01 марта 2014 | "Цирк "Олимп"+TV №12 (45), 2013 | Просмотров: 5936 |

Живой Буратино: святочный микс конца девяностых

Ирина Саморукова

Подробнее об авторе

 

 

Оправдание Саморуковой, или Предисловие первого свидетеля

Именно так. Свобода. Смерть. Любовь. Опустошение и безумие. Бессознательность и безысходность. Здесь человеческое тело, обретая свой опознаваемый, узнаваемый язык, сливается с социальным, климатическим, географическим, топонимическим, биографическим, метафизическим и предельно историческим телом захолустно космической Самары и её окрестностей. Этот язык преображает случайных, ранимых и травмированных, очень непосредственных героев неизлечимо пограничного быта-бытия. Возвращает их из призрачного псевдофольклорного мира ностальгических анекдотов и заселяет ими своё собственное будущее. Именно будущее - потому что выговорить эту сновидчески болезненную и осязаемо подробную, блаженную реальность ещё только предстоит. И автор находится в предвкушении этой своей новой, языковой, магической и постыдно рискованной жизни. Жизни, проросшей сквозь все уродства блатной, купеческой, жандармской, военно-промышленной и советско-гулаговской запасной столицы самой несуразной и садистки безразличной к приватному человеку Империи.

Перед вами проза искушенного, профессионального читателя с точным литературным слухом. Первый публикуемый художественный текст Ирины Саморуковой. Маленький роман. Осколок будущей самарской Йокнапатофы. Не провинциальной, не периферийной, но беспочвенно колониальной и экзистенциально распахнутой. Как её бессмысленные, ведущие в никуда контуженные градостроительные лабиринты. Как её не стреноженная, не укрощённая волжская природа. Где фантомы рукотворные почти неотличимы от тех миражей, в которых весело и безуспешно пытались спрятаться артистические аборигены богом брошенной богемы. Неизречённые философы, поэты, чудаки и дураки.

Эта проза написана беспощадно и наивно. Подозрительно мастеровито. Порой залихватски бойко, порой обезоруживающе беспомощно. Но изощрённо и откровенно. И - несмотря на пока ещё заметную оглядку на неизбежный в посткультуре иронический и центонный дискурс - удивительно честно и чисто. С редкой свободой и удовольствием от возможности испытывать её вновь и вновь...

Филологу, литературоведу надоело теоретизировать. Искать следы своего существования в чужих нелинейных отражениях и розыгрышах вменяемой, многомерной постмодернистской прозы. Ей хочется восстановить, сохранить, воскресить своё собственное прошлое. То есть настоящее. То есть саму себя. И свою Самару. Которую никто без неё не запечатлит. Никто. Даже не проси. И это только начало...

Сергей Лейбград

 

 


                         Покинувшим этот мир Васе - Базилю и другому
                        Васе – футуристу, Игорю  и двум Алексеям

 

 

Пролог


       Нет, до рассвета, пожалуй, не вытерпеть.
        По заказу  Мане снился Лос-Анджелес конца шестидесятых. Ей было точно известно, что это Лос-Анджелес, ничто иное. Она долго летела туда на  темно-зеленом самолете с оранжевыми звездами.  Салон очень походил на плацкартный вагон, но Маню это не смущало. Рейс  дальний и спать на полке, конечно, удобнее, чем в кресле.  Правильный салон. Не удивило ее и то, что заокеанский город начинался со спальных районов - блочные девятиэтажки да ржавые металлические гаражи: так, наверное, везде.  Все интересное - в центре.  Подозрительным было другое: в Лос-Анджелесе не было туалетов: ни ватер-клозетов, ни деревянных сортиров, ни даже воняющих миндалем пластиковых будок.  Подходящие для этого дела кусты тоже напрочь отсутствовали. Маня все обыскала: негде. Так не бывает, - решила она и проснулась.
    Банальная физиология  и  глупая стеснительность блокировали психоделический эффект волшебного настоя. Пределы сознания оказались в мочевом пузыре. А он ведь  три раза спрашивал, не хочет ли Маня прогуляться. Тоже деликатничал.
   Придется искать реальный сортир. Для начала надо как-то вылезти из-под Буратино.  Посчитав, что двух одеял мало, он накрыл Маню своим телом. Так поступают во время обстрела, защищают боевого товарища от вражеской пули.
  Сон Буратино был похож на кому: на толчки, шлепки, щипки, шипение и  ругань  в полный голос он не реагировал. Отлетел основательно и надолго.  Поначалу Мане показалось, что он вовсе не дышит. Она немного испугалась и зажала ему нос. Он не пошевелился, но приоткрыл рот,  из которого пахнуло еще не перегаром – живой водкой. Это означало, что и Буратино – живой.
    Маня с трудом вывинтилась из-под руин Буратино. Это был только первый шаг в  долгом пути. Справа от Мани была холодная кирпичная стена, в ногах – здоровенный  письменный стол,  шириной как раз с кровать.  Через Буратино, который дрых с краю, надо было еще перелезть, и желательно не слишком опираясь на свое переполненное жидкостью пузо.
     Она вспомнила  обещание Буратино: «Такое увидишь – обоссышься!».
   «Тоже мне Кассандра!» – и Маня бесцеремонно наступила на его ногу под одеялом.  В этот момент Буратино перевернулся на спину, и она полетела с койки.  Едва удержавшись на ногах, она тут же споткнулась еще о чье-то тело, с головой укутанное в овчинный тулуп. Тело  не дрогнуло. Оно даже не подумало как-то посторониться. Непонятно, откуда оно вообще взялось здесь на полу, в комнате, куда Папа Карло лично определил Маню и Буратино. Сам и одеяла принес, и электрическую грелку в койку сунул: отопления  на втором этаже  не было.
    Перешагнув труп, – проверять эту версию Маня не стала – она вышла на веранду.  
     Вид за окном, который Игорь презрительно сравнил с коммерческим пейзажем, немного изменился.  Художник решил добавить духовности, разнообразил композицию  оранжевыми всполохами на темно-синем фоне. Получилось  тревожно, местами  апокалептично.   Штампов было по-прежнему многовато, но для театральной декорации сойдет.
   Сконцентрировавшись, чтобы не сверзиться, Маня  просунула себя в люк на полу.  Ногой   нащупала ступеньки. Шерстяной носок скользил по гладко обструганным доскам.  Про последнюю ступеньку  она  забыла и с грохотом провалилась на первый этаж.  Приземлилась на коленки.
     Подняла голову и обалдела.
    Буратиновы расширители сознания демонстрировали ей Тарковского. Это был эпизод  пожара из его последней  пророческой картины «Жертвоприношение».
   Искусно подобранный состав и дозировка дури  позволили Мане оказаться по ту сторону экрана, то есть она легко попала туда, переступив порог дома.  Объемное изображение сопровождалось хорошо поставленным звуком и даже запахом.
   Пламя, оранжевое, как и на пейзаже в окне второго этажа, доедало крышу.  Оно спускалось сверху очень эстетично, эффектно, символично.  Все это было немного неправдоподобно, но большому художнику простительно.  Нижние венцы бревенчатого строения –  а что еще может так красиво гореть? – были целы, но  оконце прямо на глазах Мани со звоном лопнуло. Оттуда вырвался  сизый дым и прыснул огонь, более темный, чем на крыше, утробный, зловещий.   Искры разлетались по  саду, молодому, удивленному первой  зиме. Из снега, слишком девственного, чтобы быть настоящим, торчали трогательные  недоростки плодовых деревьев.
    Пожар был вмонтирован в панораму замершей в преддверии конца мира природы. Гений, следуя восточной традиции, выбрал горы и воды.   Занесенные снегом горы  составляли основной фон. Маня не помнила, были ли  у Тарковского горы, возможно, Буратино добавил их от себя. Слева, как и ожидалось, приклеивался  речной пейзаж. На этот раз обошлось  без тривиальных романтических далей.   Ветви осокоря были четко прорисованы. Они поднимались на фоне абсолютного мрака. Их теплый свет вроде бы напоминал о родном доме, но на самом деле был  отблеском свершившейся катастрофы.  
      Скрипнула  дверь на первом этаже, и рядом с Маней появилась Алена в цветастой шали – образ из киносказки.
 - Твою мать! –  выразила она свое восхищение, как отрицательный персонаж, грубоватая мачехина дочка.  Она  выдержала мхатовскую паузу, а потом  произнесла реплику в контраст с пафосом зрелища:
  - Баня горит!
     Маня сразу вернулась в реал. «А ведь и в самом деле баня!» - просекла она и подавила нервный смешок, вспомнив способ, каким  один добрый великан потушил город Париж.
    - Мужиков будить надо,  - здраво рассудила Алена, но почему-то не сдвинулась с места.
   Они еще немного постояли, не в силах оторваться от картинки. Алена достала сигареты, протянула одну Мане и начала постукивать по карманам в поисках зажигалки. Зажигалки не оказалось.
     «Огонька не найдется? - Огонька нема.  - Зато целый пожар! -  Баня. – Дерево. -  Деревня». Этот  ассоциативный ряд   возник в их не совсем светлых головах.  Он завершился отчаянным воплем:
- Горим!
     Крик   утонул в ночной тишине, которая нарушалась лишь треском пылающей бани.
     Пришлось вернуться в дом и  в толчки разбудить Папу Карло. Он  вышел на нижнюю веранду в носках, уставился на пожар, подавил  то ли восхищенный, то ли разочарованный вздох и  направился досыпать.
- Ты чё, Коль? - Алена схватила его за рукав. – Тушить надо.
- Да ладно, пусть догорит, - философски изрек Папа Карло и махнул рукой.
- Нет, так нельзя, огонь перекинется, вся деревня накроется, -  твердым голосом напомнила ему Алена.
- Так ветра вроде нет, - ответил Папа Карло уже с сомнением. – Да и тушить нечем.
    Но все-таки сунул ноги в валенки. Оглядевшись по сторонам, он взял пластиковое ведро, в котором мариновалось мясо, пошланговался с ним по веранде, отыскивая тару, куда можно вывалить остатки, нашел грязную миску и стал тщательно протирать ее тряпкой.  Некоторое время он перекладывал мясо, на глаз оценивая перспективы завтрака. Его самообладание показалось Мане потрясающим.
   Тем временем Алена  начала борьбу со стихией. Голыми руками она пихала снег в цинковое корыто, волокла его к бане и высыпала на ближайший угол.
   Минут через пять подтянулась подмога.
     Пришел Степа с лопатой и  принялся отгребать снег от бани. Спросонья он, кажется, перепутал времена года, а снег с сухой травой.  Голый до пояса Игорь   с  остервенением пинал  ближайший к бане штакетник.  Он был похож на Брюса Ли: Маня все не могла избавиться от киношных ассоциаций.
   Погорелец  Папа Карло так и стоял с пластиковым ведром, и вяло выдвигал версии  распространения пожара. Все они выглядели настолько фантастично, что запоздалый испуг окончательно прошел.
    Пожарная команда сказала себе «шабаш» и  меланхолично застыла у  огромного костра.   Жар был мягкий, треск дружный, мысли философские. В какой-то  момент нарисовались Буратино с Викой. Они притащили табуретку, водку, рюмки, закуску. Разлили, выпили каждый за свое, не чокаясь.
    Папа Карло – за новую баню. Он уже понял, что причиной пожара стала кое-как прилаженная труба. Он построит новую, но спешки и авосей  больше не допустит.
   Степа  - за зарок не бухать, не жрать мясо и переехать в деревню.
   Алена – за все к лучшему.
   Игорь –  за всех чертей.
   Вика - как всегда, за дружбу и любовь.
   Маня – за приключение, а Буратино – за Манино здоровье.  
   Пьеро так и не появился.  

I.


