15 марта 2016 | Цирк "Олимп"+TV № 20 (53), 2016 | Просмотров: 3150 |

Дыхание локомотива

Александр Мильштейн

Подробнее об авторе

Дыхание локомотива – третья глава романа “Аналоговые машины”. Роман был написан в 2012-ом году (автоиллюстрации сделаны позже). Всего в романе семь глав, первая и последняя опубликованы в эстонском журнале “Плуг” (она называется “Wunderblock”) и в харьковском “Союз писателей” (“Эстафета поколений”). “Дыхание локомотива” - это ещё и начало романа в романе,  который состоит из трёх глав, действие в которых происходит в маленьком российском городке неподалёку от границы с Украиной.

 Славик бежал к поезду между двумя огромными чемоданами, которые будто летели сами по себе, и трудно было за ними угнаться, и непонятно, как остановить... но когда он запрыгнул на тронувшийся поезд, чемоданы оказались вдруг немыслимо тяжёлыми (про такие носильщики говорят «у тебя что там, кирпичи, что ли», если не — «что, командир, трупы везём?»), Славик поставил их на пол, или, скорее даже, выронил из рук, вынув из нагрудного кармана билет и — принялся его изучать. Он вертел его и так, и этак, он рассматривал его на свет — который в тамбуре был тусклым, он подносил билет к глазам, тяжело дыша... Сел он в первый попавшийся вагон, а теперь ему нужно было найти свой — вагон, своё место... А он не мог прочесть, что написано в его билете. Он протолкнул чемоданы из тамбура в коридор, задрав при этом дорожку, и увидел проводника, который молча протянул руку, взял у него билет и процедил сквозь зубы:
— Седьмой вагон. У тебя. А это десятый.
— А место? — спросил Славик.
— Ты сначала вагон найди, — прохрипел проводник. Глаза его вдруг покраснели, он закашлялся и одной рукой стал стучать себя в грудь, а другой помахал в сторону головы поезда. 
Чемоданы были страшно тяжёлыми, и каждый вагон длиннее предыдущего. Славик уже сбился со счёта... Он хотел постучать в купе проводника, чтобы спросить, но увидел, что дверь приоткрыта и что там туалет... В соседнем купе было то же самое — туалет, и всё тут... и в следующем, при этом вонь в вагоне не оставляла сомнений, что это не оптический обман... т. е. скажем так, не размноженное в трюмо одно и то же изображение, как ему секунду ещё казалось... К нему подошёл проводник. Тот же самый или очень похожий. Посмотрел билет и сказал:
— Это седьмой вагон. Со всеми удобствами.
— Так и у меня седьмой, — прошептал Славик.
— Не морочь мне голову, — попросил проводник, положив руку себе на грудь... но мягко, без стука, да и кашлять он не стал.
Славик решил, что это как раз тот случай, когда спорить не надо и положил руки на ручки обоих чемоданов, но его всё же взяло сомнение:
— А мне же сказали — седьмой, — сказал он, и тут уже проводник вышел из себя.
— При чём тут сказали?! — заорал он и тоже замахал рукой. — Ты читай, что у тебя в билете написано. У тебя одиннадцатый вагон. Плацкарт. А ты куда лезешь, не видишь, что ли, какие люди едут?!
В самом начале плацкартной части пути Славик наткнулся на преодолимые, но отбиравшие последние силы препятствия. Чьи-то ноги начинались на одной полке, а кончались на другой. Славик остановился, собрался с духом и довольно лихо перепрыгнул через них вместе со своими чемоданами.
Потом он открыл дверь и пересёк шатающееся громкое пространство между вагонами... И был встречен на пороге проводником гораздо более внушительных размеров. 
Сверхпроводник заслонял весь проход, и Славик так никогда и не увидел одиннадцатый вагон, потому что «шкаф», посмотрев на билет, зевнул и сказал, что вагон у Славика третий. Славик снова попытался прочесть билет. С тем же успехом. Чёрт знает что там было написано.
А в третьем вагоне его послали в пятнадцатый. 
— Что вы ходите туда-сюда, как беспризорный? Предъявите билет, — грозно произнёс над Славиком голос.
— Что вы, что вы, у меня есть билет, с чего вы взяли...
— Я вижу, что вы без билета.
Славик протянул ему билет и услышал:
— Так почему же вы идёте в другую сторону, когда у вас первый вагон!
— Когда, — простонал Славик, — когда у вас первый вагон?
Но контролёр, или кто бы там ни был — уже ушёл. Славик поставил чемоданы и постучался в дверь купе. Её наполовину отодвинул мальчик лет шести в круглых очках, один окуляр которых был заклеен белой бумажкой. 
— Это меня так лечат от косоглазия, — сообщил мальчик.
— А читать тебе можно? — спросил Славик.
— Можно, — сказал мальчик.
— Ну тогда, ты не мог бы взглянуть одним глазком, что здесь написано? Я, видишь ли, забыл очки.
— Вижу, — сказал мальчик, глянув на билет. — А вы бы не смогли прочесть и в очках. Да вы и не носите очков. Везёт вам.
Славик смотрел на мальчика, прикусив губу.
— Здесь написано на языке стыков. Это как азбука морзе, но не совсем. Этого языка здесь толком никто не знает, и никто, кроме меня, вам правильно не прочтёт. А мне вы не поверите.
— Поверю, — сказал Славик.
— На крыше, — сказал мальчик, — на самом деле здесь написано «на крыше». Это место. Вагон не указан, поэтому можете любой выбирать.
— Что-то не так, что-то не так, — шептал Славик, — это — просто кошмар, просто надо проснуться...
— Если вы мне поверите, вы проснётесь, — сказал мальчик.
— Но зачем лезть на крышу? А просто так нельзя?..
На плечо ребёнка легла рука, и дверь купе резко задвинулась. Славик повернулся к окну, опустил стекло и высунул голову наружу. Опустил стекло ещё больше и полез на крышу. Оказалось — проще пареной репы. По крайней мере — чем на верхнюю полку... А на крыше ему расхотелось просыпаться... наоборот — продлить этот сон, или что это, поезд-призрак, сквозняк-потяг, цуг... или цугом — бегущие деревья, просыпающийся хворост, вот уже и не мимо — летящие деревья, ветви, Славик ехал спиной вперёд, ветки стали хлестать, а потом и толкать его всё сильнее и сильнее, пока он не прыгнул под откос, дёрнулся всем телом, открыл глаза и увидел прямо над собой шрам. 
Срослось, — подумал он. 
Да, теперь — это была такая явь у него — со швом, причём он воспринял этот шов в первый миг вообще отдельно — от лица, как будто никакого лица над ним и не было, и это мог быть с таким же успехом его шрам — отделившийся от его тела, это могло быть странное зеркало, в котором... Ну — как улыбка кота, если хотите, хотя это далёкое сравнение, несмотря на то, что формой шов — с натяжкой — и можно было сравнить с улыбкой джокера... но лицо через миг он ведь тоже увидел, и на лице был рот, который... уже точно ему не улыбался, нет. 
Но в первый момент этот шрам то есть принадлежал как бы всему нерасчленённому ещё миру, в котором Славик открыл глаза, ну как бытие вообще — с трещиной, теоретически он это ещё раньше понял, да, а теперь вот воочию, можно сказать... Лицом к лицу то есть, лица ещё даже не увидав, лиловый шрам — увидел, да, снизу... Первый миг пробуждения это ж такое состояние забавное... когда ещё можно и туда — за ширму, и сюда, за шторку... и в трещину, и за-трещину... вот именно, к этой лучше не надо, не... он уже рассмотрел лицо и снова было закрыл шторки... век, да... и даже увидел там в полутьме этого мальчика — т. е. того... с белой наклейкой на одном стекле, хотя теперь не так чётко, конечно, как перед этим в гомогенном сне, да... а только теперь Славик его узнал.
Да, это был он сам, Славик-Славик, маленький, ну конечно, а кто же ещё, это же его так лечила от косоглазия глазной врач Елизавета Абрамовна Кошелева.
Грозный, хоть и на самом деле вроде как женский, голос произнёс над ним: «Встаём».
Это была женщина-таможенница, конечно, Славик это уже тоже понял, да, причём какая-то не простая, а «хитровыебанная», — так он подумал, совсем некстати, возможно, потому что неизвестно — он додумался вдогонку, когда её последний раз... и да — что да, то да, он огрубел за эти годы, Славик-Славик... которые мы просто перемотали — его годА... а он-то — нет.
Не «отмотал» полный срок, но — отбыл в неизвестном направлении... Т. е. ему пока что выпала сума, а не тюрьма... такое вот эрго сум, ну да, отсюда и новый язык, Славик стал носителем арго... и не совсем даже «посох и сума», хотя, если в смысле не-классическом — тогда и она, возможно, да... но скорее всё-таки «полным-полна коробочка», и, тем не менее... и сума, и нищие скитания, и психо-физический маятник... и всё такое прочее, по сути, ну да, сума, маета... а тюрьма, ну что тюрьма, она всегда ведь где-то рядом — маячит, вот именно, хотя бы и в виде таможенницы-охранницы-пограничницы... ну, а где та граница между ними... ну, разве что по этому вот шраму проходит, да...
Да, ну так вот, Славик огрубел, стало быть, за шесть лет, но это не значит, что мы будем повторять за ним всю его лексику, потому что это не поточное производство у нас, а это изображение индивидуального сознания всё-таки, вот так, пусть и видоизменённого, да, при этом авторская речь не должна быть затоплена совсем уже коллективным безотчётным, согласитесь.
     Хватит уже того, что он заразил нас этим своим говорком, этой логореей, этими забормотами, зацикливаниями... ну да, это у нас, если не с землёй, то с нашей натурой такая отрицательная обратная связь установилась, к сожалению, через всю эту его бормотуху, да... Но мат-всепокрывающий, всенародный перемат, да, т. е. не тот интеллигентски-дамски-московский метамат... Мы не будем за ним весь повторять, да? Мы будем всё это немножко перематывать, ну окей, а заодно и от аллитераций-сорняков будем избавляться, сбрасывая их, как балласт, по ходу поезда... Ну, в общем, понятно же, кем он стал: «бичом», да? Расшифровывается вроде как «бывший интеллигентный человек». Т. е. если не «голь перекатная», то «перекати-поле» — так точно.
Хотя бич, конечно, может быть кем угодно и когда угодно, от хлыста в прямом смысле до переносного — был бы хыст переносить, не говоря уже переводить... т. е. всяких там «бич-бойз», whatever.
Ну только что не «сука-бич», хотя опять-таки... Теперь вот и она, кажется, возвышалась над ним — в полный рост, хоть и не англичанка всё-таки, наверно... а тоже решила, похоже, нагадить, да... Но кто — он и сам ведь не знал толком, повторяя про себя это: «...сука-блядь, поди разбери, украинская ты, российская...».
Да он ещё вообще таких страшных таможенниц в кожанках (а на женщине была чёрная форменная кожа — факт, причём непонятно, что это была за форма такая, не только — какой страны то есть, но и какого времени, навiть), со шрамом — на лице, хотя неизвестно ведь, что уже там было у неё на теле, кесарево... но в любом случае кесарево — это вот ей отдавать, да... А уж на душе — у неё... лучше было не думать вообще, что там... Да и кожанка, кстати, если присмотреться, тоже имела следы, оставшиеся, может, и от сабель гражданской, — подумал всё же наш Славик-Славик, почти синхронно, или даже чуть раньше — как во сне, когда причина и следствие идут в обратной последовательности — с  воинственными словами: «Встаёмте, гражданин», — сказала она, да... и голос у неё был, конечно, хриплый, и была она, разумеется, блондинкой, ну ещё бы: "Джентльмены предпочитают блондинок", вот именно.

