26 марта 2014 | "Цирк "Олимп"+TV №12 (45), 2013 | Просмотров: 4118 |

Наказание Германом

Сергей Лейбград

Подробнее об авторе

 

 

Трудно быть богом? Трудно. Так блатной спрашивает у подъезда гордого очкарика. Так следователь спрашивал Всеволода Мейерхольда перед тем, как сломать ему нос и помочиться ему в рот. Так спрашивают самих себя, когда-то завидовавшие уничижительной завистью этим пребывающим за гранью добра и зла блатным.

Легендарный перфекционизм, достигший в последнем фильме выдающегося мастера своего предела, кажется, нужен был не столько этой ленте, сколько самому Герману. Герман сознательно пошёл на эту ритуальную пытку, разыграв самодостаточный экзистенциальный ритуал. И снял именно такой фильм, какой хотел снять.

Искусство - по Адорно - невозможно после Освенцима. И - по Шаламову - невозможно после ГУЛАГа. Невозможно оно и после окончательного погружения Германа в бездну его собственной памяти. Так родился предельный германовский конкретизм. То самое пограничное, вернее, даже за-граничное творчество. Личная биографическая катастрофа, ад, космос, хаосмос. И изжить это, освободиться от этого уже нельзя. Германовский мир уже не может спасти никакая красота.

Позднесталинская коммунальная квартира с её доносами, поносами, склоками, любовями, подглядываниями и подслушиваниями, ожиданиями «воронков» и воровства в окружении дворового хулиганства и уголовного садизма, продолженная теплушками, тамбурами, автозаками и бараками, трансформируется в придуманное средневековье Арканара. Такое же тесное и тотально публичное.

В «Трудно быть богом», однообразном и упрямом, как минималистская музыка, много замечательных планов, мизансцен, кадров и «гравюр». Но чёрно-белое кино, нейтрализующее ненормативную пошлость цвета, отдаёт не органичной для «советского» Германа квазидокументальностью, а ещё большей, едва ли ненавязчивой театральностью.

Безусловно, необычайно выразительны лица, хари, рожи и тела, забившие коридоры, каморки и углы коммунального псевдосредневекового пространства. Но опять же выразительны до тривиальности и пошлости. Отдающие домашним босхианством и книжно-альбомными реминисценциями полотен голландских, фламандских, немецких и итальянских мастеров. И странным, но очевидным образом перекликающиеся с дырявой и дождливой киноматерией Андрея Тарковского.

Герман - гениальный художник. И в ситуации невозможности искусства он выносит приговор и ставит диагноз. Искусство невозможно. Но ещё или уже возможен ритуал, магический акт освобождения от собственной беспомощности и от беспомощности искусства. Освобождения, расплаты, возмездия, аварии. Вытаптывания (выпотрошения) предательских надежд, постыдного страха, коммунального ужаса, то есть самого себя. Географическое, социальное, историческое, художественное пространство, в котором невозможен Герман - вот что представляет собой сейчас наша страна и наше государство. И окончание мужественного, расчисленного германовского ритуала почти совпало с Крымом, совпало с буквальным историческим поворотом. Историческим выворотом, провоцирующим стихию докультурного и доморального подсознания. С молчаливыми посланцами без опознавательных знаков, с изнаночными антируматами...

"Трудно быть богом". По Герману - невозможно быть богом. Невозможно, бессмысленно дальше жить, снимать, говорить. Этот фильм - провал. Буквальный провал. И вызывает он не катарсис, а опустошение. Очищение, после которого остаётся пустота. Только в отличие от последнего фильма Алексея Балабанова, ставшего просто неудачей, болезнью умирающего большого художника, провал Германа - это сознательный, выстраданный, выношенный жест автора. Кончаются не только физические силы, ресурсы, энергия. Кончается эстетика. Потому что, как бы она не была автономна, она всё равно есть преображённое тело этики. Органичное и неопровержимое.

«Мне на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови своей. Запихай меня лучше, как шапку, в рукав жаркой шубы сибирских степей». В конце фильма звучит «нечеловеческая музыка» и взгляд наслаждается точным, тонким, бедным зимним российским пейзажем...