   Поехали на двух машинах. Впереди - Колина шестерка,  в которую загрузились Вика с Петром и Игорем.  Следом – подержанный  Аленин «Опель». Буратино по праву аборигена взгромоздился на переднее сидение, Степа с Маней – сзади.
    Все срослось час назад, в девять утра, когда Алена заявилась в офис.  Офисом называлась пятнадцатиметровая облезлая комнатушка с разномастной мебелью. На двери табличка: « Консультативно-образовательный центр «Репетитор».  Проснувшись, она еще подумала, может, забить на сегодня, все равно клиентов нет.  Однако пошла. Порядок есть порядок, сама же придумала: ежедневно с 9.00 до 17, выходной день – воскресенье. Сегодня только пятница.
    Возле этой таблички ее и дожидался Степа.   Степа был обряжен как ходок к Ленину: белые валенки до колен, разумеется, с галошами,  овчинный тулуп.  Шапку он держал в руках.  Хорошие манеры  выскакивали из Степы   безо всякой системы:  с полузнакомыми людьми, включая женщин, он запросто мог беседовать в трусах, но, войдя в помещение, всегда снимал головной убор.  Никто давно этого  не делал.  Возле Степиных ног стояла болониевая сумка с мелкими цветочками, крепкая вещь, явно пошитая  при советской власти. Из сумки торчал желтый одеревеневший кабачок. Прикид говорил об очередном намерении Степы бежать от цивилизации.
   Степа был гладко выбрит, бодр и подозрительно трезв. Его глаза излучали не менее подозрительную умиротворенность.
   В Степе все было подозрительно, потому что в любой момент могло обернуться.... Ну, в общем, обернуться черт знает чем. Алена уже это знала.
- И чего приперся с утра? – спросила она, проигнорировав его приветствие. Грубоватый тон был проверкой, зондированием зыбкой Степиной почвы.
   Степа пропустил  наезд мимо ушей.
- С праздничком тебя, -  широко улыбнувшись, сказал он и вытащил из мешка большое зеленое яблоко. – Есть отличная идея.
      Не спеша начал излагать.  Коля Тараканов, которого он называл Папой Карло,  зовет к себе в Швейцарию.  Алена была в курсе Колиной топонимики: имелась в виду мордовская деревня на правом берегу Волги. Там у Коли был большой двухэтажный дом на берегу озера, а при доме баня. Хорошая баня, белая, настоящая сауна. Сегодня крещенский сочельник. Волга замерзла,  Коля сам проверял: грузовики по льду шныряют.  Окунемся  в крещенскую прорубь, очистимся, не все же убухиваться в соплю на прокуренных кухнях. Компания приличная. Кроме Коли, Степы и Алены, поедут:  Петр – философ, Игорь-художник,  одна знакомая -   нормальная знакомая, веселая,  Аленина ровесница, на днях вернулась из Франции.  - «Ровесницу» Степа непонятно зачем ввернул, изменили, видать, хорошие манеры:  он был на девять лет младше Алены.  - Все интеллигентные люди.
 - Ну и, –  Степа замялся.   – Буратино со своей новой подружкой.
    «Вот оно!» - Аленино подозрение,  наконец, нашло зацепку.  Буратино,  ни в чем не знавший удержу, пробивал брешь в любой интеллигентной компании.   А в паре со Степой  - это просто  штурмовик с полным боекомплектом.  
   Алена посмотрела в окно:  солнце, морозец градусов двадцать при  полном отсутствии ветра. Все это называлось: погодка!
   Степа  терпеливо ждал.  Его честный взгляд говорил только о добрых намерениях.  Алена поняла, что согласится.
   - С меня, само собой, бабки? -  задумчиво спросила она.
-   Дорогая, - пропел Степа и зашагал по комнате, высоко поднимая колени и бодро разводя руки в сторону. –  К чему такие черные мысли? Денег полно. Благость – больше от тебя ничего не требуется. Ну и тачка, само собой.
   Тут же отправились закупаться. У  подъезда их  ожидал Буратино. Алена поймала себя на мысли, что давно называет его так и за глаза, и на людях. А как еще его называть? Буратино и есть, по нему сразу видно. И дело не в длинном носе – нос-то был совершенно обыкновенный, - и не в улыбке до ушей, и не в прорехе между немного выступающими вперед резцами.  Он был Буратино по сути, которую выдавали его слегка раскосые глаза, - любопытство, авантюризм, кураж. Но никаких задних мыслей. Врет, но хитрить не умеет.
   Буратино был без шапки, в сером пальто до пят и легких ботинках, некогда фирменных, дорогих, но теперь облезлых. Рядом – девчонка, совсем молоденькая. Широкие скулы,  вздернутый носик, на челке фиолетовые и красные прядки.  Дай бог, совершеннолетняя. Девчонка  тоже была без шапки, но в двух, а, может, и трех  затейливых  куртешках, которые не прикрывали задницы  в  джинсах, в замшевых сапогах до колена.  Экипировка не предвещала ничего хорошего, но Алена отогнала от себя «черные мысли».  В самом деле, не ей же мерзнуть.
   Буратино, как обычно, бросился  целоваться. Потом полез в карман и вытащил пачку денег:
 - Вот! – важно предъявил он  Алене.
- Всю ночь, что ли, рисовал? -  недоверчиво  заметила она. Буратино сам хвастался ей, как в начале девяностых лепил нолики на пятидолларовые купюры.
- Обижаешь, мать! Зарплата!  Сама ж третьего дня выдала.
- Чудом уцелела, –  прокомментировала Алена.
- Почти, -  Буратино скромно опустил глазки.
    Он был трезв, почти.  У него все было «почти».
     Буратино, он же Леня Лыков, он же Леонид Николаевич, работал у Алены, натаскивал балбесов по английскому. Обучал он хорошо, клиент не жаловался. Потому Алена  и терпела.  Если честно, на  одного Буратино  и был стабильный спрос. Даже благодарности писали: «Выражаем сердечную признательность Леониду Николаевичу Лыкову, ответственному и заинтересованному педагогу. Его чуткое и внимательное отношение помогло моему сыну исправить двойку по иностранному языку!»
   В этой велеречивой галиматье Алену особенно удивляло слово «ответственный».
    Девчонка по-современному протянула Алене розовую ледяную ладошку. Н-да, и перчаток у нее нет.
-  Я - Маня, - задорно произнесла она и, хихикнув, добавила – Вообще-то я Анжела, но все меня Маней зовут. У родителей были проблемы с фантазией.  А вы Алена Ивановна?
    «Степа и здесь постарался, - не без раздражения  отметила Алена. – Выставил меня железной бабой-начальником».
   Она велела Мане-Анжеле называть себя по имени.
    В проверенном месте купили ящик водки. Буратино пытался отговорить от бессмысленных трат:
- У меня дома  в Рождествено - полбочки отличного спирта. Заедем по дороге, нацедим.   Лучше еще стакан травы взять.
   Но Алена не стала его слушать. Трава  была ей без надобности, а Буратиновы сокровища, она знала по опыту, в девяноста процентов случаев  были чистыми фантазиями, чудо-деревом в стране дураков.
  Мясо, по мнению Буратино, тоже  покупать  не следовало. Аргументом здесь  служил сосед из родного Рождествено, вчера заколовший  огромную свинью:
 - Он мне должен,  за так  пять кило отдаст.
   Алена показала ему кулак и купила пять килограмм сарделек. Все равно никто ничего мариновать не будет. Девочка Маня  набросала в корзинку шоколадок и чупа-чупсов.  Подготовились основательно.
- Я мяса не ем, - важно сказал Степа и взял четыре пачки творога.
-  Зачем, Айболит? - снова вмешался экономный Буратино. – У нас же корова. Тебе мать  и молока, и творога, и сметаны приготовила. - На что запасливый Степа заметил: «Не помешает».
   Потом погрузились в «Опель». Мотор нехорошо постукивал, но Алена не стала вслушиваться: как-нибудь доедем, да и Коля не без рук.
    Его шестерка уже поджидала возле Волги. Интеллигентная компания  походила на ряженых. «Француженка» Вика – черноглазая красавица – была в расписной дубленке и шали с   цветами кислотных оттенков. Тот, кого Степа назвал философом, оказался невысоким лысоватым парнем  лет тридцати в видавшем виды песочном пуховике и дутых сапогах. Не представившись, он вежливо кивнул Алене. А вот художник -  да, сразу видно - художник: волосы до плеч, черные кудри с легкой сединой, борода, на пальцах -  затейливые перстни, но одет нормально – в зимнем армейском камуфляже. Но и он почему-то не представился. Вместо этого поклонился в пояс. Тоже чудак.
   Коля, как всегда, торопился, суетился, кудахтал. Покопался в своем моторе, потом в Аленином, что-то там подтянул, подкрутил, попинал ногами колеса. Махнул рукой –  сойдет – и завел машину.
   Поехали.
    Едва колеса заскрипели по льду, как Маня завизжала от восторга. Буратино, оглянулся на Маню – мол, что я обещал, - и тоже заорал. Алене и самой хотелось. Дух захватило:  на тачке да по реке, но сдержалась. Не стоило раньше времени отказываться от роли уравновешенного  взрослого человека. Она порылась в бардачке и вставила в магнитофон кассету. Роллинг Стоунс.  Довольный Буратино показал ей большой палец. До суши докатили за пять минут.
    На островке перед большой землей широкая дорога была расчищена.  Постарались ради праздничка. Алена сбавила скорость, чтобы полюбоваться зимним лесом. Буратино и вовсе предложил остановиться, дунуть для укрепления хорошего настроения.
    Степа достал папиросу. Утопая по колено в снегу, они подошли к дуплистому осокорю.  Девочка Маня, которую Буратино  совместно со Степой усадили в дупло, курила вполне заправски. Беломорину она держала двумя руками, затягиваясь с воздухом.
- Где ты ее нашел? – спросила Алена.
- Да вчера в клубе познакомились, - легкомысленно ответил Буратино. – Хорошая, правда?
   «Понятно,  почему ботиночки, - заключила про себя Алена. – И поездка оттуда же – на вчерашнем кураже». Буратино, кажется, не подозревал о существовании тормозов.
   У  въезда в село дежурили менты, заворачивали всех обратно. Оказалось, что передвижение на автотранспорте  по Волге без специального разрешения запрещено областным начальством. Колина шестерка  поджидала «Опель», благоразумно схоронившись за прибрежным сугробом.
- Ну что, снова облом, - ядовито констатировала Алена.
- Спокойно, - невозмутимо произнес Буратино. – Я ж местный, сейчас договорюсь, – и полез из машины.
   Выгружаясь, он наступил на полу своего пальто, плюхнулся в снег, но с удивительной быстротой вскочил на ноги, как марионетка, которую резко дернули за ниточки.
 - Стой! - окликнул его Степа. – Шмаль оставь, к ментам все же идешь.
   Буратино сунул руку в карман, швырнул на сидение основательный пакет и прыгающей походкой направился к посту.
   Из машины Алена наблюдала, как он  бодро перетирает с ментами, приятельски похлопывая по плечу самого упитанного.  Все это длилось довольно долго, и она уже начала нервничать: надо было самой идти, сунуть им пару сотен, без этих дурацких спектаклей. Наконец, Буратино вернулся, но полез  не в салон, а в багажник. Ага! Вынул водку. Наклонился к водительскому окну:
- Стаканчики есть?
- Какие, на хер, стаканчики, - раздраженно сказала Алена. – Отдай им бутылку, да поехали.
- Так это же не взятка. Кореша мои, - начал врать Буратино. – Рожа у них треснет  с целого пузыря.
    «А еще про спирт  плел, хорошо, что не послушалась его».
    Уже на бегу, он крикнул:
- Накачу с ними за крещение и поедем.
   На этот раз Буратино не соврал.  Споро опрокинул со стражами порядка и махнул рукой: Вперед!
   Маня снова восторженно завизжала.

II.

   Вика очень хотела поехать, очень.
   За полгода в Ницце  с унылым пенсом Симоном-Огюстом  она совсем одичала.  Когда муж отправлялся спать -  строго по расписанию, никак не позднее полуночи, - она брала  винище и  до свету сидела на балконе, глядя на открыточный Променад, по которому всю ночь с ревом носились спортивные тачки.  После второго бокала красного душа уже не находила места, и Вика  названивала домой, любому, кто поднимет трубку.  Говорила всегда одно и то же: «Как мне вас не хватает! – и, подавляя рыдания, добавляла. – На хрена мне Франция без друзей».
    В ноябре она заскучала по снегу. Вика сама удивлялась этой тоске: советские фильмы про эмигрантов неожиданно оказались правдивыми. Под Новый год ей стало совсем невыносимо и, поругавшись с Симоном–Огюстом,  она убедила  его  отпустить ее на пару месяцев на родину.   Ради добрых отношений.  Французский муж, за долгую жизнь натерпевшийся от тетушек, сдался.
    «Заведу любовника, - твердо решила Вика. -  Но лучше двух.  Одного помоложе, другого  - чтобы вполне себе мужчина, настоящий русский мужик».
   Она  уже забыла, как костерила «этих козлов» перед отъездом за границу.  Пьяные выходки и дырявые карманы  дружков- приятелей  теперь вспоминались с умилением.
   На родину она прилетела третьего января. «Зимы ждала, ждала природа, // Снег выпал только в январе, // На третье в ночь…», - повторяла она в такси из аэропорта и чувствовала, как сжимается  сердце. За окном проплывали  однообразные черно-белые поля.
   Ностальгия отвалила ей по полной программе:  похмельные кунштюки и клятвы вернуть бабки при первой возможности. Вика приняла это как должное. Так бывает, когда смотришь старый фильм про любовь.  Знаешь, чем кончится, но все равно переживаешь за  героев,  не догоняющих того, что ясно малому ребенку. А когда наступает  финал, тот самый, что и всегда,  утираешь слезинку.
    Две недели она тусовалась со школьными подругами, потом возник Леня Лыков. В благодарность за уроки английского она привезла ему литровую бутылку арманьяка. Подарочек, правда, не полностью уцелел: к моменту Ленькиного появления  в посудине оставалась разве что рюмашка.  Но Леня был   лишен снобизма и пил все, что льется. Рад был и «Столичной».
  Леня и организовал эту поездку на крещение, в деревню, по волжскому льду. Полный кайф!
    Спозаранок  он  завалился к ней вместе с Колей Таракановым и какой-то девицей. Голова у Вики трещала, и она начала привычно ныть про необходимость принять ванну и вообще прийти в себя. Но тут Коля произнес слово «сауна», да еще добавил что-то про эвкалиптовый веник, а Леня сам взялся ее снаряжать:  подошел к шифоньеру, выбрал по своему вкусу. Ломаться при такой заботе было  совсем некрасиво.
   Возле зеркала в коридоре, где Вика наводила красоту, Ленька шепнул ей:
- Будут новые чуваки,  если тебе интересно.
    Она притворно фыркнула, но намотала на ус: Леня был в курсе ее отпускных намерений.
    Чуваков забрали по дороге. Один помоложе, другой постарше, как Вика и планировала. Тот, который моложе, Петр, Леня называл его  Пьеро, наверное, из-за бледной печальной физиономии, на вид оказался так себе: приземистый, с короткой шеей и длинными обезьяньими руками. Однако с манерами. Он взял Викину ручку  большой мягкой кистью с ухоженными ногтями и, галантно поцеловав, представился:
  -  Холодный философ.
-  Почему холодный?
- А это как сапожник, -  криво улыбнувшись, ответил Петр. -  Холодный сапожник  теплую обувь не шьет, латает дырявые штиблеты. А я штопаю дыры в экзистенции, на метафизику не покушаюсь.
 «Умник, - заключила Вика. -  Этот для разговоров».
   Художник Игорь  оказался откровенным красавцем с наглыми злыми глазами.   Руки он целовать не стал, но сказал: «Могу вызывать чертей!»
  «А этот демон. В самый раз!» - подумала Вика. Ей  нравились немного чокнутые.
   Пока ехали втроем на заднем сидении Колиной шестерки – впереди Коля водрузил какую-то коробку, – оба ее соседа   помалкивали, глядя на ледяную гладь Волги.  Зато Коля болтал без умолку, нахваливал свою Швейцарию,   расписывал программу двухдневного отдыха:
 - Выпьем-закусим, но немного, иначе париться тяжело будет, потом с пивком в баньку, а она уж к тому времени хорошо прогреется.
   В прорубь, правда, не обещал:
  – Была вроде на озере, да, может, затянулась, но водичкой при луне  на снежку - уж обязательно.  Ночью,  как водится, погадаем. Знаток есть, – он кивнул на Петра.  
     Тот подтвердил –  точно знаток: в университете учился у самой Соломоновны, а лучше нее в  гаданиях никто не разбирается.
   - Отоспимся, - не унимался Коля. - Утром чаю напьемся. Имеется настоящий самовар.  На прошлой неделе все дыры в нем  запаял. Потом в горы пойдем, кому лыжи, кому санки - все имеется. А  можно и на коньках по озерному льду. Вернемся - снова накатим, пообедаем,  как следует.
    Он сам, Коля, супчик сварит, девчонок не подпустит к плите: пусть отдыхают.  Супчик на второй день – благодать! Ему рецепт дали – с гусиными потрохами:
    - Такого в твоей Франции точно нет!
    Он уж и припас их, с утра на рынок сбегал:
 - Потом тихонечко, мирненько так кемарить будем под старые советские сказки – и видак, и даже проектор есть, а   кто не захочет, то и другие занятия найдем.
- А в церковь? –  напомнила  Вика.
- Да я, Викуля,  новых поветрий не разделяю. Атеист, - бодро парировал он. – Но коли надо, берите мою тачку и дуйте в Подгоры, там и источник есть.
- Съездим, мальчики? - воодушевилась Вика.
- С вами куда угодно, - вежливо ответил Петр. – Хотя я вообще-то католик.
- Да ну! – удивилась она.
- Увы, - развел руками Петр.
- А ты? – обратилась Вика к Игорю.
   А тот и выкинул штуку. Открыл дверцу и на полном ходу выкатился из машины. Ловко, словно спецназовец. Встал на ноги и махнул рукой: мол, езжайте, я пешочком пройдусь. Сквозь стекло Вика видела, как он бодрым шагом, почти бегом пустился куда-то в сторону от дороги.
- И часто он так? – с недоумением спросила она у Петра.
- Да он сатана, - скучным голосом ответил Петр. – Из Дивеева только что приехал. Его монахи  на порог не пустили. Разговаривать даже не стали: иди с миром, парень, темный ты человек.  Хотя художник он первоклассный. Знаешь, как его Буратино кличет?
- Буратино?
- Ну, Леня Лыков, твой приятель.
- И как же?
- Бармалей.
- И что же в этом сатанинского? – Вике было любопытно. – Он же смешной этот Бармалей.
-  И этот обхохочешься. Да вот и он.
     Игорь неожиданно возник прямо перед капотом шестерки, Коля едва на него не наехал. Художник невозмутимо занял свое место. От него вкусно пахло морозной свежестью.
- Прошу, - он положил Вике на колени небольшого мерзлого окуня. – Кот хозяйке рыбку притаранил.  
   От неожиданности Вику передернуло. « И в самом деле, ёбнутый, - пронеслось у нее в голове. –  Ну,  да пусть, - тут же успокоила себя она. – Достали эти нормальные».
   Окунь так и лежал у нее на коленях, слегка подпрыгивая на кочках под колесами шестерки. Возле милицейского поста, где приключилась вынужденная остановка, Игорь спросил:
-  Не будешь рыбку-то?
  Вика оторопело посмотрела на него, а он схватил окунька,  откусил половину с головы и, не поведя бровью, начал жевать.
   Бармалей Бармалеем!
  Проглотив, он уставился на  Вику, а Петр отобрал у него остатки рыбешки и тоже засунул в рот.
   Вике захотелось пересесть вперед. Коля невозмутимо поглядывал на этот рыбный каннибализм  в зеркало заднего вида.
  Проглотив свою порцию,  Петр пояснил, очевидно, за Игоря:
- Это он тебе так ответил, в стиле дзен. Рыба - христианский символ. Ну,  и в  кота Бегемота немного поиграл. Понравиться хотел.
    «Чего- чего,  а  скучно точно не будет», - решила Вика, и, покосившись на Игоря, прикинула:  « Лучше, пожалуй, с Петром, во всяком случае  сначала, чтобы в отгадках не запутаться».