Ну т. е. пергидролевой «гидрой» на новоязе нашего... товарища бывшего гидравлика, да.
«Предъявляем паспорт» — сказала эта гидра «...с недо-отсечённой головой, — додумал он, — видать, кто-то рубанул уже один раз... да не с плеча», — ворчал про себя, поднимаясь на матрасе, а потом уже склоняясь вправо, как будто в седле, доставая оттуда... нет, не маузер-наш-аусвайс... а просто украинский паспорт.
Паспорт, да, из-под матраса — вместе с кошельком, оба предмета первой необходимости лежали у Славика в изголовьи, как обычно, между матрасом и дерматином или кожзаменителем, или чем там обтянуты были тогда все эти полки...
Стены уже точно не линкрустом, тот ещё раньше канул в прошлое, но... кажется, наш аватар и не присматривается так особо... пальцами не водит, не щупает всё своими руками то есть, чтобы убедиться, чем там его заменили... а вот тут говорят, что в некоторых вагонах так его ещё можно и увидеть, линкруст, да, и провести рукой по нему — впрочем, может, это те ещё вагоны, ну т. е. те, что во сне, ну да... Мы не будем погружаться во всё это так подробно и на ощупь, это же у нас не музей железнодорожной психоделической техники, нет... и не опись госимущества, а некое частное жизнеописание всё-таки, поймите. И вспоминается тут, может, и ни к селу, и ни к городу, но и непонятно ведь, где стоит этот состав, что за погранзастава такая... как будто бы в поле...
Где-то в Диком Поле ведь он стоит уже точно, да, — между Киевской и Некиевской... Хрустью, да... и вот вспомнилась, стало быть, — пока герой наш всё ещё «тупит» — характеристика, которую дал критик Курицын прозе писателя Проханова: «инкрустированный понос» он её когда-то назвал, а мы это привели здесь не потому, что это точно только в случае Проханова А.А., а просто «психо-соматическая иммунная система» так работает, текст что-то отторгает, ну понятно.
И вот чтобы этого избежать, т. е. если не всего инкрустированного поезда, да, то хотя бы, скажем так, пургаториума... его туалетов — ну разве что только «по-маленькому»... наш герой как раз и принимал, отправляясь в очередную командировку... нет, не пурген для звукописи (и не для звукозаписи — не для воспроизведения, слышите?), а как раз — фталазол, ну да, потому что перспектива «оправляться вприсядку», держась руками за поручни... да и какие там поручни, ну за эти планки на окне, другой рукой — ещё за что-то... за полку над умывальником, да, как бы рассредотачиваясь по окружающей среде, выпрямляющейся вдоль двойной железной оси... иксов... с её шпалами-шкалами... штрих-пунктиром... своих икс-крементов...
Ну вот да, такие эксперименты с периметрами и в прошлом-то ему не нравились, вонь, мокрый пол, как в каком-то в кошмаре прилипающий к подошвам, и потом это балансирование на карачках... над тряской пропастью... над рожью, рiжь... и эта жуть железа, на кромке которого ты присел в своём гопаке-галопе-кукараче... т. е. всей этой воронки, реально-реактивного сопла — бомбардировщика, залiзна жуть, угу... которая  — воронка — была как бы вложенной в такую же, но бОльшую, — да весь этот сортир, закрытый на станциях и сортировочных, с его рукомойником и самоваром был, по сути, матрёшечным унитазом... ну или почти — совмещённым: рядышком, за дверью, стоял то ли рукомойник-брат, рука-руку... то ли самовар — угольки, да... а дыра-то — одна, и вот весь этот Мойдодыр, короче говоря, свободно мог-был унести не только твой «стул», но и тебя самого, засранца, вместе с твоим невидимым — стулом, так точно... поставленным на унитаз... с детским невидимым стульчиком то есть, на который ты же там взгромоздился, как в какой-то пантомиме, поставив его на стульчак... да-да, туда-туда — в дыр-бул-щыл, унести, воронка-воронок, ок... — только и успеешь вымол... т. е. не только до дыры, а и — дальше, смыть, и само это «Мойдодыр» тоже не должно вас сбить с панталыку, нет, всё это так виделось Славику не только в детстве, как вы могли подумать...
Да нет, теперь, уже ближе к старости, это было даже ещё вероятнее, зримее, что ли, и совсем уже не нравилось — Славику-Славику, и с некоторых пор (в первый раз и в самом деле — борясь с расстройством, но такой опыт над собой ему больше понравился, чем «экскреперименты», и он стал принимать таблетки «на дорожку» уже и без всякого повода), предпочитал то есть, отправляясь в путь, принять крепительное (иногда вдобавок к нему и димедрол, но это уже не всегда, и тоже — не для повторения... Хотя это и не так страшно, как "слабительное вместе со снотворным", но лучше тоже не надо всё-таки), чтоб сутки-трое в пути видеть сны и не оправляться вовсе, что само по себе, если бы стало известно соответствующим органам, могло бы стать отправным пунктом их дедукции — привлечь их пристальное внимание к перистальтике нашего героя, например... Ну да, не прячет ли пассажир там... за своим запором что-нибудь — ну, пакетики с «хмурым», скажем, или, наоборот, проглоченную жемчужину.
Но ни украинские, ни русские таможенники и погранцы не знают про фталазол... А мы слишком много знаем, наверно, про Славика, а это вредно, ну да, вредит спонтанности раскрытия образа... и мы  поэтому — за это — находим себя снова и снова, как в бесконечной ссылке-сноске или — в ссылку, по этапу, да... в этом прОклятом поезде, да, где, стало быть, это, похожее на нечто из БДСМ, «страхиття» — хорошее слово, так само... и вообще, украинский тут лучше подошёл бы, конечно... Это существо, стало быть, берёт паспорт Славика и как бы ломает его надвое, начинает так громко листать страницы, что Славику кажется, это не страницы издают такие звуки, а костяшки счётов, да-да, он вспоминает счёты, которые и теперь ещё можно встретить в конторах, по которым он по жизни слоняетеся — со своей сумой и без посоха, да, пока только яко — посуху, яго... ну разве что, ну да, пошёл «по камушкам» наш человек, наш герой.... хотя и редко, т. е. очень редко он их там видит, это надо признать, это же — раритет... счёты, шутка сказать, ну да.
И вот она, образно говоря...
Много-образно даже — слишком, ну да, это мы тоже признаем, и многословие тоже — это наш бич, да.
Короче говоря, стоит перед нашим бичом и будто отсчитывает его года на костяшках — «сводит счёты», да, ну как будто с жизнью, конечно... ещё не отчитывает — его, не за что пока, а уже перебирает — его косточки... Но почему так долго, там ведь не так много страничек, паспорт — не роман... да и... роман — не роман... А потому что — то туда, то сюда... Она листает — паспорт, да, а может, заодно и эти страницы, как перед этим сумасшедший потяг — станицы в степи, станцы, тан... а вот теперь — цыц!
