На месте ли еще Пидметы?
Юрий Гудумак
Подробнее об авторе
На месте ли еще Пидметы?
Ближайший хроникальный контекст,
по-видимому, нигде так не согласуется
с дальним культурным контекстом,
как на примере яблонской гидрографии.
Каждый из множества балочных ручьев и речушек,
берущих здесь начало
и испокон веков оплакивавших эти места
чистой слезой, впадавшей в Палеопрут,
ныне в растущей мере имеет аналог
в беккетовской струйке мочи –
лучшем символе быстротечного времени.
Со стока, утверждает наука,
начинается процесс перестройки всего ландшафта.
Но едва ли он им заканчивается:
обратить эту истину в своего рода противоположность
было предоставлено яблонским прудам.
Хотя плотины для них строили не бобры,
а люди, прудов в Яблоне,
как можно в связи с этим предположить, –
превеликое изобилие.
На местном диалекте «озеро», или «пруд»,
обозначается словом «став». Слово это
обладает значением, в отличие от других языков,
наилучшим образом указывающим на сущность озера
как стоячей воды – на то, благодаря чему оно,
озеро, таковым является.
Если проточная вода становится вестником,
сообщающим географу сведения о своем истоке,
следовательно – течет из прошлого
и, как время у китайцев, сверху вниз,
то озера, чьи воды «неподвижны и мертвы»,
даже ввиду своей разрозненной,
спорадической многоглазости, вспыхивая звездной рябью,
напоминают живописцу оцепенелый мир –
тот, что поражен небесными светилами.
Этим глазам студеной озерной глубины
если и определено было
что-то отражать в местном ландшафте,
то не концепцию быстротечности времени,
а самое древнее из того, что в нем есть, –
спокойное (точно зацветший пруд),
осеннее, вечерне-зеленой разновидности небо.
Что и говорить,
с тех пор утекло немало воды.
Старики разводили голубей, детвора играла в футбол
надутыми свиными бурдючками… А женщины,
чтобы обеспечить себя пряжей на долгие зимние вечера,
ходили к прудам промывать овчину.
Худо ли, хорошо ли,
но к одному из разряда тех,
что и поныне числятся утиными,
приросло это название – Пидметы.
Так, во всяком случае, гласит предание.
Но даже если это и так,
даже если и верить преданию на слово,
возникли Пидметы – ибо, как нигде более,
бытие, доступное пониманию, есть язык –
не раньше, чем обрели свое имя.
Тогда-то они и стали бытием,
могущим быть понятым и, следовательно, – вспомянутым.
Если бы прошлое имело пространственное выражение
и отвечало на вопрос не когда?, а где?,
оно находилось бы здесь.
При всей своей
топографической определенности и фиксированности
пидметские окрестности, возможно, именно потому
отказываются складываться в карту,
что мы пытаемся локализовать их в пространстве,
сводя к тому, чем они всегда и были для нас, – прошлому.
Опыт привязки – всего лишь попытка вспомнить,
тогда как попытка рекогносцировки – скорее похожа
на вылазку из бодрствования в сон.
Хорошо известно
пожалуй что направление, в котором находятся Пидметы.
Ибо какое еще может быть направление у прошлого?
Парадоксальным образом в случае Пидмет
оно совпадает с траекторией закатывающегося солнца –
меняя тем самым знак на противоположный,
соответственно – упраздняя (и делая бессмысленным)
вопрос о времени вообще:
редкая типологическая устойчивость,
позволяющая отнести Пидметы,
пусть и с точки зрения их аллегорического смысла,
к пост- и аисторическому ландшафту.
Такая черта, и без того сказать, характерна
для «става» и неба, которое в нем отражается.
Это почти сновидческая картина:
закатывающееся солнце,
сквозь усиливающий фильтр атмосферы
вызывающее у нас чувства, о которых можно сказать то же,
что Арто поверяет о закатывающемся солнце –
что оно, оранжевое, прекрасно благодаря тому,
что оно у нас отнимает.
О чем говорит Арто?
Существуя в другом месте и в другое время,
этот «западный человек», глядя на запад,
видит то же, что видим мы.
Так торжествует логика направления,
противостоящая логике протяженного, – вектор,
в котором мы движемся то ли по инерции,
то ли во сне.
Дело не в том,
чтобы ее интерпретировать, эту логику направления,
а в том, чтобы повторить ее траекторию.
Если она грозит
фантастическими грамматическими инверсиями,
отсутствием смысла, нехваткой вообще «грамматики»,
то это сама действительность – Пидметы, не дающие нам
расстаться со своей «узколичной» точкой зрения,
связанной с нашей памятью и с нашими снами.
В ландшафте, особенно – в его культурном понимании,
воспоминания и сны являются реальностями.
Не большими и не меньшими,
чем называемые оптическим обманом
видоизменения формы и цвета земной поверхности
в лучах закатывающегося солнца. Наряду с похожими
на эффект гашиша серебристо-стальными рефлексами
на темнеющей глади озера.
Вот оно
корчит рожи деревьям, как тот безумец.
Не нарциссово зеркало, но опрокинутое в амальгаму небо,
с отпечатками ряби волн, как на пермском песчанике, –
настолько древнее, что покрывает лицо морщинами.
Или – разбавленное зеленоватой мутью вод,
переливающихся оттенками
гелиотропа, оливина, роговой обманки, –
с разметавшимися по нему среди светло-
берилловой зелени перламутровыми клочьями шерсти,
которые совершенно пустое дело сравнивать с облаками.
Избыточное содержание тут так велико, что небо,
и правда, казалось бы с овчинку, не будь оно больше,
каковым оно кажется из-за нашей неосведомленности,
а еще – одиночества.
Насколько же оно оказывается больше, если учесть, что
всякое отражение, как минимум, удваивает одиночество.
И насколько оно оказывается больше –
меренное скользящими по нему водомерками!
За отлогим мыском,
где озерный плес зарастает ряской и тростником,
оно переходит в болото.
Жабий цветок подсказывает, как еще все-таки хрупко
мироздание там, где, кажется, нет ничего, кроме неба:
там нерестятся окуни.
Можно, конечно,
рассуждать о пространстве как сочленении функций –
ядром которого выступает озеро;
о безупречном рисунке его берегов
как первичном элементе восприятия местности; об озере
как фокусе, в котором сходятся складки местности;
о самом этом месте как омуте,
где рождается рыба. Просто-напросто –
свести пространство к чисто евклидовскому элементу.
Но и такому выдающемуся землемеру, как Евклид,
его не измерить, хотя бы и уложив
в картографическую проекцию.
Понятно, что, попав в эту «страну снов»,
выбраться из нее можно, лишь принеся в жертву
не бог весть какую вещь – сон.
Вот почему в неясном свете
розовоперстой* зари (*указывающей нам на что-то),
при всем при том, что есть логическая необходимость
и нет никакой эмпирической необходимости,
мы вскарабкиваемся по глинистому взгорью
за единственным разъяснением:
на месте ли еще Пидметы.
2005