III.

  Буратино все-таки достал: по дороге в Швейцарию заехали к нему домой.
   Степа, соблазнившись на молоко, поддержал. Он  почти выносил свой план опрощения, поэтому проявлял интерес   к  практической стороне дела: как содержать корову и  сколько чего станет.
    Он не сказал Алене, что  присмотрел дом. Дом был крепкий, печка не дымила, во дворе  много построек, да и участок приличный. Будущие владения располагались далеко, в медвежьем углу, где не было асфальтированных дорог, соблазнов  и, разумеется, ментов.  Буратино был в курсе  этих приготовлений, хотя в идею   врубался не до конца. Потому и давал безумные советы: соседи избу продают – сущие копейки. Дело не в цене:  Рождествено – бывшая ямская слобода, продувное место, треть села  дачники.  А Степе требовалось уединение  для  медитации в натуральном хозяйстве. Он чаял естественного порядка и телесной дисциплины. А здесь ларьки на каждом шагу  и тупое просвещение в виде шалманов с горелым мясом и песней про Владимирский централ.
   Степа искал, не то чтобы приглядывал, скорее, грезил:     фанатично преданная  его идее жена, которая при всех достоинствах лояльна к конопле. Конопля умиротворят душу. Жена  производит и выращивает детей. Шесть или даже восемь, - прикидывал Степа. Он воспитает детей так, что их никто не сможет дергать за нитки. А главное – дети сами того не захотят.
   Детей Степа вскормит плодами земли:  молоком, медом и овощами-ягодами.  Что-то взрастит сам, что-то насобирает в лесу-поле. Хлеб, конечно, придется покупать.   Рядом с плугом  Степа себя как-то не представлял. Хотя, по идее, хлеб можно печь самим. Вот именно самим – если по идее!
   Совсем без контактов с внешним миром не обойтись. Деньги все же понадобятся. Они возникнут от продажи тех же плодов, включая коноплю. Отсутствие зевак и ментов имело  практический смысл. Но все будет честно – по идее.
    Без бухла и табака. Нечастые гости Степиного поместья тоже не будут курить, ладно, не будут хотя бы в избе. Без порошков, таблеток, баллончиков, ампул и  прочих нехороших пузырьков. Здесь железно! Ганжа – и то не с утра до вечера, а только на закате  после вечерней дойки и сепарации полученного продукта для  сметаны и масла. Три затяжки – и на боковую.
    И в этот раз свято: без беготни в чем мать родила, без  рычания в кустах, без обдолбанных  шалав – жена будет любимой пожизненно, – без задирания всякого встречного-поперечного.
     Без стихов, поскольку  Степины стихи выкликали все эти фантомы с дьявольской неотвратимостью. Скотофутурист ! И ведь какое слово пакостное, почти скотоложец.  С поэзией, как и с травой, он будет общаться дозировано.  Перед сном.  «Только детские книги читать, // Только детские думы лелеять».  Хрестоматийно? Но никто не отменял.  Правильный поэт.
   Собственному рифмоплетству Степа скажет «нет». Он и прежде писал верлибры.
   Запреты – Степа предпочитал называть их «заветами» – станут  частоколом его утопии. И ни один мудак за этот частокол не проникнет, не обломится ему найти щель.
   И что же?  Значит, без Буратино? Этот лазейки всегда находит.
    На душе стало нехорошо.  В вольном полете Буратино был бесподобным товарищем. Тем, что по-мужски – ну да, вульгарно, может, и по-быдлячьи – называется красавцем. Степа - поэт смело расширял границы литературного языка. Он уже смутно представлял, где они когда-то пролегали. Язык поэзии вне всяких границ. Почти как Буратино под кайфом.
    Ну, тогда и без Буратино.  Все имеет свою цену и чем выше, тем вернее. Буратино  стоил золота. Айболит – таким было Степино прозвище – пользует животных, ставит им градусники.  Вместе с Буратино они  загонятся до «без возврата».  Буратино нужен плотник, но еще больше жена плотника и его приемный сын. Дай бог Леньке сегодня не нажраться!
     Бесы ханжества время от времени покусывали Степу. Он вез с собой стакан травы, тройку марок, десяток колес  и еще кое-что по мелочи. При таких намерениях хрена все это припас? В багажнике - ящик водки.  Под боком - Алена. С меньшей, но не нулевой вероятностью – Вика. Маню, понятно, Буратино себе притащил, любит задорных.
   Степа смотрел правде в глаза. Отворачиваться было бессмысленно. Он поискал оправданий.
    «На Алене женюсь», - твердо пообещал он себе. Клятва не стоила деревянного рубля:  Алена ненавидела утопии.
   Веселый багаж Степа отмазал духовно:  «Крещение! Светлый праздник! Но перед ним, в сочельник -последняя битва! Со всеми чертями, со всеми, блядь, бесами, с самим Вельзевулом!  Ленька, кажется,  свинину обещал».
«Чем ближе свет, тем глубже провалы», -  подкрепил он свою мысль  цитатой модного писателя.
 «Далековатые идеи», как тот  классик в напудренном парике, вдруг прозревший, что у бездны нет дна, Степа  сопрягать любил.

IV.
 
   В Рождествено проторчали больше часа, искали молоко.  То, что корову зарезали еще осенью, для Буратино оказалась новостью.  Спирт  то ли испарился, то ли вытек таинственным образом, одним словом, он едва нацедил  половину зеленой чебурашки, которую Папа Карло тут же прибрал в багажник, для технических нужд.
    Зато родная изба Буратино оказалась богатой всякой зимней одежкой. Мане он принес цигейковую шубейку с торчащими из рукавов варежками на резинке и лохматую шапку из хвостов, как он утверждал, лисьих. Свое щегольское пальто Буратино сменил на потертую летную куртку, а ботинки - на унты. Алене вручил старые валенки – зато подшитые.  
    Когда завели мотор, возле ворот появилась маленькая женщина в пуховом платке на плечах с такими же раскосыми, как и у Буратино, глазами:
  - Сынок! – заорала она на всю улицу.
   Буратино  вывалился из машины и  метнулся к ней. Она стала что-то говорить ему, натягивая на голову вязаную шапку с помпоном. Буратино увертывался, срывал этот колпак с желтыми и красными полосками, она снова одевала. В конце концов он смирился и, опустив голову, пару минут выслушивал ее наставления. Потом они обнялись и троекратно поцеловались.
 - Ленька, паразит, неделями дома не показывается. Мать места себе не находит:  его брат в прошлом году вот так же из дому ушел да и пропал с концами, - прокомментировал Папа Карло и громко высморкался в тряпицу, которой до этого протирал окно.
   Игорь тоже высморкался, достав из-за пазухи большой батистовый платок с вышитой монограммой, подарок Ланы. Краем глаза заметил, как Вика зыркнула на необычный аксессуар.
  « Старею, - с досадой подумал он. – На сантименты пробивает. Уютный дом, хорошая жена, здоровые дети – вот что тебе нужно. А ты, мудила, все чертей гоняешь, мороженую рыбу жрешь».
   От окуня во рту было погано. Чтобы перебить послевкусие, он достал  трубку с душистым голландским табаком. Раскурил. Украдкой стянул с пальцев пару перстней и спрятал их в карманчик на камуфляжных штанах. Эти феньки ему тоже дала Лана - болгарская жена - для продажи. Кольца были серебряные, хорошей кустарной работы. Игорь сунулся в один салон, в другой, но настоящей цены нигде не давали, и он  забил на это дело. А сегодня утром, собираясь в поездку, нацепил на себя:  образ лепил, подмешивал инфернальности , патлы нарочно распустил. Обычно он заплетал волосы в косу и прятал под шапку.
   Буратино давно  соблазнял его смотаться на ту сторону. «Уфологическая  Мекка, - трещал он. – Аномальная зона. НЛО увидеть, как курицу, встретить». Мифологию подкреплял обещанием кислоты:
 - Не пробовал что  ли? – удивился он. – Так какой же ты  визионер!
    Игорь и сам понимал: житейское засосало. Едва макушка торчит из этого болота. Для денег он шпарил портреты с фотографий, малевал рекламные баннеры. Всем должен: две бывших жены,  одна текущая, пятеро спиногрызов. Да еще родители допекли, то новый холодильник  нужен, то стиральная машинка-автомат. Телевизор с сорокадюймовой диагональю им купил, так не включают: поставили в передний угол и накрыли узорной салфеткой, берегут. Совок родимый!
   От этой серятины мозг покрывался песком, он чувствовал, как скребет то в затылке, то в висках. Еще немного и снова загремит в госпиталь.  Капельницы, уколы, таблетки горстями - до полного отупения. Тогда - снова здоров, так они все считают.  На хуй такое  здоровье! Чтобы пахал, как холощеный бык? А он не бык, он волк, матерый бирюк, выкликающий  лунных чудовищ.  Этих чудовищ он вырывал из немецкой фотобумаги, выцарапывал их бритвой из глубокой синевы, а иных из угольного мрака.  Кому показывал, смотрели на Игоря с жалостливым сочувствием: тяжелая травма, последствия Афгана, мальчишкой совсем там оказался. Беда.
   А это был дар, откровение –  Игорь был уверен.  А башка болела совсем от другого - от размеренности и рутины. И песок от этого.
   Только Лана понимала, хотя и боялась за него, все на солнышко тащила. Читала вслух духовные книжки.  Понимала и прощала. И за сегодняшнее простит.
   Простит, коли будет за что, но, похоже, и не за что будет. Эта компания – все зайчики на позитиве.
    Вика как застремалась от окунька! Ей романчик требуется, сентиментальное приключение с нежностями в койке и посещением церкви как печальной, но светлой точки. Все бабы одинаковы. Души как натюрморт с ромашками.  Телесная прелесть? Да что уж тут такого особенного!
   Папа Карло – добряк, хочет дарить простые радости, баньку да супчик сулит, лечит от стресса и одиночества. Правильно, но скучновато.
  Степа-Айболит хочет залить молочком своих тараканов. Меры ищет, покоя, для этого со взрослой бабой связался. Алене и вовсе отдых требуется, просто отдых –  чтобы все тихо, мирно, без закидонов.  Измотала ее, видать, стезя железной тетки. Добрая женщина, дураку понятно.
   И Буратино – тот же зайчик. Матушкины советы выслушивал. Умиление. Он чудовищ не видит – золотые яблочки всюду мерещатся. Маню эту, как подросток, обжимает. Влюблен.
   В Мане бесенок пока сидит. Любознательная девушка, отважная. Но проходили.
    Одно остается – Пьеро,  адепт трансгрессии. Раздвигает границы дозволенного. Надо думать, уж выдумал игрище. Очередную свою провокацию. Однако его дух  шныряет между людей, на мораль любит разводить, вытаскивать на свет людскую подлость, трусость и прочее дерьмо. А Игорю все это не слишком интересно. На метафизику, сказал, не покушаюсь. А он, Бармалей, и рад бы покуситься, да по уши в песке увяз.
  « Ладно, кислоты попробую, а там, глядишь, и прояснится или мраком накроется», - заключил Игорь.

V.

   Пока солнышко, решили заехать в бор.  Папа Карло развернул на капоте застолье.  Водочка, стаканчики, закусон.  Суетился:  «Блин! Грибочки ж!» – достал банку, и ложка у него нашлась.
   Игорь против желания залюбовался им. В каждом жесте - аппетит к жизни, неподдельная простота душевной гармонии. Коля - Верещагинский мужик в зимнем лесу, но топор – только для дровишек.
  Буратино топтался с мясным кусищем в руках, демонстрировал выполненное обещание.
- Вроде жирновато? – спрашивал.
- Нормально, - успокоил его Степа, рассматривая мясо с видом знатока. Забыл уже про свое молочко.
   Маня кидалась снежками. Бесенок внутри нее весело верещал.
  Папа Карло разлил, с предвкушением потер руки.
- Ну что? За природу, за сосны, за рябину, за солнышко! – скороговоркой произнес он, сказывалось нетерпение. Опрокинул и начал азартно жевать, смакуя все подряд: маринованные огурчики, лучок, грибочки. Буратино махнул, не закусывая, и с воодушевлением стал что-то втирать Мане с чупа-чупсом в зубах.  Маня хохотала. Щечки как наливные яблочки. Толкала его в плечо, вынула  изо  рта леденец, который Буратино  машинально лизнул, а потом снова махнул рюмку: понеслось.
- Хорош алкоголь жрать, - наставительно напомнил  Степа и протянул Буратино косяк. Буратино выдул его в три приема и потащил Маню на заветную полянку показывать говорящие грибы, что растут на деревьях.
- Леонид Николаевич! – предостерегающе крикнула им вслед Алена. – Без трюков  только. Далеко не мотайтесь, стемнеет скоро.
   Буратино оглянулся, сделал под козырек: понял, мол. И  прыжками  удалился в лес, только колпак мелькал за соснами.
   Папа Карло убедил Алену выпить рюмочку:
 - Сегодня ментов не встретим. Видела на берегу – тоже празднуют. Маленько можно. А, если что, Ленька разрулит.
-  Уж он разрулит, - вздохнув, ответила она. –  Как бы у самого руль не заклинило.
  Но выпила:
- Благость! – и поцеловала Степу.
    Вика, по-европейски прихлебывая маленькими глоточками, беседовала с Пьеро. Говорила на французском, бегло, но с чудовищным количеством ошибок.  Сам Игорь, разумеется, этого не заметил бы: Буратино  шепнул, довольно хихикнув.  Хотел ободрить товарища, который по-иноземному ни бельмеса.  Пьеро важно кивал, но отвечал  по-русски, возможно, невпопад, да суть беседы заключалась не в словах. Хвосты друг перед другом пушили. Петр пил водку как воду и почти не пьянел, имел такую счастливую особенность: «Не то крышу сносит, что в уста льется, а что из уст извергается», - объяснял.
     Игорь пить отказался. И закусывать тоже. Для чистоты эксперимента. Папа Карло его уговаривать не стал, напротив, отнесся с пониманием и одобрением. Напели, видать, ему, что  художник во хмелю страшен.
   Он углубился в лес. Пер, не разбирая дороги, сбивая снег с молодых сосенок.
   Возле корявого дуба нашел свежую кабанью ческу с седой щетиной, пошел по следу и через пару минут заметил холку зверя.
   «Вот и проверим, какой я волк», - и он двинулся прямо на кабана, так, с голыми руками, хотя нож в кармане был, да что кабану нож.
 «Совсем крыша съехала, - пронеслось у него в голове. – Ну да пусть, затем и оказался здесь».
    Зверь зашевелился, но его намерения  были пока непонятны. Игорь присел на корточки и гусиным шагом приблизился к кабану еще метров на пять. Тот запыхтел и угрожающе заворочался. Уже стали видны его маленькие злые глазенки.  Игорь  подобрал ветку и швырнул в животное.
   Тут кабан и выскочил. Он понесся прямо на Бармалея, выставив  вперед мощный  лоб.  Убегать было бессмысленно. Игорь быстро огляделся вокруг в поисках подходящего дерева. Всюду были только гладкие сосны.
 - Ну, значит, судьба, - решил он.
    Страха не было, только веселое безразличие. Он выпрямился во весь рост и уставился на зверя. «Ни одно животное не выдерживает человеческого взгляда, - вспомнилось ему,  и он усмехнулся. -  А кто сказал, что зверь захочет заглянуть в эти глаза?».
    Вдруг кабан остановился. Замер. Поднял слюнявое рыло, повертел пятаком и метнулся в сторону. В считанные секунды зверь исчез из виду.
   Игорь плюхнулся на спину, раскинул руки. Руки дрожали. На ультрамариновом  небе проступали чудовища, бледные,  анемичные, немощные.  Их сносило куда-то  к краю.
 «Кишки на месте, - стучало в висках. – И адреналину хватил. Может, и поймаю, чего ищу».
   Он поднялся и, пошатываясь, как пьяный, направился к машинам.
   Алена с Папой Карло уже вопили:
- Лёня! Маня! И-и-игорь!