Ну, то есть это полностью страшная такая «вагоновожатая» как будто стучит костяшками, м. б., пальцев, а не счётов, а может, кастелянша — с другой стороны,  кастаньетами,  ну чёрт её знает, чем там она щёлкает всюду, как тот волк... волчица, да, и ведь и виза не нужна, если только поезд не забурился в совсем уже тупиковую ветвь пространства там и/или времени.
Ну, может, у неё внутри компостер — как у градоночальника, да... или — цокает в самом деле, не зубами, а язычком, стучит им об зубы... или костяной ногой — в пол-потолок, кто знает, как это у неё всё там тикает, и что дальше простирается, компост или комплот, кисель, или компот, сразу не видно, т. е. военная косточка... от персика... или просто сухофрукт-органчик... Нет, то в головах — разруха... не то — органчик у начальника... града-ада... ну и что, а вот ведь и шрам у неё... налицо, т. е., м. б., имела место быть и трансплантация, ну да — внутренних органов... и дел... -то тут всего, ну да.
В голове же у Славика... помимо абракадабры, которой подсознание его, наверно, заговаривало — пыталось заговорить, внешнее под-... что? Подпространство, наверно, или вообще всю суб-станцию, например, имени Спинозы, ну да... не путать с подстанцией, на всякий случай, субстанция — это... ну да, он же не знает, что это, и даже — полустанок, что уж говорить... где они стоят, да, и что-то в ней явно есть от «под», т. е. суб-культуры, так точно... от подола, скажем, задравшегося пре-исподнего, ну да... И помимо этого, Славик всё ещё помнит свой последний сон, не Вера Пална, а Славик-Славик, да, который ему только что приснился и который был вообще-то типическим — Сосновскому обычно так и снилось то есть: в поездах — поезда, да, и общая и плацкарта-явь, и купейно-СВэшные сны протекали там одинаково, перемешивались в нечто неразливанное... в каком-то смысле... во всяком случае, отличить вот так на глаз железнодорожные сон и несон в любом вагоне было всё равно, как живую от мёртвой — воды, ну да, явь так хорошо там срасталась по всему составу — с неявью, что... Или нет, всё-таки — смешивалась, а не срасталась, пересортировывалась, ну да, а потом уже и диффузия, и растворение — без осадка, что называется, так что иногда это уже совсем было, казалось, без разницы, спишь ты или не спишь то есть, кого колышет, если вдуматься, если лежишь на своём месте, и тот же вагон, и те же зубы на полке.
И в то же время — ишь ты.. всё это колышет, дядя, всех-всех, но только тихо-тихо, тихонько, тсс... Пока вот так вот не явится к тебе в обычный для рельсового транспорта моно-сон совсем уже, казалось бы, онеризм, да, т. е. не дрезина, а, блядь... но не дерзите, гражданин, она — женщина... со шрамом и с наганом, например, или что там, планшет... но как бы в кобуре, может быть, да... и вот же: колёса по-прежнему поют свою растачанку-танку точильщиков, да, так-то оно так... но ты чётко понимаешь при этом, что на этих самых рельсах какая-то контро-заусенция вырисовывается... или вот именно — несостыковочка вышла, плохо приточили-приторочили... и вокруг тебя, торчок, совсем теперь уже и не сон... «Что — да ну?!»
Ладно, сон-несон... мелодИ... двойной нельсон... Ну да, связь между отделениями сна в поезде была такой же, как и вагонов, из которых наш сновидец переходил из одного в другой — по дороге в ресторан, например, или в космос, хотя и не так прямолинейно, конечно, ну мы и тут упрощаем несколько... но, в общем, так примерно и было ведь, да, в пути Славику всегда снился — путь, «...и мальчик с белым глазом там ещё был, во сне, — снова вспомнил, впрочем, Славик, машинально доставая по молчаливой команде таможенницы — кивок головы — сумку из ниши между потолком и дверью купе, но странно, что она не спросила, его ли сума... Ну методом исключения — успела уже всех кроме него обшмонать, пока он раскумаривался в своём промежутке, досматривая подробно сон, как та кума щас будет досматривать его багаж, так... хотя скорее всего во сне багаж был тот же самый, и зачем тогда весь этот... двойной нельсон... нет, до этого не должно дойти, она должна докумекать всё-таки, что тут чистота, как говорят в кино, что он «clean»... и потом — это приём не из винтилова, нельсон — а из греко-римской классики, да, причём в партере — две руки из-под мышек давят на затылок... ясно же, что малахольный эшелон своими зигзагами (о самей траектории более внятно будет ниже, в этом месте мы тоже заскочили, занесло слегка, бывает) попадал не только — то в Украину, то в Россию, но так же точно обстояло дело и с границею «сон/несон».
Двойной нельсон, ну да. И багаж был скорее всего тот же самый — по обе стороны... Только больше камней, может быть, там был и не только цирконий — во сне то есть, а и церковный рубин-кагор... ну это так, игра слов-неслов, а там — и кирпичи харьковского завода, что на Академика Павлова... и песок с карьеров Основы и Салтовки... и каррарский мрамор, и сардинский гранит, и лунный камень-грунт... но то — во сне, а здесь всё просто, и все накладные... сейчас-сейчас, она удивится, и вот это уже не во сне, нет... и не дежавю это — это и ежу понятно, да... вот эта вся то есть страшная таможенница... с кесаревым шрамом на пол-лица... анти-роженица, ну да, наверно... но и не в абортарий, нет, а — "в расход", точно... он её впервые видит, это сто пудов, такое не забывается и не вытесняется ничем уже, ничем и никогда то есть... И выпало такое счастье ему, значит, "счастливый билетик" этот — только за то, что он не достал в этот раз на нормальный поезд, представляете.  
А этот — з глузду з`їхавший, пересекал — как Славика и предупреждали люды, кордон между двумя краинами восемь раз — туда-сюда... если не все восемнадцать.
Славик уже, во всяком случае, сбился со счёта и не смог бы ответить на вопрос, который раз всё это повторяется, то по ту сторону, то по другую...
Да и в обеих — сторонах — было что-то одинаково поту-стороннее, ну да, все эти стучащие сапоги: пограничники-архангелы-архаровцы... потом вся эта кирзуха на время смолкает... А потом опять стучат, как тамтамы в коридоре — таможенники и ангелы, уголовные элементы, налоговые менты, whatever... Ну конечно, это был тот самый маршрут, о котором он был наслышан: поезд змеился какими-то такими хитро... ванными, в общем, зигзагами, как по линии острой сердечной синусоиды на экране аналоговой машины, стоящей в налоговой — ну, там, детектор лжи, например... Что, тоже ни к селу ни к городу? Да это так, просто чтобы мы с вами, по крайней мере, не забыли, где находимся — в романе, да, но всё-таки... «сегодня парень в бороде, а завтра где — в НКВДе...», тобто передвижные фискальные органы, стало быть... в месте срастания города с деревней... А прежде, чем туда попасть, — вот так точно и петлял петлюрой, как мы уже сказали, оцей потяг.