К этой казни по этому обряду, по этому ритуалу на основе русской советской жизни и культуры Герман шёл 14 лет. Сможем ли мы преодолеть жестокий германовский провал, германовскую пустоту и немоту? Вряд ли... Но даже Герман, даже его монотонно безупречный и оглушительный провал не могут уничтожить кино и искусство вообще...

Этот трёхчасовой фильм нисколько не страшен. И даже не скучен со всей его натуралистической подлинностью и тактильностью. Киноспектакль. Театр жестокости Германа. Создателя, на мой субъективный взгляд, лучшей русской, а может быть, и европейской картины последнего тридцатилетия. Конечно же, я имею в виду «Хрусталёв, машину!». Интенция, инерция этой гениальной сюрреалистической (а на самом деле, гиперреалистической, на грани и за гранью распада) ленты живёт и наполняет живым дыханием, казалось бы, демонстративно невыносимую вонь последнего германовского высказывания. Казалось бы, потому что никакой вони, никакой удушающей мерзости в фильме нет. Всё медицински, ритуально выверенно. Как в инсценировке разгрома хулиганами анатомички или кунсткамеры. И пахнет не трупами и фекалиями, а - скорее - нашатырным спиртом.

Герман собирался ставить фильм по роману братьев Стругацких ещё в 1968 году. Но слушать сегодня закадровый текст и диалоги персонажей лично мне было стыдно. Смотреть на человеческие и лошадиные пенисы не стыдно. А слушать цитаты из Стругацких стыдно. Про «группу учёных, отправленных на маленькую планету», про «серых», за которыми «всегда приходят чёрные», про уничтожение «университетских, умников-книгочеев и талантливых ремесленников» и «жалость, переполняющую сердце».

Неловко было воспринимать интеллигентски ненормативную речь, где только слово «говно» не резало слух. И абсолютно не контуженного жестоким перфекционизмом режиссёра-тирана артиста Леонида Ярмольника, всё такого же бойкого и непоседливого, как будто пять минут назад он изображал цыплёнка табака, а ещё через полчаса будет поддерживать Михаила Прохорова и жюрить КВН.

Как жаль, что я русский зритель. Иностранцам легче. А я-то знаю этого совершенно "пустого", телесного Ярмольника-Румату, издевательски иронично выбранного представлять альтер эго самого Германа. Я-то знаю, что весь этот средневековый ужас - заурядная повседневность моего двора и моего города...

Алексей Герман так и не освободился от советской травмы, напоминающей о себе каждый день обнажённым, холуйским мурлом потомства гулаговской империи, заполонившим уже современные коммунальные коридоры власти и быта. Вот только все физиологические откровения в «Трудно быть богом» даже менее глобальны повседневных страданий пожилого человека с его запорами, кровотечениями, мигренями, опухолями, склерозами, стенозами и радикулитами.

Это не кино. Даже так - это некино. После "Хрусталёв, машину" кино - художественное, эстетическое действие - для Германа кончилось. "Трудно быть богом" - это экзистенциально-мировоззренческий акт на языке кино. Это потаённая, настоящая физиология идеального шестидесятничества - маленького несбывшегося, потешного советского Возрождения. Но уже не искусство. Это - провал. Провал в выгребную яму существования, в гадкую дыру коллективно-индивидуального сознания. В онтологическую бездну, покрытую тонким покрывалом однообразной, как жизнь начитанного советского человека, светописи. Цель бывшего гениального художника - полное саморазоблачение, приговор и диагноз. Правда, если хотите. Артикулируемая 14 лет и произнесённая за три часа. А мы хотим кино...

Советский, да и любой другой прогрессизм, как и просветительская иллюзия, умерли. Завтра не должно быть лучше, чем сегодня. И не будет. Во всяком случае для тех, кто живёт на территории бывшего СССР и думает, и чувствует на русском языке... Средневековье. Посредственновековье. Жизнь продолжается? Жизнь остановилась и двинулась в обратную сторону...