VI.

    Вика захотела шампанского.
  - Найдем, - бодро обещал Папа Карло и подрулил к избе, над крыльцом которой   красовалась фанерная вывеска «Хоровод».
   Вика полезла в сумку, но Петр остановил ее, посмотрев с недоуменным укором.
- Выберем? – обратился он к Игорю.
- Гляньте  на продавщицу, - простодушно посоветовал Папа Карло. -  Редкой красоты баба.
   Когда вышли из машины,  Пьеро сквозь зубы спросил Бармалея:
- Деньги есть?
   Тот кивнул.
   Жест был амбивалентным. Для оставшейся в машине Вики он означал финансовую дееспособность. Но философ был хорошо осведомлен о болгарских связях  Игоря.  В этой  знаковой системе кивок означал  - нет.
  «Надо что-то придумать», - соображал Пьеро.
    Вика ему понравилась. Она не была дурой. Одного этого уже достаточно. Конечно,  и в машине, и в лесу Вика молола  вздор, несла пургу, особенно когда перешла на французский. О чем она говорила, Пьеро понял не до конца, но слишком уж часто  с ее языка срывались  фразочки, из которых  лепится типовой  образ француза: се манифик, тре жоли, шарман.
    Дело было в другом: Вика была честна в желании понравиться. И с сумочкой  все выглядело искренне. Скорее он, Пьеро, сморозил  дурака, когда отказался от денег. Понадеялся на Бармалея. Тот  сбил  с толку своими перстнями. Обычно и художник был  не при деньгах, хотя зарабатывал на  халтурах раз в десять больше Пьеро – преподавателя негосударственного вуза на условиях почасовой оплаты. Экзотический спецкурс «Современная мифология» позволял ему оплачивать общественный транспорт  и частично  табак. Зато Игорь был рабом на семейных галерах, а он, Петр, свободным художником. Родители куском хлеба не попрекали.
   Все должно быть оплачено.  Но тот, кто думает, что речь идет о монетах, примитивный субъект, и не субъект даже, а тупая машина, ржавая мясорубка  бытового  обмена.  Настоящая валюта – это принципы и чувства. А  единственный достойный мотив  какого-либо шевеления -  самоаффектация. «Чё за зверь такой?» - спросил как-то Бармалей. У него всё – звери, и сам он зверь.  Без оценок: просто констатация факта.  Пьеро сформулировал: «Чистая способность продуктивного воображения, направленная на того, кто воображает. Ментальная магия». Вот так, волчара, я тоже не совсем человек!
   Урыть мироздание – это, само собой, Бармалеева задача.  На такой безразмерный подвиг Пьеро не дерзал.  Титанические претензии обречены на провал по определению. Даром жопу рвать, как Степа-скотофутурист выражается.
    Пьеро хотел соблазнить женщину. Лишить ее воли, подчинить себе, но без мачиских  ужимок - они для Бармалея. Иначе. Необходимо затеять  игру, дабы она поняла, что всю жизнь только этого и хотела, ради этого родилась. Спать с ней необязательно. «Скорее всего, – размышлял Пьеро, когда выехали из леса, - и условий для этого не будет. Художник может, где попало, но  я не таков». Но быстрый успех  желателен. Придется признать.
   Вика подходила. Она была старше, довольно существенно. Сколько ей? Лет 36. Пьеро было 27. Бальзаковская разница. Замужем за средне, но обеспеченным французом, которому за шестьдесят. Ищет любовника. Оно понятно. Эти французы лишь трендят об  jouissance.  Их воображение лепит не воплотимые в постели аффекты. Когда доходит до близости – к черту философию.
   В отношениях между полами Вика знает цену консенсуса. Нет, слово «консенсус» не подходит, корень указывает на чувство. Здесь скорее рациональный договор. Но на самом деле – сговор против экзистенции. Цена – скука.  Если муж ее  трахает, не искупает.  Тут, пожалуй, и есть главная скука.
   Петр Кольцов, холодный философ, знал, что Вика поедет. Ему сказал об этом Степа. Размягчив подкорку каннабисом, он иногда давал галантные советы: «Хочешь секса, выбери женщину, которая в компании никому не нужна». Петр принял сентенцию к сведению.
     В этой компании на Вику претендовал только он.  У Степы – Алена, у Буратино – Маня. Папа Карло? Он хозяин, хлебосол, ему будет не до амуров. Вику он сто лет знает. Для нее Коля со своими  советскими  киносказками явно простоват.  Да  вроде и женат. Хотя кого это останавливает?
   Основной соперник, на первый взгляд, Игорь. Этому богоборцу Вика нафиг не нужна. Баб ему хватает. Он приехал чертей погонять, получить визионерский опыт.
    Но Пьеро опасался, что Вика  не поймет про Игоря.  Он черт, и красив соответственно.  Постарше Вики. И постарше именно настолько, чтобы…  А этот Манфред, если закинется, запросто может, как говорит Буратино, «зацепить ништяк с чужой тарелки».
  Надо с ним тоже поиграть. Нейтрализовать  или переключить.
 Папа Карло рекомендовал посмотреть на продавщицу?  Вот и игра.
- Что делать будем? – спросил Игорь,  входя в «Хоровод».
- Обнюхивание – твой инстинкт, - ответил Петр.
   За прилавком стояла русская женщина. Та самая, некрасовская: «глаза как небо синие и серп через  плечо». От нее несло водкой, но это не казалось вульгарным.  Поношенный тренировочный костюм, кое-как причесанные волосы – все это  мелочи. Ее красота не нуждалась ни в чем.  Ей было плевать на огранку.   И еще. Это была  блядь.
    Пьеро не зря был учеником Соломоновны. Правда, в конце вышел конфликт. На порог не пустила. Но то был планируемый эффект. Пьеро спровоцировал предательство. И всего-то навсего довел до абсурда метод Соломоновны. Она выискивала всюду следы предрассудков.  В общепринятой терминологии – фольклорно-мифологические мотивы. Цитируя Баратынского, называла их «обломками древней правды».  Петр и нарыл этих обломков у коллаборациониста Жана Жене, которого Соломоновна обозвала болтливым педерастом. А еще потешалась над советским литературоведением с его морально-нравственным пафосом. Сама-то чем лучше? И не поняла, что Петя Кольцов просто развел ее на широту взглядов.
    Блядь – не проститутка, которой платят монетой. Быть блядью – трансгрессивно и круто. Так называют  женщин, которые преступают границы убогих матримониальных ролей и смело выходят в волчий мир мужского поиска. Используя прелести, они пытаются играть на равных.  Да,  они действуют наугад и часто платят дорого. Но по- другому не могут, потому что  в этом есть их свобода.
     Игорь вразвалочку подошел к  прилавку и опустил на него свои кудри.  Он исподлобья посмотрел на красавицу и спросил хриплым голосом:
- Рядом живешь?
  Продавщица слегка наклонила голову и посмотрела ему в глаза:
-Ну.
- Узнаешь  меня? – Бармалей работал нагло.
- Узнаю.
  Действует. От  предчувствия удачи у Пьеро вспотели руки. Игорь был похож на всех поп-певцов сразу. Буратино, например, принял его за покойного Талькова, а когда художник  назвал свое имя, перекрестился.
- Приду к тебе сегодня, - заверил Игорь  и взял жертву за руку.
    Русская женщина пожала плечами. Художник издал звук, похожий на рык. Потом он сунул руку в карман и небрежным жестом выложил на прилавок два серебряных перстня.
- Выбирай!
   Она указала на  тот, что с чернью, в виде рыбы. Игорь надел ей на палец. Потом он выпрямился, не спеша, чтобы продемонстрировать стать. «Дешевые приемы, - подумал Пьеро. – Однако мне не по карману. Дар не тот».
    Игорь сам зашел за прилавок и взял с полки две бутылки шампанского. Кивнул на второй перстень.
- Этот в залог, что вечером приду. Деньги тоже занесу. Кошелек в машине забыл. Неохота возвращаться. Жена там. Вино ей в утешение.
  Продавщица не сдвинулась с  места.
  Игорь удалился. Для отвода глаз Пьеро спросил, есть ли в продаже абсент.
-  В понедельник  привезут, - невозмутимо ответила девка, очевидно, имея в виду уксус.
   Бармалей поджидал его в сенцах. Он вручил  бутылки.
- Пьеро, - предъявил он. – За это ты мне должен.
 «Это ты мне должен, сатаноид», -  подумал Петр, но промолчал.

VII.

    Когда ехали из бора, Буратино сидел уже сзади, рядом с Маней. Прижал локтем обе ее руки и дул на пальчики, чтобы согрелись. Он не смотрел ей в глаза туманным масленым взором, как голливудский герой-любовник, и не делал вид, что пялится в окно, как лох из молодежной комедии. Он взрывал папиросу, втолковывая Степе, что говорящие грибы – не глюк, а  природный феномен. И выдыхал на Манины пальчики. В какой-то момент Буратино перепутал  и сунул в рот вместо косяка  один из этих пальчиков. Загнался, с кем не бывает! Однако ошибочку исправил не вот: пососал пальчик как чупа-чупс.
    И Маню торкнуло.
    Говорящие грибы, которые он сулил, оказались обыкновенными трутами. Маня такие сто раз видела. Ничего особенного грибы не поведали, просто поскрипывали, когда Маня, сидя на загривке Буратино, пыталась их надломить.
 - Неужели не слышишь? – удивлялся он.
- Нифига, молчат, как партизаны.
   Буратино снял Маню с плеч и, наклонившись  к ее уху, словно заговорщик, твердо пообещал:
- Услышишь. Все услышишь. И увидишь. Что закажешь, то и покажу.
  А когда возвращались к машинам, бросил на ходу, как бы между прочим:
- Потрахаемся - тоже незабываемый трип. Ну, в общем, сама поймешь.
     Маня не расставалась с Буратино со вчерашнего вечера. Как познакомились возле раздевалки в клубе, так и летали парочкой. Он был популярный чувак, всех знал, со всеми со всеми обнимался-целовался. Растусованный.  Такие Мане  по душе.
   Она числилась на каком-то гуманитарном факультете:  после школы выбрала, где конкурс поменьше. Специальность называлась «социальная работа». Что-нибудь коммуникативное, подумала Маня.  Потом  поняла, что  эта «социальная работа» скорее всего  означает  службу в собесе, теткой, которая пособия выписывает. К этому и стремились многие ее сокурсники. Но не Маня. И она забила на учебу. Для  продуктивного общения  больше подходили совсем другие места.
     Она ходила в киноклуб «Монтаж», на все сеансы. Так примелькалась, что и без билета стали пускать. Марина, которая продавала  эти билеты, едва заметив Маню в очереди, манила пальцем и без вопросов выписывала контрамарку. Место в  первом ряду. Класс! На обсуждение фильмов Маня  оставалась всегда.  Особенно нравилась одна активистка.  Ученая такая девушка в чудных очках. Она ругала почти все картины.  Сначала вроде отмечала кое-какие достоинства, причем совершенно не те, что другие выступающие. Ей нравились жесткие вещи, макабр, и чем абсурднее все это выглядело, тем больше активистка  хвалила.   Однако в конце речи ее начинало заносить. Выяснялось, что  эти достоинства  в картине лишь обозначены. В смысле,  создатели фильма  хотели, да не воплотили, повелись на стереотипное решение художественной задачи. Эта мэм  порой говорила взаимоисключающие вещи, но каждая ее плюха выглядела  убедительно. И  стиль у нее был забавный: ученые  термины типа «дискурс», «деконструкция», «структура» сочетались со  словечками, которые Мане были хорошо понятны. Про сентиментальные эротические сцены она говорила «показывать глупости», батальные эпизоды обзывала «войнушкой», а  поэтический монтаж – «кислотными трипами».   Вскоре Маня с ней познакомилась. Оказалось, кандидат наук, Верой зовут. Как-то они очутились в одной компании, курили траву и обсуждали Тарковского. «Эгоманьяк,   - врезала она гению. – Мир   крутится вокруг собственного «Я». «А где же он?» - спросила Маня.  Вера ответила: «В других».
    Эта Вера рассказала Мане о литературных фестивалях. На них, утверждала она, выступают современные гении.  Мол, все равно, что Пушкина живьем увидать.  Один пишет на карточках. Реплики будто из очереди, но в целом получается  мир, который сам с собой разговаривает, а по ходу этих бесед сначала сходит с ума, но потом как бы понимает, что в  безумии и есть правильность. Этот Мане очень понравился, но еще больше немолодой представитель андеграунда, Некрасов, кажется. Он читал со сцены письмо с упреками в адрес  других  продвинутых  поэтов и критиков. Некоторые из них тоже на фестивали приезжали. Старикан в своих письмах  уличал продвинутых в  художественном конформизме.   Мутновато, но желчно. Эти письма не публиковало ни одно столичное издание. Не то, чтобы  кто-то против этого Некрасова зуб имел:  он сам  не доверил. Типа много чести вам, конформистам. Особенно его злило, когда оппоненты искажали смысл высказываний, а издатели  нарушали разбивку стихов на строчки или путались в знаках препинания, которые  автор, где считал нужным, там и ставил. Редакторских косяков Некрасов решительно не прощал – сразу рвал отношения. А в город он приехал потому, что какой-то здешний поэт  в своем журнале   поместил его в правильный контекст и ни буквы в текстах не исказил.
   Эти современные гении много чего придумывали. Открыли памятник шведскому поэту Бельману.  Все чин чином, даже атташе из посольства присутствовал.  Этот поэт призывал лечиться от поражения – он жил, как Маня поняла, сразу после Полтавской битвы – вином и любовью. Don’t worry, be happy. Как-то так. Памятник размером с ручную кофемолку установили у подножья Пушкину. Выпили. А потом сразу же и закрыли. Организатор сунул статуэтку в карман и отчалил, позвякивая посудой,  вместе со шведским атташе и компанией современных гениев. Видимо, размешивать вино любовью, как завещал  этот Бельман. Маня потом узнала, что по ходу банкета они учредили ассоциацию современного искусства «Всемирное Бельмановское общество», а Веру избрали в ревизионную комиссию.
   На всякие музыкальные тусовки и в клубы Маня тоже заглядывала. Эти вылазки никогда не ограничивались основной программой. Знакомилась, ехали куда-нибудь  и  еще там оттягивались сутки-другие.
     С Буратино было в этом формате. Он не любил останавливаться. После клуба поехали к Степе  курить траву. Степа встретил их сонный, в трусах, высыпал  на кухонный стол полстакана, поставил кастрюлю киселя и удалился «соблюдать режим». Буратино позвонил –  привалили Пьеро, Игорь-художник, похожий на Оззи Осборна, только с бородой, еще какие-то странные чуваки. Никто никого не слушал,  все орали, размахивали руками. Кухня была тесной, и постоянно что-нибудь падало.  Из всей этой чехарды Маня выудила, что  всех по жизни что-то достало, каждого свое, главного нет, вроде и держишь в руках, но все время обламывается. И Буратино предложил: «Поедем к Папе Карло!  С утра  покатим, и Маню с собой возьмем.   Уникальный шанс  найти, что ищете».
- И в чем  уникальность? - спросил кто-то.
- Случай! – ответил Буратино. – По-русски  шанс – это случай. А случай  уникален по определению.  Да и места там зыбкие. Отошел в сторону – и все, враз изменилось.
-   Тебя, Буратино, спьяну все время   заносит. С утра не врубаешься, где оказался.
-  Заносит, - согласился он. – Но  и перемены отрицать нельзя. Ну, Бармалей,   перетрешь с небесами? Завтра сочельник, они как раз откроются.
- В сочельник гадают, общаются с нечистой силой, - заметил Петр.
-  Всякому откроется, - заверил Буратино. – У Папы Карло баня есть.  Так что чертей погоняем. А потом и в прорубь окунемся. Степа к деревне присмотрится  и заодно  уик энд себе устроит, а то загнался со своим режимом.  Алену прихватим, Вику.
- А ты чего хочешь? – спросил Бармалей.
- Да Мане кое-что показать.
    В общем, уболтал  он их.
   Маня начала клевать носом. Буратино это заметил и увел ее с кухни, где от дыма уже и лиц было не различить.
   Странная у Степы оказалась квартирка.  С виду  обычная девятиэтажка, все хаты типовые. Однако Степин коридор что лабиринт. Буратино придерживал Маню за плечи. Раз повернули, другой, а потом она запуталась. Хозяева, видно,  ничего не выбрасывали,  складировали все в этом бесконечном коридоре. Возле стен с выцветшими обоями стояли допотопные велосипеды, ломаные лыжи,  детские ванночки, одна  цинковая, другая пластиковая с откусанным краем, паутиной  свешивались чулки с луком, пучки целебных трав. Буратино втолкнул Маню в  чулан, напротив которого висел плакат с Кришной, и закрыл дверь снаружи. Оказалось,  сортир. Маня дернула за ручку на цепочке – конструкция бачка была старинной. Бачок  сбацал хеви металл.
    Наконец, они дошли до комнаты, где был диван. Буратино полез в хозяйский шкаф, довольно бесцеремонно покопался там и вытащил простыню.
   « Наверное, начнет приставать», - вяло подумала Маня.
    Но он не приставал. Постелил Мане постель и  ушел добухивать.
     Часа в четыре утра Маня обнаружила Буратино рядом. Он  поленом лежал  поверх одеяла,  уткнувшись носом в подушку, прямо в одежде и ботинках.  Так до рассвета и не пошевелился. Но как солнце выглянуло, сразу вскочил. Позавтракали Степиным  киселем и пареной тыквой - и за Волгу.
  Было холодно, и Буратино обнимал Маню, по-дружески, чтобы согреться. Но с пальцем… Это нежность была, потому и торкнуло.