Однако — к чёрту петлюру, и всю эту, на хрен, звукопись... тут всех звуков: тук-тук и ту-ту-у-у... то и дело попадая, в общем, за кордон — едь в другую ста-рану... ну и мотало его при этом страшно, конечно, из стороны в сторону, весь этот поезд — пиздец как, да.
Порой казалось то есть, что он ехал уже в чистом поле, набирая обороты, поезд мчится в чистом поле... А потом вдруг, как бы вспоминая, что Украина — не Россия, или там Россия — не Украина... резко останавливался, давал задний ход, как бы по команде вышедшего из кустов Вечного Нестора.
Ну да, вот так вот, петлял, падлюка... странный такой потяг, сиречь «поезд» — укр., если кто ещё не понял... то заворачиваясь в пространство, как соседняя
пассажирка — в простирадло... то разворачиваясь — потягиваясь, как та... да как она же самое то есть, та же панночка, запихивая простыню между ног, прекрасно видя и с закрытыми глазами, что вы на неё смотрите...
Хотя ещё больше стоял, замирая совсем, подолгу то есть... но это тогда была как бы зовсiм друга тема — «это город Ленинград...», примерно, да, «русский космизм» — когда поезд стоял на станции, потягиваясь, как огромное бестелесное позвоночное, а в купе проникал загулявший по перрону луч, и возникало ощущение невесомости — как если бы состав порастерял уже по степи все эти чугунки на колёсах... точнее, сам отбросил их — как многоступенчатый корабль, выведший тебя на орбиту, и ты теперь не тяжелей, чем вот эти парящие в луче пылинки, которые, может быть, и есть теперь человечество, прошедшее через сингулярность, майбутне, etc. — как это всё и виделось из Казани... известно кому, да.
Ну такой маршрут — наказание, в общем, примерно... Согласитесь, что и не в такое ещё можно угодить в этаком составе — состояние, не правда ли, и попасть в Нижний Нежин, скажем, чтобы очнуться в каких-нибудь... Верхних Бузулуках, например.
Бузулук-на-Базавлуке, ну да... и не такой намотаться в этом Гуляй-до-Урал-Поле может — на обод, весёлый ветерок... репей, скажем, или лук-борей-Вася... Или, скажем так, просочиться — в отъехавшую от толчка этого дёрганого потяга дверь купе твоего восприятия... И не такие видения могут прорезаться — как зубки молочные мелочных таможенниц, да... а настоящие ведьмы-нежити могут уже пойти — косяками... да-да, войти-не запылиться, да просто... само-породиться даже через всю эту вашу неравновесную термо-гидро... динамику, взболтаться из Ништо в ништяк, а чего... как бы в колбе, если угодно... взвеси ваши эти зелено-молочные, реки-веси еси... и вся эта морфология потоков — от Морфея, ну да... или попросту — из ничего, из пыли вакуумной... вот именно, когда вот так вот будят десятый раз и снова это — «Предъявляем паспорт!»
«А это что у вас тут в таких количествах?»
«А это у нас лучшие друзья девушек», — благодушно произнёс наш Славик-Шурик, не задумываясь то есть, дурацкую фразу, которую он вот так же, немного задорно то есть, говорил до этого тысячу раз, наверно, входя в офисы рассейского бабьего царства и раскрывая там свои коробочки и разворачивая целлофановые кулёчечки...
Там тоже, кстати, реагировали на это по-разному, т. е. далеко не всегда позитивно, а уж сразу — так и редкость... нет-нет, радость — невольная, нечаянная... она то есть если освещала женские лица, то не от заимствованных песен... заморской фабрики... снов, да... а как отражение лучей наших само-светов, да, это от них — ими — озарялись лица — русских женщин, конечно, никто же с этим и не спорит, мы же не на базаре...
И всё ж таки строчку заморского шлягера из наших коробейных частушек тоже не выкинешь, надо сказать, что она играла свою роль — будила тёплых от сна тёток в этих их банках-колбах-конторах... сбер-кассах и обер-управлениях... Неожиданная строчка, да, как бы досрочно переключала их, как триггер-щелчок по стеклу, и после этого тритонши начинали шевелиться в тёплой подсвеченной воде: «Чё?», — а там уже и ахи-охи: «Ах! Какие... Глянь, Люб...»
Хоть и подозрительный бывал поначалу ахтунг начальственной матроны, могла и рявкнуть, поднимая на Славика роговые очки на цепочке: «Да кто ты такой, кто тебя сюда пустил?!» — но главное — что они уже вклю-ча-лись... а ведь только это и нужно было... Славику, Славику.
«Виагру, что ли, ты нам тут думаешь подкинуть?» — злобно, или не, ну просто ехидно, ну да, спрашивала его, скажем, первой проснувшаяся тамошняя заведующая, вспомнив песенку «вашего же украинского, бля, ансамбля», и Славик тут же начинал вежливо разъяснять, что песенка, мол, несколько старше — 1949 г. р. она, и вот уже он чуть ли не пел её целиком, и на английском, и на русском, вспоминая и фильм, и мюзикл, и вот уже, вот уже... у него со счетоводами и другими работницами ум-труда — завязывался собственный водевиль, в ходе которого они задумчиво перекатывали в пальцах фианиты, напевали междометия, и под конец... разговора опереточного, как правило, некоторые покупали — кто серёжки, кто колечко, кто брелочек, кто «кольешко», пока Славик что-то там им напевал непрерывно — начиная Мэрилин-Лорелеей и кончая «Россией, летой, лотореей...» и — «выйду замуж за еврея», и всякое такое... Да он и не такое им бормотал ещё, лишь бы они «брали».
«Ну что, барышня, берём?»
Мужчины тоже покупали, но гораздо реже, это же была такая ниша в рынке, ну да, тётки такие мелочи любили сами себе, как бы сказать, не то чтобы скрытно, чё уж там скрывать-то, когда потом это носить будешь... но — сами, да, по себе, покупать любили, от мужиков же (если они были вообще в наличии в этом самом Энске, где война никогда не прекращалась) ожидалось что-то другое, конечно, может быть, как раз те самые — настоящие «лучшие друзья девушек», нет, ну в разные же офисы — разной степени тяжести солидности — попадал на своём пути Славик-Славик, колеся по всей Руси.
Впрочем, нет, не по всей всё-таки, а заведомо по тем губерниям, где, по последним данным разведки... у населения были хорошие покупательные способности, ну да.
Во всяком случае, в основном покупали фианиты сами матушки, да... ну просто «сдуру», ну понимая, конечно, что это фуфел-хренотень и пустая трата, и «не всё то золото», и «мы не такие богатые, чтобы покупать дешёвые вещи», — это всё Славик в свою очередь тоже слышал раз сто, наверно, если не тыщу... И всё-таки, всё-таки, не в силах устоять перед этим его «северным сиянием», как он сам тоже как-то не совсем точно выразился... Ведь там, куда он забирался в этих своих «трипах», Славик наш, — барышни, хихикая, спрашивали порой, а видел ли он снег вообще, в этом своём ХарькОве, ну да, для них это ведь был какой-то дальний юг, Малороссия-Слобожанщина-Диковинка-Диканька... т. е. если не Крым или вообще какие-то тропики (путая со своим же суб-Кавказом, конечно), то всё равно что-то где-то... нечто... впрочем, всё это неважно, вот уже — слышите: «Девоньки-опаньки, какие красивые, ах, как сияют...»
Да, это сияние было для них скорее южным и — семерным, чем северным, — думал Славик, в смысле, что многократным... многокаратным, ну да... ну то есть очень сильно они блестели... да ведь на глаз их и правда — пойди отличи от настоящих, да?
«Ювелиром надо быть...» — говорили друг другу тётки и — покупали-покупали, ну да, «где-как-когда», и «раз на раз не приходится», ну так — а на то она и розница, что есть разница — «день на день» и «Энск на Энск» — не приходятся...
Ну да.
Но теперь-то нужно было нечто прямо противоположное — по воздействию. Не возбуждать то есть внимание, а усыплять её — бдительность, да?
Не потому, что в сумке Славика, или, там, в желудке Славика, были «оружие-наркотики», как вы знаете, нет, а просто чтобы не возникало такого чувства у этих таможенных... экстрасенсов, скажем так... что они здесь хоть чем-то могут поживиться, ну вы же понимаете — ну сразу ясно чтобы было, что...  немае нiякого сенсу тут шмон устраивать, так само.
Ну конечно, он сглупил... Но и такой последовавшей реакции он тоже никак не ожидал — даже когда почувствовал уже, что совершил какую-то мелкую, как ему всё ещё казалось, оплошность, Славик, тем не менее, и представить себе не мог, что кулёму — как он сам себя в этот момент обозвал — здесь поджидала, хоть до Сибири он ещё и не доехал, а... настоящая кулёма и в другом совсем, т. е. как бы в сибирском именно смысле — «ловушка на мелкого зверька»:
«Ах, вот оно что! — сказала таможенница, — лучшие друзья девушек, говорите. Ну тогда давай, друг ситцевый... Или всё-таки бриллиантовый, а? Собирай вещи и на выход!»
«Как? — воскликнул Славик, — как на выход?» «Вот так! Как я сказала: с вещами». «Да вы что? Мне же ехать надо, у меня командировка, вот смотрите, накладные, у нас кооператив, вот все документы, это же фианиты, я — работник  кооператива при институте Академии наук. А про «лучших друзей» — так это ж я пошутил...  Шутка! Ну то есть это рекламный слоган... у нас такой... Может, не очень... Не я придумал... Да вы что... что вы! Нас проверяли уже десять тысяч раз! И ни разу никто ничего... Ну вот вы, граждане, вы свидетели, ну подтвердите же, что при всех проверках ко мне не было ни малейших при... претензий», — и Славик обратил взгляд к ближайшему человеку, который сидел напротив.
Славик вспомнил, кстати... или некстати, что при одном из пересечений границы у этого парня возникали проблемы с багажом: слишком уж много у него было книг в чемодане, при этом одно и то же там «наименование товара»... И таможенник стал  наезжать: «Больше десяти экземпляров не положено, нужны соответствующие документы...» — но парень отбился, сказал, что это авторские экземпляры, а значит право имеет, поскольку он сам автор и есть... Славик не уверен был в таком авторском праве, что есть такой закон то есть, парагрАф... но таможенник, как ни странно, среагировал позитивно. Хотя и не сразу — он взял одну книгу, внимательно прочитал имя, фамилию сочинителя, сличая всё с паспортом... «Там ещё и фотография есть — на обратной стороне», — сказал писатель, или кто он там был, неважно...  «А, ну тогда ладно, — сказал таможенник, — тогда езжай, раз фотография... Так бы я ещё подумал: может, однофамилец...» — и он отдал под козырёк, усмехнулся и покинул купе, довольный, кажется, своей шутке и как будто случайно не заметив, что парень протягивает ему экземпляр. Встретившись вглядом со Славиком, парень открыл было рот — явно, чтоб выговорить «А вы хотите?». Но нет, после облома с официальным лицом авторская гордость была, видимо, оскорблена не на шутку, и он передумал.
А может быть, и жаба задавила, всё-таки таскать всё это через тридевять границ, уже не говоря о том, что строчить всё это, как швея-мотористка на «зингере», стуча пальцами по «клаве», как стучат по стыкам колёса литерного поезда, вот именно... Хотя может, и не скорого, может, он тугодум-потяг... сочиняет по букве в день, потягуси... Да, но встретившись с ним взглядом, Славик кивнул снизу вверх, и молодой письменник, или кто бы там был, пиит, недовольный отстутвием пиетета... кивнул всё-таки — отдадим ему должное, в ответ головой сверху вниз и важно так подтвердил неожиданным баском: «Эт точно, никто никаких упрёков к нашему багажу не имел. В том числе и к багажу этого господина», — и он ещё раз слегка кивнул головой в сторону Славика-Славика. «Ну вот, — сразу же принял и повёл Славик как бы переданный ему головой мяч, — вот видите!..» - но был прерван «кожанкой», которая явно свирепела, Славик это понял, и сразу же умолк, втянув голову в плечи и... вот только что уснуть «обратно» не смог, или там — родиться.
«Вы знаете, что вы задерживаете поезд? Вы что, меня за дуру тут держите? Я что, не понимаю, что раз вы докатились до нас со всеми своими манатками... То раньше, значит, к вам претензий не было. Но зато у меня они есть! И они растут, как на дрожжах! Вы задерживаете состав! Вы понимаете, какие будут последствия, гражданин Сосновский?! С вещами на выход, я сказала!»
Подумав минуту (Славик, сильно ссутулившись, сидел на своей нижней полке как бы в полном оцепенении), таможенница решила, видимо, что «так уж и быть» — всё-таки произнести что-то, что... по крайней мере, выведет Славика из этого его ступора... До этого она, вероятно, действовала как укротительница тигров, или как в армии, приказы не обсуждаются, да... но Славику, глядящему на неё широко раскрытыми глазами после всех невольных аналогий пришло теперь ещё в голову и это «укротительница»... может быть, потому что такой страшный шрам на лице...
— У нас есть наводка, — решила она всё-таки объяснить, ну то есть выдавила из себя каплю инфы... то есть всё-таки признала в Славике, хоть и не сразу, но человека — хоть и на миг, пока суд да дело, ну да, — поэтому вы должны пройти с нами. До выяснения. А потом продолжите путь, билет мы вам выдадим — если информация не подтвердится, разумеется. Теперь ясно? Теперь на выход.
— Нет, я не понимаю, — сказал Славик... каким-то самому себе противным голоском, — почему здесь нельзя проверить? И что проверять, вот же, всё как на ладони, все документы, и все абсолютно... вы что, не видите, что больше у меня ничего нет, ничего....

Ему вдруг стало действительно страшно, не понарошке то есть — не «на публику», хотя виной были как раз эти фильмы, наверно, которые он видел с детства, сначала чёрно-белые, а потом и в цвете, да, и один такой на все телевизоры поезд-пиздец — на все века: остановка в поле, махно-махалово... красных — пока не побелеют... белых — пока не покраснеют... чёрных, пока не... всем выходить, в общем, всех в расход, не толпиться, все в порядке живой очереди.

Он смотрел теперь в другую сторону, т. е. не в мёртвые глаза таможенницы, а в окно — таращился, да, ну что он там мог увидеть, там была какая-то непролазная «ночь сильней, её власть велика...», ну или непроглядная, так будет точнее, да, а так ведь они... куда-то же они там всё-таки прошли по перрону, сойдя с поезда —
в бессмертную ч.б. ленту «Гражданин, пройдёмте», да, и он по-прежнему не знал, где он, то есть где именно и куда — его ведут, да, что это за населённый пункт то есть, и населённый ли, или вокруг них — то самое «ничего не остаётся, ничего...»

Но шёл теперь вместе с ними — у таможенницы (опять же, если это была таможенница) было три спутника мужского пола, которые во время обличения Славика, или скажем так, пока что не обличения, его ведь ни в чём не обличили ещё, правда... Ну, в общем, во время разбирательства с ним таможенницы эти парни весело так курили на перроне, хотя иногда, впрочем, расплывающиеся их «обличчя» появлялись в полуоткрытой двери купе, но не в фокусе, Славик их не разглядел, да и было ясно, что женщина со шрамом на пол-лица — старшая тут...  полицайка — и по возрасту, и по званию то есть, и некоторое время, во всяком случае, так оно и было, и он уже три раза успел тихо сказать — ей лично: «Ну давайте договоримся...» — и достать свой тяжёлый от укр-мелочи, которую он сдуру тащил за собой, забыв оставить дома, кошелёк — в котором хоть было не очень много купюр, но всё-таки... что-то ж там было, наверное, и после второго отказа он готов был уже отдать ей не половину ассигнаций, а все до одной бумажки, да.