VIII.

     Дом у Папы Карло  выглядел прикольно: то ли два, то ли три этажа. Построено, видно, недавно, даже крыша  не докрыта, но из старых корявых кирпичей. Окошки все разные. Некоторые маленькие, как в детских домиках, другие узкие, словно бойницы в крепости, а с той стороны, что выходит на озеро, – застекленная веранда на два этажа: весь простор как на ладони.
  Коля, то есть Папа Карло, смешной. Непонятно даже, сколько ему лет. Волосы в хвост завязаны, а хвост длинный, ниже плеч. Он потом резинку снял – такая грива оказалась: пушистая, золотисто-рыжая, как у льва. А нос картошкой и сизый, и морщины уже довольно глубокие, но зубы – белые, острые, совсем молодые. Он этими зубами  и бутылки открывал, и бечевки перекусывал. Резвый, будто шило у него торчит: сумки таскал, а по ходу снег чистил, полешки из кладки выбирал, чтобы дров для бани нарубить, жевал что-то, рюмки опрокидывал, шезлонги на веранду таскал. По-деловому сказал:
- Девочки, ко мне, я вам спальные места покажу.
   Алену определил  на первом этаже в комнату с камином.
- Дымит, собака, - тараторил он. – Я его в печку переделал.
    Он указал Алене на широченную кровать, покрытую ковром, за красным бархатным занавесом. Сказал, что с какого-то избирательного участка его потырил. Вику с Маней повел на второй этаж. Туда нужно было взбираться по приставной лестнице через довольно узкий люк.
- Вы, молодежь, - объяснил он Мане, – вот здесь заночуете. Тут градусов пятнадцать, но я грелку в постель положу.
    Помещение просторное, как пентхаус,  возле окна – железная койка с шарами.   Над ней - полка с собранием сочинений Ленина, а вокруг  портреты, что прежде висели в разных учреждениях. Маня узнала кое-кого: Маркс, Лев Толстой, Менделеев, а под одним деятелем  с бакенбардами подпись  «Бодуэн де Куртене». Она спросила у Коли, кто такой.
- Да хрен его знает, француз, наверное, - ответил Коля, а Буратино потом объяснил, что это лингвист  и не иностранец вовсе, а наш.
- А почему имя такое стремное?
- А у кого оно не стремное? -  невозмутимо пропел Буратино. – Вот ты, например, Анжела.
- Я Маня, - поправила  она.
- Ну,  так и этого Бодуэна Ваней звали. Иваном Александровичем.
  Вику Папа Карло определил в комнату над гаражом.   Комната была забита диванами, кушетками, креслами. Всюду подушки всевозможных размеров, пледы. Вике понравилось.
    -  С мужиками сами разберетесь, - продемонстрировал Коля широту взглядов.
   Папа Карло и остальных заразил своей беготней. Буратино занимался разгрузкой, но таскал почему-то по одной сумке  и то  все время ронял. Накрыло его маленько. Когда он взялся за ящик с водкой, Папа Карло подскочил, как раз вовремя: Ленька в очередной раз поскользнулся. Отправил его отдыхать рядом с Викой, которая  уселась на веранде и открыла шампанское. Папа Карло быстро глянул на нее, метнулся куда-то и через минуту вернулся  с большим синим фужером. Протер его шарфом и протянул Вике. «Мерси», - сказала.
   Буратино хотел хлебнуть из горлышка, но Коля отобрал у него бутылку, мол, только для девочек.
 -  Охота выпить –  жри водку, но лучше  почисть, - и вручил ему миску, полную золотистых луковиц.  Буратино  лениво поковырял ножом, кое-как облупил одну и задумчиво стал ее грызть. Видно, на хавчик пробило.
   Степа, как журавль,  расхаживал  по дому в своих новых валенках, осматривал печку, проводку, проверил на прочность рамы.  Алена стала возиться с продуктами и Маню запрягла: мыть, резать,  подавать на стол. Бармалей-художник со зверской рожей орудовал топором, колол дрова. Папа Карло глянул в окно  и заорал:
- Осади, парень, весь стойматериал мне покрошил.
  Пьеро сидел на крылечке и разглядывал горы с видом полководца, который обдумывает план перехода через Альпы.
   «Семья, - подумала Маня. – Большая дружная семья!»
   Папа Карло, хозяйственная Алена – вроде матери, Степа – старший брат. Вика - заморская  племянница. Бармалей с Пьеро -  чудаковатые дядья. Но никто никого не обламывает, не читает морали и жить не учит. Хорошо. Правильно.
    Буратино у них – младший сынок.  Все о нем заботятся, хоть и бухтят. Любят его. Это сразу видно. Без него и этой поездки  не было бы.
   А  Маня? Она тоже чувствовала заботу, приняли как родную. Леня-Маня. Молодежь. Выходит, она как бы сестра Буратино. Или невеста? Посмотрим.

IХ.

-  В общем,  так, - поломавшись, начал  Петр. –   Гадают на суженого, на золото и на смерть. Остальное у населения вопросов не вызывает. А  вопросы  задают покойникам.
- Каким покойникам? - доставая из банки огурец, по-деловому спросила Алена.
- Тем, которых почитают, сакральным. Вот ты, например, при советской власти в райкоме комсомола работала, у Ленина можешь спросить. Помнишь стишок: «На все вопросы отвечает Ленин». Он тебе и скажет.
- Гадание из древности идет, - фыркнула Алена. – При чем здесь советские стишки?
-  Для тех, кто гадает,  разницы во временах нет, - объяснил Петр. – Время-то по кругу движется, поэтому будет то, что уже бывало. Нарисуй на полу окружность да пройдись вдоль линии – снова на то же место вернешься. А стишки - вроде сфинксовых загадок: содержание мутное и все дело в интерпретации.
- Например? – оживилась Вика.
- Да, не помню я аутентичных. Хотя…
 И  Петр продекламировал:
   Медведь-пыхтун
   По реке плывет,
   Кому пыхнет во двор,
   Тому добро.
- Да что тут мутного? - сказал Степа, зажигая папиросу. – Про «пыхнет» и объяснять не надо.  К доброму косяку это гадание.
- Молодец, - похвалил его Петр. – Просекаешь приметы, – и принял у него беломорину.
- А на суженого как гадать? – спросила Вика.
- С этим серьезно, - продолжил Петр. – Гадают в основном девки, парни редко. Гендерные приоритеты. Главное, чтобы не венчаные. Замужним или женатым гадать на суженого  – грех.
- Эко, грех, - возмутился Степа. – Гадание -  языческая практика. При чем здесь грехи?
- Грехи и в язычестве есть. Например, непочтительное отношение к мертвецам, к духам.  Ты, Степа, смело можешь на невесту загадывать. Ты ж не венчался. Вот Бармалею конкретно нельзя.
- Все ты знаешь, - огрызнулся Игорь. – Свечку что ли держал?
- А ты и забыл, - напомнил Петр, присутствовавший на венчании художника с болгаркой.
-  Но если не в церкви. Если  бракосочетание было, например, в мэрии? – уточнила Вика.
- Все равно нежелательно. Регистрация брака - это современный субститут венчания.  Духов не перехитришь, они сами хитрые. Посему на суженого гадать могут только Буратино с Маней, да Степа с Аленой.
-  Я была замужем, - сказала Алена.
- Если муж помер, то можно.
- Да нет, живой,  мерзавец, - со вздохом произнесла она.
- Тогда лучше не гадать, - посоветовал Петр. – Явится и сотворит какую-нибудь пакость. Косу вырвет или икоту нашлет.
- Сволочь! – признала Алена. – А ты разве женат? – обратилась она к эксперту.
- Я католик, - напомнил Петр. – Здесь гадают по православному календарю: на рождество, в крещенский сочельник. А духов вызывают  местных.  У нас - другая  система.
- Ну, а теперь расскажи  про технику, как, чего, где?
- Да разная техника. В основном по принципу чет, нечет.  Нечет – к добру, чет - к худу. Как цветы в букете. Есть ассоциативные модели, старик Фрейд ими увлекался.
- Это как? – спросил Степа.
- Воск топят, в блюдце его льют и толкуют полученные фигуры.  Кто кольца обручальные видит, кто свадебные сани, а кто и гроб. Как по кофейной гуще.  Есть тактильный метод.
- Вот с этого момента подробнее, - оживился  Буратино.
- Пожалуйста. Вот вам самый верный способ на суженого гадать. Матрена Соломоновна откопала его в каком-то дореволюционном компендиуме.  Идут девки в баню. Раздеваются до исподних рубах. А потом голую жопу выставляют в парилку.  В парилке  живет банник, то есть предок, чьи кости под печкой закопаны. Об этом не помнит никто, но антропологи вычислили. «Печь» и «печаль»  один корень имеют. Печь стоит на печали  по дорогому дедушке или бабушке, своего рода памятник. В Мексике и по сей день мертвых в доме держат.  Да, забыл сказать: прежде чем жопу выставлять, как  и вообще перед гаданием, нательный крест следует снять, чтобы у духов когнитивный диссонанс не приключился. Крестом  их только в голливудских фильмах отгоняют. Реальные  михрютки  на крест не реагируют, могут просто не понять, чего надо.
- А как же нечистого отгонять? - спросил Бармалей.
  Петр ухмыльнулся:
- А то не знаешь! Матом. Древняя божба. В русском человеке заложена генетически. Когда ночью спьяну, но на абсолютно ровном месте вдруг спотыкаешься, что произносишь?
-  Ёб твою мать, - ответил Буратино  тоном отличника.
-   Что и требовалась доказать. Ты поскользнулся, потому что тебя бес толкнул, так?
- Разумеется, - Буратино невинно шмыгнул носом.
- А матюком  ты его отогнал, отряхнулся и дальше  пошел. Ты, Леня, парень простой,  у тебя в башке только базовая формула мата, обсценная матрица.  Субъект, то есть подлежащее, в ней утрачен. Когда-то им был пес, - Петр  покосился  на Игоря, - или волк.  Но предикат – срамное действие – налицо.  Амбивалентный  объект тоже сохранился, – предупреждая  вопросы, философ пояснил. – Мать – это объект.  А то, что  нам кажется циничным, то есть сцепка предиката с объектом,  для древних решалось просто: своим – нельзя, чужим – можно, потому что чужие вроде как не люди, делай с ними, что хочешь. Для большинства современных козлов этот принцип тоже работает. Есть такое выражение: «Твои проблемы». Что означает: ты чужой и что с тобой случится, мне по барабану. Такой вот архетип. Но эффективнее, конечно, отгонять чертей как-нибудь более изъёбисто, правда, Степа?
   Пьеро намекал на Степины вирши, полные нецензурных эпитетов. Он продолжил:
-  Выставляет девка жопу и ждет. А духи ей по заслугам посылают тактильные ощущения.  По заднице шлепают.
- И в гадании, значит, есть  плата, – грустно заметил Папа Карло. – Эх, везде за бабки!
 - В гадании  особенная плата, -   с пафосом произнес Петр. – Хотя монету местные духи тоже любят. Примитивные твари.  Потому и относят их к низшей демонологии. Кстати, если на золото собираешься гадать,  требуется драгоценный заклад. Тут действует принцип симпатической магии.
- Что такое? – перебила любопытная Маня.
-  Принцип подобия, - пояснил знаток народных верований. – А платить все равно придется, часто за то, о чем и не ведаешь. Я играть вслепую не люблю, потому и не гадаю никогда, - добавил он аргументации.
- Ну ладно, снимают крест, задирают подол, выставляют жопу, ждут. Теперь самое интересное, - и Вика в нетерпении  положила свою ладошку на волосатую кисть философа. Он цапнул ее ручку и прижал к своей груди.
- Нет тут, прелестница, ничего интересного. Если шлепнут голой мокрой ладонью – муж будет пьяница, если мохнатой лапой – то богатый. По крестьянским понятиям, хата, корова, барахло всякое -  шубы, шапки, перины. Если пальцем тыкнет – любить будет, в смысле, в койке хорош.
- А пацанам какой расклад? – поинтересовался Буратино.
- Подумать надо, - Петр почесал подбородок. – Как-то конвертировать бинарные оппозиции, - навел он туману. – Но полагаю, по результату такой: гулящая, домовитая и секси, соответственно. Только я бы на твоем месте не рисковал. Парни редко жопу в парилку суют, духи могут и запутаться в намерениях.
- А может быть так, что банник сначала шлепнет, потом шерстью обмахнет да еще и тыкнет, - спросила Маня.
- Может, может, - засмеялся Степа, принюхиваясь к стакану с водкой. – И я даже знаю, кто это будет.
- Но сначала пыхну, -  улыбнувшись, поддержал Буратино и затянулся косяком.
    Папа Карло поднялся из-за стола:
- Пойду баню проверю. Протопилась, наверное.
- Гадать лучше в остывшей бане, а еще вернее – в старой, давно не топленой, а то и вовсе заброшенной, - огорошил публику лектор.
- Это почему? – спросил  Буратино.
- Духов с жара кумарит. Ошибиться могут. Могут от перегрева и шабаш устроить, маленький  хэллуин. Короче, ведут себя примерно, как ты, когда укуришься или примешь не в меру. С обдолбанными бесами поиграть можно. В умруна, например. Игра, правда, непристойная, напоминает групповуху. Но в народе была популярна. В источниках описывается многократно.
- Что ж ты раньше об этом молчал? – Вика разочарованно вырвала у философа ручку.
- И правильно смолчал, - сказал Коля. – Иначе бы не попарились. Я в ваших корыстных барабашек не верю. Атеист, - и  убежал в сад.
- Пьеро – на сцене. Финальный номер, - от шестого стакана чая Бармалей  чувствовал себя колобком.
- Ты о чем? – удивился  Петр.
- Твоя любимая тема, - напомнил Игорь. – Пограничная ситуация. Говори, шкатулка песни народной, как на смерть гадают.
- Да что тут гадать, - легкомысленно  пропел Буратино. – Смерть неизбежна.
- А сколько осталось? Ведь любопытно, - сказала Алена.
  Буратино пожал плечами.
- На смерть не люди гадают, а духи. Они бросают черные шары. Их в любом гадании  можно поймать: и на жениха, и на золото.  Из посюсторонних существ решаются гадать на смерть, причем  не на свою, а на чужую, только те, кто душу нечистому заложил. Оборотни, ведьмы, вампиры. Короче, всякие зомби, вроде Бармалея.
- Невысоко ты меня ставишь, Пьеро, – сквозь зубы заметил Игорь. – Больше я для тебя баб соблазнять не буду. Не проси.
 - Что такое? Как интересно! Ну-ка расскажите, -  заинтригованная Вика, как кошечка на ходиках, застрочила глазками то в сторону художника, то в сторону философа.
- Это приватная беседа, - галантно произнес Петр и предложил Вике руку. Она приняла.  Парочкой они сделали несколько шагов к люку на второй этаж.
   Степа, наконец, решился на стакан.
- Что, Буратино, - шумно выдохнув, произнес он. – В блюдца нальем или из стаканов погадаем?
- Да по фигу, - ответил Ленька  и плеснул водки в чайную чашку.
 Степа выпил водку и зарычал. Пальцами схватил кусок жареной свинины и, демонически чавкая, принялся жевать:
- В умруна сыграем, - сощурившись, кивнул он Буратино.
- Попозже, Степа.  Мы с тобой парни холостые, сначала жопу в баню сунем. Интересный опыт.
   Алена влепила заговорщикам по подзатыльнику.