Она вдруг остановилась, и он тоже остановился, поставил чемодан и сумку на землю и сказал: «Ну вот. Я всё понимаю, здесь девять тысяч. Рублей. Всё, что у меня есть с собой, возьмите, пожалуйста, будьте так добры...».

«Скажите спасибо, что вы это мне говорите, — сказала она, — если бы на моём месте был полковник Иевлев... Ох, не знаю, где бы вы уже были сейчас... Да вы понимаете, что вы взятку предлагаете должностному лицу. Да вы что, хохлы, совсем там очумели, в этом своём Хрякове?» «Простите, — сказал Славик, пряча кошелёк, — простите, помутнение нашло... Просто я настолько чист перед законом... и таможней тоже... Мне просто нечего скрывать, и мне дальше ехать надо... командировка... кооператив... всё по закону... эти камушки мои — это же бижутерия, понимаете, это бирюльки, а не бриллики, как вы подумали... потому их так много, на вес, по сути... поймите, это такой мелкий заработок, ну что ко мне может быть...» «А вот мы посмотрим, какой ты там фианит везёшь... Всё, мы уже на месте, теперь с вами будет говорить мой начальник», — она, сделав шаг в сторону, толкнула невидимую из-за темноты дверь, а там уже внутри был какой-то полумрак, и он, сказав себе, что, по крайней мере, не в чистое поле... или там — лесополоса-очередь-контрольная-в-затылок... Шагнул, в общем, вместе со своими сумками в какое-никакое, а всё-таки строение, ну да. Не очень-то большое, как он догадался, хотя и не разглядел снаружи — все окна были тёмными, по крайней мере, с той стороны, с которой они туда подошли, да... Но вот они поднялись по лестнице на второй, что ли, этаж — там были этажи, да-да, и по коридору направо, и там впереди какой-то всё-таки свет сочился из-под одной двери... и вот туда они, значит, шли, мимо других дверей с номерами, на удивление многочисленных... То есть, судя по всему, всё-таки: учреждение, а не «малина» в заброшенном здании, или что ему там только что ещё мерещилось... или жизнь — малиной, ну да, чтобы не... может, просто... поговорят и отпустят... всюду жизнь... Нет, вошли в комнату, которую вполне можно было назвать и «кабинетом», почему бы и нет, старого образца, да... не самый образцово-показательный то есть, по нынешним понятиям, скромненько... хотя для такой дыры, наверно, вполне даже по-своему и солидно — начальственный то есть вполне кабинет, ну да, и портрет самодержца на стене, и всё как полагается, и какое-то там даже «офисное оборудование» — с плоским монитором, с факсом-телефоном, даже два телефона...  «Нет, это не может быть банда, ну то есть в древнем смысле, — думал Славик, — хоть в России, хоть... да это всё тот же Абсурдистан... просто, может быть, здесь находится его штаб... но при этом центр-то уж точно — везде... так что... Бог не выдаст, свинья не съест…  И надобно, значит... А что надо... Деньги — этому кабану? Если та не взяла, этот тоже не проглотит... наверно... так она сказала, что Иволгин... Ивелев... что он меня вообще за это изведёт... шашкой порубит, как шпигуна или шпинат, да... Вы звери, господа... Нет, но этого она не говорила — про шпиона, не надо... А что надо... А надо замереть, надо не дёргаться, вот что... Когда собака в тебя впивается, то надо просто не дёргаться, да, иначе будет плохо... очень, а так... попустит... в конце концов... будем верить в лучшее... иначе порвёт... даже не двигаясь... не напрягаясь — ты сам себя порвёшь о клыки...» — говорил себе Славик, вспоминая что-то из своей «жизненной практики» и глядя на одноглазого — как ему показалось в первый момент — хозяина кабинета.

В следующий момент, ещё перед тем, как таможенный чин отнял от глаза чёрный круг, Славик понял, что глаз у него не один, и что это не повязка на глазу у него, а заслонка, которую человек держит перед правым глазом, как в кабинете глазного, когда читают буквы на светящейся таблице — проверка зрения... и слуха заодно, какой-то слух же до них дошёл — «наводка».
Но только поменьше — чёрный круг был вместо глаза у чина (какого — Славик не сразу смог понять, потому что в кабинете было сумеречно... как у того же офтальмолога, когда тот проверяет зрение... И он не мог разобрать, какие там звёздочки, на погоне, как на таблице не разбирал — мелкие буквы, или цифры... на самом деле в тот миг, опять же, Славик сам себя ощутил таблицей... умножения, ну да: таможенник всё ещё как бы что-то решал в уме и разглядывал его одним глазом, закрыв другой чёрным кружком... это был только миг, который мы, впрочем, слишком растянули, сорри, но раз уже мы это сделали... то скажем и то, что ему в этот момент снова вспомнился мальчик с белой бумажкой на окуляре... и почему-то... а наверно, потому что конец последнего сна он не помнил, и зачем промелькнул перед ним и тут мальчик-спальчик... Славик сразу не просёк, да.
А ведь, может быть, мальчик во сне с этим своим белым глазом был не только слепком-негативом здешнего чина-таможенника, закрывавшего один глаз (но только в прямом, к сожалению, смысле, а не «на Славика»), но хотел что-то ещё раз ему подсказать.
Но это уже скорее из области наших домыслов, или совсем уже смутных каких-то ничьих, призрачных, ну да, фенОменов, которые мы (ох уж эти межеумочные меди-умы, о да) — явление мальчика во сне, т. е., полностью не стёрли всё-таки сейчас (из текста), потому что Славик наш вскоре всё равно впадёт, наверное, в этакий... ставок, или даже ставку — командования... памятью, ну да... с зелёной картой, покрытой ряской кружочков и расстеленной на длинном столе... принаймнi, так это нам отсюда — из этой точки — пока что предвидится, да, что у героя будет для этого специальный такой... спальный вагон и маленькая тележка — времени, ну да, и что ему ещё прикажете тогда делать в мухо-Энске, как не перематывать жизнь, а потом и проявлять местами плёнки, да... которые он там тоже размотает, это неизбежно, «вторая натура», ничего не попишешь, после шага действия — сто шагов спуска по ступенькам вниз и в катакомбу — памяти, с перематыванием портянок на каждой ступеньке... такой уж это герой, пятящийся по жизни, каракатица по натуре, ну да... А мы что, кто бы мы ни были, мы — натуралисты, мы ничего не можем с этим поделать, правда.

Но всё это начнётся через некоторое время — реминисценции, реставрации, карта, покрытая ряской... мы просто всё время обо всём этом памятуем, да... пока же он, не то чтобы как-то там особо активно, будет действовать, герой наш, носитель... макаронического языка... способствуя переходу меланхоличного опуса... в какой-то прямо-таки экшн-боевик... Нет, как мы уже сказали, он для этого совершенно не приспособлен, да... вот он сейчас решил замереть как раз, как будто в него впился пёс бездомный, вот и вся его стратегия и тактика... И это тоже, наверно, почуял — хозяин кабинета и положения, который, ухмыльнувшись, наконец сказал: «Подходи, подходи, я не кусаюсь».  

И вот он неподвижно стоит уже в непосредственной близости... перед столом, да, за которым сидит немолодой и как бы на глазах лысеющий — а до этого тень какая-то, что ли, прикрывала частично плешь, как шиньон... Сидит, стало быть, такой страшновато-серый... грустно-грузный... всезнающий — это видно... груздь, да, или кем он там назвался — пока никем, шампиньон, да... с головным лампионом... в серьёзном кителе... но штаны без лампас... и не такой уж и старый при этом, да...

«...и ещё на кого-то он похож... на опоссума, — понял Славик-Славик, ну или что значит понял, у нас тут это и не внутренний мультфильм... ну подумал во всяком случае, может, из-за этого чёрного «пятна» на морде, — ну не сто лет ему, — думал он, — по крайней мере, и даже не шестьдесят, наверно...»