X.  

   Они решили покататься. Съездить по зимнику в горы и оттуда полюбоваться  городскими огнями. Папа Карло с Аленой ушли опробовать баню. Момент был подходящий, и Степа позаимствовал ключ от Колиной шестерки, зацепил с гвоздя на веранде.
    Буратино водрузился на водительское сидение, а Маню усадил верхом на свои колени.
- Будешь баранку крутить, - постановил он.
-  Я водить не умею, - сообщила Маня.
-    По бумажкам, я тоже не умею.  Нынче все права куплены. Так что без корочек честнее. Будем втроем за одного.  Я  ключик поверну, - он завел машину, – и на педаль жать буду. Степа мне поможет. А ты рулем туда- сюда. Что тут сложного? Справишься?
- Попробую, - бодро согласилась Маня.
  Едва выехали за ворота, как их догнал Игорь и плюхнулся на заднее сидение.
-  Жду обещанного, - напомнил он Буратино.
- Все будет, - заверил тот.
    Буратино обещал хороший вид и забаву: психоделические  гонки по ночному городу, виртуальные, разумеется, но с реальными последствиями. Трасса  - видимые с горы городские огни. Маршрут –  вверх, вдоль   Волги.
    Наблюдательный  Степа напомнил, что Волга замерзла, и беса ее разглядишь.
-   А ты протри внутреннее око. Устроим гонку за лидером. Лидер должен быть опытным, поэтому Маня исключается, Бармалей тем более. Вмиг небеса насквозь прожжет.
 -  Подеремся, - предсказал Степа.
-   Уступаю, -  свеликодушничал  Буратино. - Победитель получает бонус: право единолично вести машину на обратном пути.
    Шестерка со скрипом тронулась  в сторону темных гор. Вскоре шоссе закончилось,  и,  буксуя, они  поползли по пробитой тракторами колее, узкой, двум тачкам не разъехаться.  И не развернуться.
   Втроем  справлялись неплохо: машину почти не заносило.
- Куда  едем? –  небрежно, как таксист, спросила Маня
-   Сама прикинь, куда можно переть ночью вместе с Буратино, Айболитом и Бармалеем? -  Степа порылся в бардачке в поисках кассет. «Пикник» затянул «Шарманку».
- В страну дураков?
-  «Тому нечего черта искать, у кого черт за плечами», -   Степа прибегнул к заемной мудрости. - Мы давно по этой стране катим.  Подумай.
- Лимпопо! – осенило Маню.
- Именно, - поддержал Степа. – Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо. А чтобы Бармалей не сомневался, мы  марку наклеим.
   Он вытащил из кармана пакетик, бережно извлек бумажку, оторвал маленький клочок и протянул Бармалею.
- Чё так мало, - возмутился художник.
- Для начала, - пояснил Степа. –   Двери надо открывать осторожно, а не пинком вышибать. Наплодишь сущностей -  лови тебя среди них потом.
    Маня тоже потребовала, но Степа придержал. Буратино сказал: «Рановато ей. Потом. Посмотрим по обстоятельствам». Проявил редкое благоразумие. Сам  тоже отказался: облом будет тачку развернуть. И  Степа  решил повременить.  Буратино прав, в дороге лучше быть начеку.  Хватит и тех монстров, что  Бармалей подцепит.
    Въезд на гору оказался скользким, и Буратино высадил компанию. Вихляя задом, шестерка взобралась на более-менее укатанную и пологую площадку.
   Бармалей тут же почесал  в поле, а  Маня застыла, очарованная ночным городом, который, казалось, располагался  совсем рядом, прямо за перелеском под горой.  Он выглядел как яркий пятачок за верхушками осин. Волги  будто не было.
-  Скрипят, - закричала она. –  Огоньки скрипят, как грибы! Буратино, они потрескивают!
   Степа с Буратино остались в машине – не хотели мешать Мане.  Трава отпустила, а водку легкомысленный Буратино забыл. Айболит вздохнул и достал пару таблеток. Буратино снова повел себя нетипично, поинтересовавшись эффектом. Никогда прежде не спрашивал.
- Эффект будет отрезвляющий, - заверил его Айболит.
- Нужна ли нам трезвость? – вздохнув, засомневался Ленька, однако таблетку проглотил.
 «Что-то он темнит, - подумал Степа. – Странный какой-то сегодня».
    Буратино  откинулся на спинку  и смотрел на Маню.  Да что там смотрел – пялился, не сводил глаз, даже рот открыл. И что особенного? Тусовщица из клуба, зеленая совсем. Да и не сказать, чтобы крутая: маленькая, нелепая в этой детской шубейке,  с леденцом в зубах. Втюрился, что ли?
- Было уже? – спросил Степа.
  Буратино словно не слышал вопроса. Завис на Мане.
- Эй, Буратино, - Степа толкнул его в плечо.
- Что? – он сморгнул, словно проснулся.
- С Маней, что у тебя, спрашиваю? Завертелось?
- Нет, - без выражения сказал он.
- Ну, значит, будет, - ободрил  Степа. – Девочка современная, поймет, зачем ты ее сюда притащил.
- А вот затем и притащил, - Ленька  кивнул на Маню, которая  нашла ледышку  и  сквозь нее смотрела на небо. –  Нам с тобой, Степа, мудрые сверчки редко поют, чаще крысы шуршат да всякие Карабасы за нитки дергают, а ей радость пока открыта. Помнишь еще радость-то?
   Буратино посмотрел Степе в глаза и  произнес медленно, четко, серьезно:
- Нитки, положим, можно оборвать, крыс придушить. Мышеловку покупаешь, а Степа?
    На душе у Степы снова стало  нехорошо, словно Буратино просек его предательство.
    «Не предательство это, - увещевал себя Степа. – Уход. Дислокация во имя порядка. Что здесь дурного? Ленька тоже может себе что-то подобное придумать».
      Мышеловка, говорит. Не мышеловка, дурень, а  лечебница, как и положено Айболиту. Для зверей и для людей. Вдали от гадов и блядей. Больничка с положенным по уставу распорядком.  Степа будет в этой больничке  главврачом. А не пациентом, как Буратино думает. И не охранником на въезде.
    Кого ты разводишь, Степа? Не видел что ли, как оно бывает? Сначала -врачом, а потом – и не заметишь как - превратишься в пациента из буйного отделения. И однажды  в ярости снесешь к ебеням все частоколы. И то – не самый печальный вариант. Можно ведь так опроститься, что от овоща не отличишь.  Стать одеревеневшим кабачком, жирным кроликом. Пахать, жрать, затягиваться, чтобы сладко спалось, трахаться, если охота будет. А ведь может и не быть. Ловушка, Степа?
  Чтобы скрыть замешательство, Степа достал платок и шумно высморкался.
  Буратино улыбнулся и потрепал его по коленке:
-  На мудрого сверчка мы забили! Оно, может, и правильно. Но радости  с помощью мышеловки не вернуть. Капканов и без нас наставят.
   Точно, что-то не так. Говорит  притчами. Степа решил прояснить:
- Послушай, Леня. Мне 28 лет. Я принял достаточно, и покуролесил тоже.  Хочу попробовать иначе. Хочу уехать подальше, жениться, хочу детей, честного труда. Руками и на себя, а не жопой на дядю в каком-нибудь офисе. Что плохого? Давай вместе. Вон Маня. Женись на ней. И не надо сыпать мутными символами.
- А ты на ком женишься? На Алене?
- Не знаю, в поиске.
- Вот оно, Степа! Вот оно! - Буратино поднял палец. – Сначала мышеловка! А смысл потом приложится!
- А сейчас куда твой смысл приспособить?
  Буратино вздохнул и полез из машины:
- Хозяйственный ты мужик, Степа. Все хочешь приспособить. Я  Буратино, деревянный человечек, мне в твоей крепости  разве что в печке сгореть.
- Тебе-то самому что надо? – крикнул Степа ему вслед.
- Ничего, - на ходу бросил Буратино.
   Он  согнулся и, стараясь не скрипеть снегом, направился к Мане. Потом вдруг прыгнул и что-то пропел  ей прямо в ухо.  От неожиданности Маня вздрогнула,  засмеялась.  Буратино поднял ее и усадил  себе на плечо. Вприпрыжку понесся с горы в направлении огней, шлепнулся вместе со своей ношей. Размахивая руками, они кувыркались в снегу, а затем повалились на спину и уставились в холодное небо.
   Степа вышел из машины, потоптался, посмотрел  в сторону  утонувшей во мраке деревни.  Несколько прорех от фонарей. Дымки.  Редкие собачьи поверки. Он  полез в багажник. Сверху лежала чебурашка со спиртом.  Айболит вынул  пробку зубами, глотнул, задохнулся, фыркнул и заел снегом. А потом, заверещав, как Маня,  побежал к ребятам и тоже плюхнулся навзничь, слушать, как поскрипывают замерзшие звезды.

XI.

     Началось. Звезды ссыпались с глянцевой черноты неба влево и закипели в расплавленном   золоте:  луна скатилась к горе и расплескалась чуть раньше.
    Вот он, чистый мрак, размазанный между горами квадрат Малевича. Хотя какой, к черту, квадрат, никаких правильных линий, геометрических границ – бесконечная плоскость.
   Нет, то не фон.  Экран! Пока  темный, но уже готовый к работе. Экран без проекции – ничто, но проекции не для визионера. С лампочками  пусть корячатся эти бойкие ребята, деятели актуального искусства.  Любители тавтологий. Искусство всегда актуально!  Нет, не так: искусство актуально всегда. Снова – лажа. Все неправильно, все три слова.
   К дьяволу все искусственное. Все эти дрожащие картинки. И те, что застыли  навсегда,  туда же.
   Там за экраном – тот, кто показывает. Темный или светлый? А вот этого никто не знает. Кое-кто, конечно, приблизился. Блейк? Ганс Руди Гигер, прозревший чужого?  Не чужого, а чужую. Истекающую кислотой самку, которая  выводит потомство в телах  дерзновенных идиотов. С кем шутить задумали? С тем, кто черный экран развернул?
   Но он не герой, вообще не человек. Бритва. Он бритва. Сейчас  царапнет по экрану  и вырвет его секреты.  Силуэт иного! Опять ты за свое. Нет там никаких силуэтов. Хаос, в котором все сразу.  Весь хаос – не под силу, но кое- что. На что  способен он, Игорь Харитонов, инфернальный богомаз? Икону с  Фомой анфас и с Христом в профиль  отвергли. Эту работу  признают все. А не признают – пес с ними. Визионеру плевать на публику.
  Он не чувствовал волнения – только уверенность.
  И  принялся надрывать экран.
   Сначала показался позвоночник.  Он выползал по диагонали, справа налево.  Конец позвоночника  превратился в бутон. Белое на черном. Экран был натянут поверх света.
     Бутон  раскрылся и теперь вкупе с позвоночником напоминал саксофон. «Музыкальная заставка», - понял Игорь. И верно: инструмент издал скрипящий звук.   Его извлекала лошадиная голова. Глупое животное дуло не с того конца. Вместе со звуком лошадь вынула из жерла  длинное тело, и теперь вокруг саксофона, как возле шеста в стриптизе, крутилось существо. Не мужчина и не женщина, скорее андрогин. То, что напоминало жопу, было прикрыто легкой тканью. И все это просвечивало сквозь лошадиную голову.
   Вдруг из андрогинна что-то поперло, из под ткани, но в то же время  как бы из конского уха.  Нечто  оказалось копией андрогина, слегка уменьшенным дублем.  Понятно:  детеныш, не подрос еще.
    Однако  мелкий получился  весьма резвый. Закрепившись на родителе, он немедленно приступил к размножению. По-тупому, раком.  Дурное дело – не хитрое, и вот возник третий уебыш, совсем бледненький,  но туда же, вмиг пристроился,  уже и четвертый вывинтился, похожий на таракана.
  «Доеблись до мышей», – пронеслось у Игоря в голове.
  Вот о чем поведал хозяин экрана. Лови месседж, Бармалей. И ничего больше не получишь. Корми свое кислотное потомство.
   Борода Игоря покрылась ледышками. От слез.
    Трансгрессия обернулась  скабрезной пошлятиной.  А трип не визуально, но по сути напоминал выход в «Хороводе».  
   «Я просто мужик, бык, человеческая скотина, - открылось ему. – И  в жизни, и в искусстве.  А что если экран – это зеркало, а  андрогин, этот жилистый андроид – я. Который же из четырех?»
  Игорь старался не  смотреть на небо, опасаясь увидеть пятого.
  «Первый никого не трахает,  ебут его. Что ж! С титанами и первопроходцами так и бывает. Их только ленивый не имеет. А дальше уже по трафарету: кого-то ты, кто-то тебя.  Срамные игрища.  Групповуха.  Да это ж «умрун», про которого Пьеро рассказывал!»
 «Знак, - понял Игорь. - Заебет меня  это мужицкое откровение до смерти.
 Завидная стезя!»
    Бармалея накрыл ужас. И он зарыдал в голос.

XII.

  - Ну что, Степа, матерись, отгоняй бесов, да поизъебистей, блядь, - Буратино сделал отчаянную попытку тронуться с места. Машина села на брюхо. – Что там, в багажнике, лопата есть?
- Спирт твой есть, а лопаты не видел, - Степа шнырял глазами по окрестностям, выискивая бесов.
- Уже кое-что, - по-деловому произнес Буратино. – Пошли, заправим моторы.
   Бутылка валялась рядом с саперной лопатой.
- Да здравствует  Папа Карло! -  радостно присвистнул Буратино. – Вот видишь, Степа, сначала смысл, а где его пристроить,  случай подкинет.
- Не случай, а хозяйственный Папа Карло, не надо, Леня, передергивать. Ты - Буратино, у тебя мысли короткие, и лопата за смысл канает, - Степа натолкал в бутылку снега и начал встряхивать.
- А чем лопата хуже избы?
- Ладно, давай обнимемся. Не до перепалки  сейчас, - сдался Степа.
    Они по очереди хлебнули семидесятиградусного мохито.  Заедать его снегом было глупо, и вместо закуски они с полминуты порычали. Проверенный способ.
   Буратино отправил Степу в машину, греть Маню, а сам полез по снегу за Бармалеем. Обхватив руками башку, тот  стоял в поле, метрах в полутораста от колеи.
   Подобравшись поближе, Буратино услышал плач. «Мама дорогая, - спирт торкнул в кадык. – Что ж ему показали такое? И мы хороши – пустили неофита без проводника, увлеклись разборками».
   Буратино осторожно обнял Игоря за плечи. Тот выл, но не по-волчьи, а кутенком. Это значит - расплющило, пробило на собственную малость.  С Буратино такое бывало. Но  ему-то, Леньке, что сделается? Он знает, что мал и великим никогда не станет,  претензий на это не имеет. А Игорь весь на понтах. Каково это, с горы босиком  и не по собственной воле.   Добром спускаться - так  оно бы ничего, любопытно даже, а когда столкнут? Пер наверх – и вдруг дали в рыло, вали отсюда, щенок.
 «Да никуда он не пер. Просто хотел узнать, может ли дерзать. Как горько плачет. Открылось,  что не может? А если самое страшное? Что и  дерзать не стоит».  Буратино этим не напугаешь. Он планов никогда не строит, полагается на случай. Случай и за нитки дергает. Нитки, конечно, легко оборвать, запутать. Но  ведь и на то случай нужен. Любое гадание – пятьдесят  на пятьдесят.
   Буратино погладил художника по голове, подышал в ледяное ухо.
- Ты кто? – Бармалей не узнавал его.
- Я Буратино. Забыли мы предупредить тебя, что это лажовое поле. В прошлом году  опен эйр устраивали, гламурный корпоратив.  Путан навезли, бухла буржуинского,  музоном своим всю ауру испоганили. С тех пор тут всякую поебень и показывают. Я ж говорил – зыбкие места. Пошли спиртом почистимся. А потом домой поедем, в баню сходишь, погреемся.
    Он почти тащил Бармалея на себе.  Несколько раз они падали, и Бармалей спрашивал, как автомат: «Ты кто?»
   Буратино снова объяснял. Пока добрались до машины, он побывал Питером Пеном,  Мойдодыром,   Снегурочкой и Коньком Горбунком. С  волшебным скакуном Леня, похоже, ошибся: Бармалей вздрогнул и  вновь пустился в поля. Горбунок его еле догнал
    В конце маршрута, Буратино был  мокрым, как мышь, потерял шапку и перчатку. Но доставил. Игорь уже не плакал и Степу  с Маней признал сразу. Отпускало. Ему дали хлебнуть спирта, то есть снова выпили, но уже вчетвером, включая Маню. Айболит поставил градусник  окрестной природе: -25.
    Буратино полез за руль. Мотор завелся с третьего раза.
-  Дай Бармалею лопату, пусть копает, а вы с Маней толкайте, заодно согреетесь.
   Игорь копать не стал. Столкнул тачку голыми руками.  Он стал похож на  Сильвестра Сталлоне после изощренных пыток в плену. Но  Рэмбо пытки, что оборотню  пневматический пистолет.  Мощный дух Игоря Талькова вселился в Бармалея как нагрузка к бороде.
   Подгорку художник дотолкал тачку до самого шоссе. Маня и Степа бежали следом.
- С таким чертом и мат не поможет, - заметил запыхавшийся Степа.
- Потому что я и есть Пес, - удовлетворенно ответил Бармалей, взбодренный пробегом.- Утраченный субъект.
 «Ну, вот и ладненько, - решил Буратино, обнимая озябшую Маню. – В хате его узнают».
- Права есть? – спросил он у художника.
 Тот утвердительно похлопал себя по карману.
- Тогда за руль, - пригласил Ленька. – Не хочу Папу огорчать.
  Фары высветили простоволосую Алену.
- Степа! – предупредил Буратино. – Держись!

XIII.

     Вика  сидела на полке в парилке и краем глаза поглядывала в запотевшее зеркальце. Она не то чтобы гадала, так, играла в предсказания. Что-то вроде бросания костей. В зеркале мог отразиться либо тот, либо другой. Петр, интеллигентный и тонкий, или Игорь – грубоват, но экстравагантный, да и собой хорош.
    Вообще-то она пошла в баню с Петром, а Игоря в последний момент втолкнул в предбанник Ленька:
 -  Мужик замерз, путь погреется.
    Когда Вика раздевалась, оба вежливо отвернулись. Она сделала сари из простыни и вошла в сауну первой. Ей было уже жарковато, тяжеловато даже, но  хотелось увидеть суженого. Мэрию города Ницца  она, подумав, вынесла за скобки. Западные институты вряд ли понятны  здешним духам…
   Хитроумный Петр умолчал о пикантных подробностях. На веранде второго этажа, где они сидели в шезлонгах, допивая вторую бутылку шампанского, он перевел тему «соблазнения баб» в интеллектуальную плоскость.
    Он сказал, что Игорь, пользуясь своими биологическими данными, тупо пробуждает в женщинах самок. Но это, заметил Петр, не есть настоящий соблазн. Работа инстинктов, не более. Для соблазнения необходимо желание, un  désir. N'est-ce pas?  
   Вика согласилась.
    Игорь  - животное.  Петр его, разумеется, любит, но вынужден сказать.  Увы, очаровательная Вика, он  себя считает волком. Философ напомнил, что в фольклоре славян и германцев  в хищниках - медведях, а также в псах и волках - воплощаются представления о грубом половом  инстинкте.
    Но женщины – люди. А люди отличаются от животных, нет, не разумом, не сознанием даже, а тем, что у них есть бессознательное.  Есть сознание, но есть и то, что под ним. А под сознанием – желание. Старик Фрейд  его несколько упростил, но в целом был прав. Либидо, да, да, именно оно. Современные мыслители Фрейда углубили. Сам по себе инстинкт не имеет  формы -  гон или, пардон, просто течка. Форму придает культура, символическая сфера, так сказать.   Значение слова «гурман», выразил уверенность Петр, Вике объяснять излишне. Звери совокупляются с утилитарной целью -  продолжить вид. Но люди, особенно женщины, стремятся к тонкой игре.
«Конкретно клеит, - поняла Вика. – Не отвлекается на рассуждения о поэзии. Юноша без комплексов».
   -Известно ли Вике, в чем французские феминистки  обнаружили  суть женского наслаждения?  - скороговоркой произнес Петр.
    Она была не в курсе.
  - Современные дамы давно преодолели пресловутую зависть к пенису.  И самцы, вроде Бармалея, получили отставку, - жестко сказал Петр.
    «Поторопились», -  посетовала  Вика, вспомнив плечи художника.
  - У женщин, - Петр  перешел на полушепот, - есть особенный ресурс. Могу ли я говорить откровенно?
     Он опустил глаза.
   -  Ннн-да.
   -  Тот, не в меру символизированный орган, которому якобы завидуют женщины, не самодостаточен. Более того, он робок, пуглив, короче, крайне не уверен в себе.   Поэтому  орган  стремится спрятаться в чужом теле, в его складках -  женских складках, изредка в мужских.  Но женщина  имеет складки при себе. Любая и всегда.  Она   самодостаточна.
«Неслабо вкурил», -  догадалась  Вика.
 -  Продвинутая женщина, - Пьеро поднялся с шезлонга и задумчиво вгляделся в занесенные снегом озерные дали, - выберет не мужлана, а  мэтра высокой кухни. Мужчина –  смазка, соус, если хотите. Пусть знает свое скромное место.
  « Блин, да он отчаянный, - тыкнул Вику местный дух. -  И руки у него красивые, нежные, наверное», - подметила она, прикуривая от зажигалки, поднесенной Петром.
   Философ  ее почти соблазнил…
   Парило невыносимо, а суженый все не являлся. Вика уже начала слезать с полки, когда дверь в предбанник открылась нараспашку. Зеркало отразило волка, все его биологические данные. На голове у Игоря была растаманская вязаная шапка.
      Вика почувствовала, что сейчас брякнется в обморок. Разумеется, от банного жара.
   Животное скользнуло по Вике взглядом и рявкнуло:
-  Подостыла банька-то. Пойду дровишек подброшу.
   Он громыхнул дверью,  и вскоре Вика увидела его природную стать в оконце:  банная  печка топилась с улицы.
   Получив невразумительный сигнал от духов, Вика почти ползком выбралась  в предбанник и села  на пол у двери в парилку.  Она едва дышала.
   Петр был полностью одет. Он схватил какой-то  журнал и стал опахивать Вику. С обложки журнала загадочно улыбалось холеное лицо модного писателя Сорокина.
   Вика  попросила воды. Петр заметался. Они взяли в баню только пиво. Вода была лишь в цинковом ушате с вениками. Петр швырнул березу на пол и поднес Вике  таз, в котором плавали листики.
 «Лучше бы пива налил», - с легкой досадой подумала она, но не пошевелилась.  Обеспокоенный  Петр осторожно плеснул ей в лицо прелой водой. Вика сделала попытку вздохнуть. И тогда он умыл ее.
«Руки нежные, не ошиблась», - она открыла глаза.
  В этот момент в баню ворвался Бармалей.  Он слегка стучал зубами.  «Выносливый, черт, долго  голым на морозе продержался». Вика решила, что глаза уместно снова закрыть.
   Игорь рвался на банную полку, но на пути сидела Вика, почти без чувств.
- Угорела девушка, - констатировал он и, подхватив Вику на руки,  пересадил на лавку.
  «Хищник», - напомнил ей инстинкт.
- Надо ее водичкой окатить, - Бармалей  шарахнул дверью в парилку.
  Петр в замешательстве хлебал пиво.
  Вика  не отказалась бы от водки.
  Из парилки выскочил Игорь с тазом.
    Он снова взял Вику на руки - ее нос невольно тыкнулся в волосатую волчью грудь – и, распахнув дверь на улицу,  поставил на крыльцо лицом к озеру.  Убегая обратно, дернул простыню за край и уволок  с собою.
-  Плещи! – приказал он Петру и скрылся  в парном отделении.
  Петр плеснул. Наслаждение  было так себе: она уже остыла в предбаннике. «Ну ладно,  пот смыть».
    Корректный  Петр  исчез в недрах раздевалки. Вика скользнула в помещение, цапнула простыню и вновь опустилась на лавку.
    Петр  инспектировал пеньку в бревнах.
- Тебе одеться помочь? – хрипло спросил он, совсем как Марлон Брандо в «Последнем танго».
- Если не трудно, - невозмутимо бросила Вика.
   Она обдуманно развесила свои вещи. На тех крючках. Белье было прикрыто шелковой водолазкой. Рядом – колготки под брюками, а свитер и дубленка – отдельно. Шаль  была небрежно кинута на лавку, а высокие сапоги, модные, без молнии, она просто разбросала. Вика не была дурой.
   Философ  обозрел инсталляцию. Он перекинул водолазку через локоть, в одной руке оказались трусы, в другой – лифчик.  Бельишко французское.
    Вика небрежно взяла трусы - Петр отвернул голову – и потянулась за водолазкой. Жестом он напомнил ей о лифчике.
- Не стоит, думаю, - просто сказала она. –  Но важно его не забыть.
  Бледное лицо Петра порозовело. Он сунул лифчик в карман.
- Доставлю, – хотел сострить он.
    Тот же трюк Вика проделала с колготками. Их легко не натянешь на распаренные ноги. Дело дошло до сапог.  Здесь помог бы любой.
   Он пытался натянуть сапог, но не мог справиться с длинным голенищем.
- Я принесу валенки, - нашелся Петр и вылетел из бани, почему-то опрометью.
   Из парилки  чертом выскочил художник и убежал в сад валяться в снегу.
   Вика ждала. Просто ждала.
  Первым  снова вошел тот, кто отразился в зеркале.
    Он бодренько протопал к вешалке и обвязал свои бедра красным полотенцем. «Красиво, и с шапкой гармонирует», - оценила Вика. Что-то от Боба Марли.
    Она поддела сапог пальцами.
- Чё, помочь натянуть? – спросил Игорь и нагло посмотрел Вике в глаза.
   Он  сел рядом и положил Викину ногу на свое колено. Оно было горячим и влажным, даже сквозь брюки чувствовалось. Бармалей не торопился: поднял  сапог, изучил его устройство и принялся сминать голенище.  
    «Умеет обращаться со складками», - отметила Вика.   
     Из-под шапки выбился  смоляной локон. Игорь дернул головой. Его взгляд   скользнул по  оконцу за Викиной спиной.
- Зря корячимся, - без выражения сказал он. – Вон Пьеро с валенками чешет.
«Сволочь», - подумала  Вика то ли про Игоря, то ли про Петра.

XIV.
    