Чин молча предложил подойти поближе — махнув в воздухе этим своим чёрным кружочком, который Славик принял было за анархистскую повязку на глазнице, а его самого — полковника каких-то... ну, фискальных же, наверное, всё-таки органов (Славик, подойдя поближе, разглядел и его звёзды, и теперь уже неважно было, за кого он его принимал до этого — за обыкновенного бандита то есть, или необыкновенного, т. е. из прошлого... А уж сколько всего прочёл этот полководец, скажем так, таможенной службы на нём, или — в нём самом, как в таблице для проверки зрения и слуха, когда ещё прикрывал один глаз... «Наверно, что-то прочёл, а как же, и не только про собаку — это «я не кусаюсь... — думал Славик, — это же такие специально обученные check-up’исты, да — «...и Ленин как рентген просвечивает нас...»

— Что везём? — формально спросил, тем не менее, полковник таможенной службы по фамилии Иевлев (вероятно), когда Славик уселся наконец перед ним на стул.

— Фианиты, — тихо выдохнул из себя Славик.

— Что-что? Говорите громче! Финита, говоришь? — оживился полковник, — ля комедия? С повинной? Это очень правильно, очень — не тянуть волынку, а сразу, сразу...

— Да нет, что вы такое говорите... Фианиты... Это же искусственно выращенные кристаллы, названные так, потому что институт...

— Не надо мне тут лекции читать. Что ещё, кроме фианитов? А что это вы так на меня смотрите? У нас есть информация, что под видом бижутерии... Что значит: хитро смешанные с этими ебанитами... границу попытаются пересечь настоящие камни. Выкраденные какими-то поганцами у очень серьёзных людей, а до этого выращенные вообще самой нашей природой... а не в этом вашем ФИАНе.

— У нас Моно...

— Молчать, не перебивать! Моно или стерео, а по всем приметам ты с твоим грузом подходишь под описание.

— Но это же абсурд! — сказал Славик, — ну сами подумайте, не легче ли просто положить куда-то... Камушки - это же такая вещь, не габаритная, да их хоть куда, хоть в футляр, или даже в саму бритву... да хоть в ботинок... — но тут он сам осёкся, иначе в следующую секунду начал бы напевать вторую песню, которая  помогала ему жить и строить его нехитрый бизнес: «Diamonds on the Soles of my Shoes»... А после того, как... Ну, понятно.

Ну да: Славику ведь до сих пор ещё казалось... Или не так, ну не всерьёз, конечно, но так — слегка — казалось, да — в духе науч-поповской, но популярной тогда концепции «мульти-универсума», что его реальность пошла гулять по этому вымороченному пути потому лишь, что стрелку проводник переставил, — и его поезд сошёл с рельсов в это самое гуляй-поле, вася, погранцы... после того, как он ответил таможеннице словами песни — другой песни, неправильный ответ, шаг в сторону, ну да... И вот тебе и весь триггер — в триллер, как отстрел-альтернатива... отстоя в производстве произведения... «Но хватит, — в общем, понял в этот момент наш путешественник, — на сегодня песен вслух уже точно хватит... уже написан «вепрь», открыть окно... кондуктор, нажми на тормоза...» — и, как мы уже сказали, в этом месте Славик как будто проглотил слова.

«Полкан», как Славик его про себя теперь называл, тяжело в упор посмотрел — на него, но, кажется, теперь уже не смог ничего прочесть.

— Ботинки ваши мы проверим, конечно, не сомневайтесь. В общем, серьёзное дело нам предстоит. Необходимо проверить все твои ебаниты, как ты говоришь, до единой бусины.

В руке у полковника снова был чёрный предмет, и Славик уже понял, что это (со второй попытки — сначала — у страха ведь глаза велики — он было подумал, что это лента «скотча» в «рулетке»), но он не мог вообразить, что там это не одно... а целых три — стекла, да, линзы, сложенные, скрывались, оказывается, в одном круглом футлярчике, — пока полковник не высунул пальцем все поочерёдно, и в руке у него оказался как бы такой веер — луп-луп, но не пальцы веером, нет... а напомнивший Славику чемоданчик Кошелевой Е.А., всегда лежавший открытым на столе, в котором были вот такие, похожие на лупы — диоптрии... но он подумал, что не о том он думает, не об этом то есть надо сейчас... не о Кошелевой и хрусталиках, а... Славик-Славик — подумал, да, что сейчас вот этот...  пацюк-опоссум то есть посмотрит сквозь стёкла на его камни и поймёт, что это фигня, и всё, «финита», как он сам сказал-услышал, будет этой комедии... При этом он начал уже доставать из сумки свои коробочки с фианитами, одну уже положил на стол, однако полковник жестом остановил его.

— Вы задерживаетесь, гражданин Сосновский. В нашем городе. На столько, сколько потребуется для проведения экспертизы. Как минимум на три дня — а там уже в зависимости от её результатов.

— Что? — сказал Славик, — сколько дней?! И где же я буду жить?

- Хе-хе, а где б вы хотели жить? Можете в гостинице, если дадите подписку о невыезде... Под домашним арестом будете в гостинице вы будете чувствовать себя, как дома. Паспорт при этом останется у нас.

— А как же я тогда устроюсь в гостиницу?

— А правильно, слушай! — радостно рассмеялся полковник, махнув в воздухе стеклянным «веером», — правильно! Спасибо, доцент, ты прав... В изолятор мы тебя устроим, в СИЗО... Вера? — обернулся он к таможеннице, всё это время молча сидевшей в кресле у стены, так что Славик о ней забыл... Вспомнив же, снова невидимо содрогнулся и сказал...

— Отпустите, — сказал Славик, — ну возьмите себе все камни.

— Что... все? — изумился полковник, откидываясь в кресле и снова складывая лупы, — и бриллики и бирюлики — и всё мне? Верочка, слышь, какое мне счастье привалило?

— Там только фианиты, — сказал Славик, — это дешёвые украшения, да, но их немало, и в общей сложности они... конечно... и к тому же вот это, — и он с обречённым видом достал таки кошелёк и положил на стол.

— А это что? — оживился ещё больше полковник, выдвигая теперь только одно стекло, задвигая два, и как бы в шутку — склоняясь над столом... Потом он положил лупу на стол, взял портмоне, раскрыл его, вынул оттуда все бумажные деньги, не пересчитывая, положил их в карман, положил опустошённый кошелёк на стол, и Славик вздохнул уже было облегчённо... Как вдруг — он не поверил глазам своим: таможенник схватил со стола его паспорт, резко повернулся в кресле и, бросив в окно, попал... прямо в открытую форточку.

После чего то ли потёр руки, то ли самому себе тихонько поаплодировал, сказав: «У меня был первый разряд по баскетболу!»

Полковник был небольшого роста, но в его разряд Славик поверил... А вот в то, что в форточку улетел его аусавайс — не поверил, нет... не верь глазам своим... а услышав звон, уже точно понял, что туда улетел не он... не паспорт то есть.... а кошелёк... мошна, да... просёк, что таможенник специально сделал такой отвлекающий манёвр... Чтобы он, значит, Славик-задержанный... подумал, что в форточку улетело то самое драгоценное... без чего ты уже точно не человек, а букашка, ну да.

Скорее всего, это так и было — фокус расфокусировки: три лупы, два перста, и напёрсточная рокировочка... потому что после проделанной этой манипуляции растаможенник так быстро — как заподлинный карманник, спрятал паспорт туда же, куда перед этим содержимое кошелька, — и если бы глаз у Славика был совсем профанным... он бы и в самом деле думал сейчас, что в окно улетел его паспорт.

Но таможенник прочёл уже и это на его лице — «лохА не удалось до конца развести» — и не стал дальше разыгрывать эту карту.

— Вот такая жизнь, — как-то вдруг даже подобрев, философически произнёс он. — Так барсеточники кошельки выбрасывают... Но вы ошибаетесь, Вячеслав Игоревич. Ваши деньги нам не нужны. Они остаются у меня вместе с вашим паспортом для вашего же благополучия. Чтобы вы не наделали глупостей. Для вашего же блага, понимаете?

— Понимаю, — кивнул Славик, — моя таможня меня...

— Вот-вот, — засмеялся полковник, — тебя, так сказать, сбережёт, доцент, — для науки!

В голове у Славика возник ступор, пробка, трэффик-джем...  как всегда в такие моменты, реальность отступила и что-то другое приоткрылось-вспомнилось, что в первый миг показалось «ложной памятью»... Но тут же он понял, что это было на самом деле... Был же в институте у них такой преподаватель... уроков, да... в том числе и жизни — который периодически выбрасывал зачётку в форточку, хоть и не часто — раз в пять лет примерно, Славику повезло. Он начал спорить — оценка показалось ему, ну, что ли, как-то особенно-чудовищно-несправедливой, он ведь всё почти сделал правильно — за что же тут тройка-то? Да, он, может быть, немного повысил голос — на преподавателя... И тогда это — а то самое, о чём ходили легенды, — случилось, да, т. е. то, о чём он слышал ещё, когда был абитуриентом, от знакомых, или даже от родственников, которые были уже студентами старших курсов, на том же факультете, но на другом отделении.

«Зачем ты туда пошёл? Там же все преподаватели дураки... Есть один сильный, так тот — мудак, он зачётки в окна выбрасывает и...»

Преподавателя звали Шостак, он был инвалидом детства — парализованные ноги, при этом огромное, просто таки чудовищно-огромное туловище, да... огромная голова с гиганским лбом и прядями по бокам... огромные волосатые руки и ещё более непропорционально-огромные кулачищи... И он всегда сильно потел, и давил бело-голубым платком, пахнущим каким-то тройным шипром, крупные градины... И  у него была плешь, да, всегда потная, и довольно длинные при этом, почти хиппозные серые волосы, свисавшие по бокам человеческой головы, хотя огромное туловище было каким-то не вполне человеческим, ну да... скорее моржовым... ну или — как у морского слона, — так казалось, наверное, потому что когда оно перемещалось, оно было горизонтальным — оно как бы медленно проплывало по коридору — мимо открытых дверей аудиторий — или медленно сползало по плоским ступеням вниз амфитеатра...

Шостак опирался на костыли, а ножки — крошечные, атрофировавшиеся, волочились следом, он шёл практически на руках, ноги были как бы бутафорскими и ползли следом, ну да, шлёпали, как маленькие чёрные ласты... Его знали все таксисты в городе — он ездил на лекции исключительно на такси... На что уходила вся его зарплата — так говорили, но что-то всё-таки оставалось на самом деле, наверно, на еду, медикаменты и книги — в его квартире всё было уставлено книгами, от пола до потолка, в обеих комнатах и в коридоре — по всем стенам.

Славик сам этого не видел, но слышал от соучеников — когда Шостак заболел гриппом и вся группа решила его навестить дома, Славик отказался — эпизод с выброшенной в окно зачёткой он не смог забыть — и вот он его снова, значит, вспомнил сейчас, когда в окно вылетил кошелёк.

— Лопатник дешёвый, — прервал таможенник минуту молчания, — это уж я могу и на глаз определить, другой купишь, если подберут, не умрёшь... В общем, это была необходимая мера. Чтобы тебя привести в чувство. Дело необычное, и я тебя тоже понимаю, Сосновский, я видел, что тебе кажется, мы тут с ума посходили, или что мы тут тебя разыгрываем, да, Вер?

— Так точно, — кивнул Славик и даже попробовал улыбнуться, — занятно получилось, да.

— Вот, а мы ведь не акторы, мы люди серьёзные и занятые... Занятно ему, ты слышишь, Вер… И вот, чтобы ты, значит, несознанку тут нам долго не порол и не напоролся, соответственно, на нашу доблестную... Ну, я думаю, ты не хотел, чтобы милиция по-другому в чувство тебя приводила — отрезвляла со второй попытки... Знаешь, у нас тут киномент есть, как мы его зовём, кинолюб один есть, член городского киноклуба, ну неважно... так вот он любит задавать, например, вопрос такой клиенту, в самом начале: «Вас освежить или освежевать?» Насмотрелся в кино — мюзикл, забыл название... Ну и много у него хохм из фильмов... Ну так вот, хохолок наш сизокрылый... то, что я сказал, никакие не шутки. Ну вот ни капельки. Правда и то, что сказал я тебе не всё... но и этого хватит, надеюсь, если ты не полный ебанько, чтобы ты меня понял: мы не артисты и не творим произвол. Нам на самом деле нужно тщательно и не спеша проверить все твои так называемые фианиты без исключения. Я — не могу это сделать, и ты это прекрасно знаешь. Я другой специалист, а лупа у меня в руке, на которую ты косишься... это чтобы лучше видеть тебя, хе-хе... И гипнотизировать! Шучу... Это так просто, подарок, зрение садится, вот дочка и подарила... Это не монокль ювелира... Поэтому не надо мне тут ничего доставать, распаковывать, сдавай всё на хранение на хрен... Всё-всё, не только до единого камушка, но и вообще все вещи... Отбери своё бельё или что там тебе ещё нужно на пару дней, тебя после этого обыщут как полагается, так что если спрятал, я не виноват. Всё, точка.

— Так а... — сказал Славик, — а где я буду эти... два дня…

— Может, два, а может, три, знаешь, как бывает, тут не предугадаешь, дело-то серьёзное — работа ювелирная... Где будешь, где будешь... Вопрос, конечно. Вот, я же говорю, камеры у наших соседей свободные есть... Ну, ты как — ты не? Ну тогда у Веры на даче? Вера, пустишь человека на дачку? На пару деньков? Твоя халабуда пустая ведь вроде стоит, ты сама говорила, возвела недавно, стоит пустая... ну вот и пусть он там её немножко обживёт-надышит, а? Решёток на окнах нет? Это упущение. Ну ничего, я думаю, не сбежит... А то можно и на цепь, к батарее пристегнуть, чтобы наш, значит, кот учёный... знаешь — это примета хорошая, чтобы кота в новое помещение первым пускать...

— Только не к батарее, — сказала таможенница Вера. — Лучше тогда уже во дворе.

— Чё, в будке с твоим вауваучером? — засмеялся полковник. — Ладно, я думаю, не сбежит и так, не в его интересах от нас бегать — себе дороже... По окончанию проверки получишь весь свой товар, не сомневайся. Если бы я сам так думал — что ты везёшь брили, я бы тебя, конечно, закатал в изолятор, да ещё бы спрессовал по полной, хе-хе... Я лично так не думаю, доцент, но — должен выполнять инструкцию вышестоящего начальства. Поэтому вот так. Компромисс. Задерживаем, но не сажаем... Разве что на грядку к Вере — как картошку, хе-хе... Ты знаешь, за что Карандаша посадили?

— А его посадили?

— Ну ты помнишь Карандаша? Клоуна?

— Да, конечно.

— Ну так вот, у Карандаша номер был такой: Карандаш выходил с большой такой картошкой, — таможенник развёл руками, — и садился на неё жопой в центре манежа. К нему подходил этот, как его... ну его партнёр, не помнишь?

— Собачка у него была.

— Да какая собачка... Второй клоун — спрашивал его: "Карандаш, ты чего на картошке сидишь?" А Карандаш отвечал: "Вся Москва сидит на картошке, вот и я сижу", — и таможенник захохотал так, что Славик, которому было совсем не смешно... счёл было всё-таки благоразумным изобразить улыбку... Глянув при этом на своё отражение в чёрном окне, он отсюда не увидел чётко лицо, и, скорее, почувствовал, что губы неподвижны, как после укола новокаина в ротовую полость. Вспомнилось ему в тот момент подобное же фиаско — с изображением улыбки, — постигшее в конце фильма "О, Счастливчик!" героя, которого играл Макдауэлл. "Тоже коммивояжёр был, кстати говоря... Наверно, это что-то профессиональное, — подумал Славик-Славик, — атрофируются в какой-то момент... мышцы лица".

Зато полковник смеялся не только глазами, губами и щеками-ямочками... но и всем телом – всё тело под кителем сотрясалось от спазматического икания, —  примерно, как... "...тело кабана... или барана, — подумал Славик, глядя на таможенника, — к которому пришили голову рыжего парня... Лаки мэн прыгнул после этого в окно сквозь стекло и сбежал с транс-плантации... а мне некуда бежать и этот сон со шрамом... Веры Павловны... или как там её... мне придётся смотреть до конца..."

2012 год.