   Коля был доволен:  Алена похвалила баню.
-  Бывала, ох, бывала я во всяких саунах. Твоя – самая душевная.
    Приятно, когда человеку в радость.  Ребятки уже завелись, им эта баня – чертей гонять, а то и вовсе  не дойдут.  Ленька раз десять у Коли гостил, а в бане ни разу не парился. Забредет в предбанник, высадит свой косяк, рожу ополоснет – и на волю. Даром, что деревенский.
   А ей   банные ритуалы - в охотку. Алена  внимательно осмотрела Колины веники,  два приказала выбросить, а эвкалиптовый и секвойный запарила, каждый в отдельном тазу. Приготовила отвар из трав,  полчаса колдовала возле плитки. Ленька со Степой советовали ей всякие глупости:
   -  Добавь мухоморов, чтобы банника как следует раскумарить.  Нам, - говорят,-  фора не нужна, сыграем в умруна по-честному, и неизвестно еще, чья жопа возьмет.  
    Коля с Аленой  попарились отлично и поговорили.
    Самоотверженная женщина! Если бы не ее контора, в которой Ленька  преподавателем, а Степа  бухгалтером, ребятки бы совсем пропали. Буратино после университета  работал в школе  и полугода не продержался –  с треском вылетел. На работу  каждый день надо ходить, а для этого будто новость. Зависнет  со Степой  - и  трава не расти. С такой похмелуги на уроки являлся, что забывал, какому языку учит.
   Алена рассказывала. Раз проверка пришла. Завуч ему: Лыков – это твой последний шанс, а он в шутку – Я воль.  Чтобы собраться, выкурил за школой косяк и решил поразить начальство передовой методикой. Ролевая игра!  Он поделил класс на партизан – троечников  и   вражеские войска, при этом уточнил – не СС.  В вермахт он мобилизовал  хорошистов и отличников. Партизан оказалась больше. Задачу педагог  поставил четко, говорил  медленно, чтобы все поняли.  На доске записал:  «Die Partisanen befragt Gefangenen. Nicht quälen!» - «Партизаны допрашивают пленных. Не пытать!» Детишки притихли как во время облавы. И все бы ничего, только до этого Леонид Николаевич их английскому учил, о чем и сам по ходу позабыл.  Рассердился на школьников и за тупость наставил им двоек. Слава богу, у Алены  директор – давний приятель, уломала его уволить Леньку по собственному желанию. Ленька ведь способный, черт. Знает три языка. Игорь его спросил:
- Как так у тебя выходит? И за границей ни разу не был и шпаришь. Я даже болгарский никак не осилю.
  Ленька ухмыльнулся:
- Я,  Бармалей, как попугай повторяю.  Словами могут говорить только люди и птицы, да и то не все: вороны, скворцы, галки, но лучше всех, конечно, попугаи. Им и подражаю.
- Прежде было наоборот.
- Все меняется, - согласился Буратино. – Наши туристы, знаешь, бывают такие богатенькие экстремалы, поехали в Парагвай, кэмел троффи по джунглям. Едут и слышат – мат со всех сторон. Попугаи!  После гражданской войны казачий отряд туда занесло.  Казаки ломанулись в джунгли, съели чего не того  и заблудились. Судьба отряда неизвестна, но с тех пор все местные попугаи матерятся. Попугаи ведь долго живут.  Индейцы попугаев уважают. Имена детям по их подсказке дают. Фонетические особенности, по счастью, в языках разные,  произношение мат подкорректировало.  Но птички – чисто базарят. Вот и я так:  вам кажется, что я шпарю, а для англичанина  – как тот попугай из парагвайских джунглей.
- Ты, Буратино, не попугай, ты индеец, – уважительно произнес Бармалей.
- Спасибо, - скромно поблагодарил Ленька.
    Алена определила его к себе, в консультативно-образовательный центр.  Доходов от этой конторы мало, Алена  зарплату часто из своих денег выплачивает. Степа, как бухгалтер, не может этого не знать, но она ему кулак показала, чтобы Леньке не проболтался, иначе тот бы денег не взял. Да и Степа в этом «Репетиторе» лишний. Какая  там бухгалтерия? Пожалела его просто, прикрыла Степины темные дела.
   Коля ее спросил:
- Со Степой поженитесь? Он вроде готов.
  Алена засмеялась:
- Замужество не для меня. Я по жизни пионервожатая.
    Однако эти красавцы подпортили ей удовольствие.  Алена вышла из бани свежая, благостная, а они завели шестерку и куда-то упороли.
   С полчаса она спокойно сидела, чаи гоняли, жарили шашлыки. А потом начала нервничать, садить одну за другой.  
    Она много курит. Степа вечно морщится, демонстративно убирает пепельницы со стола. Ненавидит табак. Вредно, дескать, для легких. Лучше бы свою аптечку перетряс, прояснил противопоказания. Коля пытался ее успокоить:
   -  Ну, отдыхают парни, резвятся, Ленька – местный, каждую тропинку тут знает, да и водит он отлично, хоть и без прав, не пьяный почти. Игорь с ними поехал. Он и вовсе взрослый человек, семейный. Расслабься, выпей маленькую.
   Но ее ничем не отвлечь.
 -  Холодно, - говорит. - Тачка старая, мотор не заведут, замерзнут. Закинутся чем-нибудь,  завязнут в снегу,  могут и  перевернуться на хер. Буратино со Степой вдвоем – ядерный реактор, а тут еще девочка глупенькая. Игорь с ними не совладает.  
  За ворота бегала, прислушивалась.
   Коля не выдержал, пошел прогревать ее «Опель». Машина по зимним условиям – дрянь, посадка низкая, на ней скорее  в снегу присядешь, чем на шестерке. Убеждал Алену: вот видишь, соображает Ленька, правильную тачку взял.
- Что он  соображает! Завел ту, что ближе к воротам стояла.
    Приметливая, на мякине не проведешь.
   Пока Коля возился с «Опелем», Алена снова  понеслась за ворота изучать следы, в какую сторону поехали.
   Тут и шестерка показалась. Все в порядке, все целые, спиртяшкой, конечно, несет, но за рулем Игорь, вполне трезвый. Так что Алена напрасно тревожилась.
    Когда выгрузились, Степа Алене в ноги бухнулся, как шут гороховый. Уперся лбом в снег,  да и кувыркнулся через голову. И захохотал, как идиот. А Ленька схватил свою Маню и бочком, бочком по-заячьи упрыгал в дом. Игорь машину поставил аккуратно, ровно, аккумулятор вынул и посоветовал на зарядку поставить. Порядок.
  Но Алена рассердилась. На Степу не смотрит, с Ленькой не разговаривает. Когда сели за стол, разлили, она только с Колей чокнулась и сказала:
- За полную свободу от всяких обещаний! – и покосилась на Степу.
   Степа тут и психанул. Швырнул кружку об стену, запыхтел. В потолок уставился и принялся раскачиваться на стуле. Потом водки себе налил, сначала в рюмку, а потом передумал – наполнил  граненый стакан, до краев.  Выхлебал, уткнулся в тарелку и давай мясо уписывать, один кусок за другим, как людоед. Ленька ему:
- Степа, не зверей!
   А Степа в него огурцом запустил.
    Напряженно стало. Только Маня, дурочка,  засмеялась. Думает, наверное, что играют, забавляются. Не ведает, чем порою  кончаются Степины забавы. Айболит, когда нарушает свой режим,  бешеным становится.
   Хорошо, Ленька разрядил атмосферу:
- Поставь, Папа Карло, что-нибудь народное.
    Коля врубил «Чижа», и тот голосом сельского баяниста затянул «Перекресток». Ленька вытащил Алену танцевать.  Схватил ее в охапку и закружил. Он хорошо танцует, на это девок по клубам и цепляет. Маня рот разинула, будто не видала его в деле. На словах -  Кому жизнь буги-вуги, ну а мне полный бред - Алена  шмыгнула носом, а Буратино дурным голосом начал  подпевать:
 

Вечный мой перекресток,
Где минус, где плюс?
Когда кидает любовь –
Остается блюз.
  

Рожу скорчил Степе и уточнил:
  - Так что ли, Степа? – и ну целовать Алену в мокрые щеки. Увлекся, приговаривает:
- Бросай этого зверюгу- доктора, возьми лучше меня. Я добрый.
   Степа в него валенком швырнул, тот -  шапкой, Маня подключилась, у нее под рукой оказалось ведро сморщенных  яблок. Началась беготня, визги, рык. Степа с Ленькой любят порычать, придумали, будто это помогает выгнать  внутреннего черта.
  Алена вздохнула и говорит:
 - Хер с вами, давайте ваш косяк.
  Отошла.
   Эх, дети малые, все мы дети.
    
 XV.
 
 - Эй, хозяин, - закричали у ворот, и Папа  Карло метнулся во двор.
   Вика потерла ладошки, глазки ее блеснули.
- Случай! - воскликнула она. – Девочки, гадаем! Голос мужской. Спросим имя, как Татьяна в «Онегине», а потом прикинем, к чьей биографии оно клеится, а можно и разыграть, – Вика все никак не могла определиться с выбором суженого, а время между тем близилось к ночи. – Маня, ты девка, тебе и спрашивать.
- Что говорить? -  приготовилась Маня
- У классика позаимствуем. Гениально и просто: «Как ваше имя?»
- Что-то не по-русски, - засомневался Буратино. – Так говорят наши чекисты в голливудских боевиках: «Какие ваши доказательства?»
   Вика посмотрела на него с укором, мол, что тебе Пушкина с полки достать.
-  Мы тоже участвуем, - заявил Пьеро от имени всех мужиков. – Кроме Бармалея.
    «Вика сомневается, - сообразил он, - самое время ей подыграть».
- Не нужно принимать за меня решение, философ. Брак для духов помеха, а за воротами человек.
  «Отравить его, что ли, чтобы несло всю ночь», - Пьеро уже допускал мелкое злодейство.
 - На что вам  мужик-то сдался? – удивилась Алена.
- Дух веет, где хочет. И для любви преград не бывает, - сдуру ляпнул Бармалей.
   Степа с Буратино с серьезным видом кивнули, а Пьеро представил довод:
- Мужское имя сработает по принципу симпатической магии.  Плюс - он может быть не один.
     Пьеро оказался провидцем. На пороге появился мужик лет пятидесяти в фуфайке и бархатном берете. Пьеро сразу определил:  гость раздавлен антагонизмом  ценностных систем. Нечто среднее между старым хиппи и   сельским завклубом, изрядно принимающим на грудь. Он был худ, морщинист, неделю, нет, пожалуй, две не брит и при этом имел длинные волосы. Волосы, конечно, встречаются и у деревенщиков, но у этого шевелюра отсылала к тлетворному западу, что дополнительно подкреплялось взглядом:   мужественный прищур ковбоя Мальборо.  Он был оборван и пьян, но  держался гордо.
   А с ним была… продавщица. Она вошла  во всей красе, румяная с мороза, в шали с цветами.  «Ты прав, художник, любовь преград не знает, захотела и пришла. Выполняй теперь, что обещал!»
   Опередив приветствие, Маня спросила тоном следователя:
- Как ваше имя?
   Мужик и сказал:
- Артамон. Артамон Колдырин.
   Маня задрала голову и присвистнула.
   Алена захохотала. Вика удивленно  дернула плечом, а  философа осенило:
- Я Пьеро, он Артамон. Пудель Артемон. Сходится, а, Буратино?
- Еще бы, - подтвердил тот. – Сейчас на троих и разопьем.
     Красавица оказалась Любой.  Имя открывало  безграничные перспективы толкования.
    Артамон  принял реплики за признание  и решил закрепить успех.
- Да, - проникновенно произнес он. – Я тот самый Колдырин- Правобережный, о котором главный поэт России сказал – новый Рубцов.
- А кто у нас главный поэт? - полюбопытствовала Маня.
- Этот, как его, - новый Рубцов почесал под беретом, - нет, не вспомню фамилию, но зовут Дмитрий Александрович.
- Степа у нас тоже поэт, - заметил Буратино.
- Где печатаешься? – ревниво спросил Колдырин.
- Сам себя издаю, - равнодушно признался Степа.
- Да, дружище, сейчас публикуют только своих или за бабки. Лирика никому не нужна. Новичкам трудно пробиться. Евреи повсюду.
- Чё, евреев не любишь?
- Я интернационалист, мне плевать на нацию. Они меня  невзлюбили.
- За что? – удивилась Маня такому  повороту.
-  Понимаешь, - Колдырин  сунул в зубы Степину папиросу и, красиво прищурившись, затянулся. – Тоже, как и я, самосад курите? – подмигнув, заметил он. – Тут духовные расхождения. Я - за честное слово, прямое, как корабельная сосна. Чтобы  гвозди рыдали.
- Как это? – от Колдыринских метафор Маню накрыло.
- Эх, дочка, - запел Артамон. – Забыли уже русскую поэзию. Тихонов, Сельвинский, Пастернак. Это ж из Тихонова. Он призывал из людей гвозди делать, подыгрывал  советам, но я хочу эти гвозди в слезах растворить. А Федька Шварцман, главный здешний  еврей, смеется надо мной. Постмодернист, мать его. Им бы только передразнивать, над святынями глумиться. «Хвостов после Хвостова», «Барков после Баркова». Акциями  это называют, как на бирже.  И спонсоров на эту пакость всегда находят.   Но ничего, денег нарою, свой журнал издам. Название есть. «Русское чрево».  Мощно?
- Ты ж сказал, что интернационалист, - напомнил Пьеро.
- Конечно, - подтвердил  Артамон. – Но вот какое дело, сынок, – Колдырин  окончательно вошел в роль отца. – Школу-то закончил?
- Он, между прочим, философию преподает, - осадила поэта Вика.
- Ну, тогда поймет. Русский человек всемирно отзывчив. Достоевский в корень глядел, не то что эти, постмодернисты. Русское  все вмещает.  И потом «Чрево» без эпитета как-то не  звучит.
- Похоже на название фильма ужасов, - согласилась Маня.
- На жесткое порно, - припомнил Степа.
  Люба  сидела на диванчике и загадочно улыбалась избе. Папа Карло разлил водку. Артамон Колдырин приставил  ребро  ладони к граненому стакану, обозначая меру – две трети. Любе отмерил половину. Буратино и Степа последовали его примеру. Художник налил себе сам – аккуратно по стеклянному ободку. Философу было все равно. Дамы и Коля довольствовались рюмками. Тост доверили произнести гостю.
- За родную ментальность! – не полез он за словом в карман и медленно влил жидкость в глотку. Закуской пренебрег.
- Не будешь закусывать, уволю, -  сказала Алена Буратино, по-русски занюхавшего водку рукавом. – А ты, кончай мясо уничтожать, - напомнила она Степе. – Мане оставь, гостье предложи.
   Степе идея понравилась.   С шампуром в руках он пересел к Любе.  Снимал по кусочку и протягивал ей. Для удобства  обнял за плечи. Артамон  заметил, но бровью не повел. Бармалей злобно улыбнулся, показав волчьи зубы.
-   И гнусь, и паскудство - все есть, - продолжил Артамон тему загадочной русской души.- Да какое! Чертей в аду воротит. Я грешников не осуждаю.  Русскому духу блуждать положено. Все люди бляди, а мир бардак. Давно Русь  подменили. Вино, как чай, хлещем. Не жалей, сосед!
 И он снова приставил ладонь к стакану
- А твои постмодернисты, - раскусил он Пьеро, –  мелко глумятся. Пуще русского человека никто глумиться не умеет.  Почему  Герасим собачку убил?  Его ж не видел никто. Из глума над единственной  привязанностью. Думаю переписать. Барыню ему утопить  надо, а потом на каторгу, искупать. Ваня Тургенев поймет.
- Федя тебя поймет, - уточнил философ.
- Федька не поймет. Мы с ним так разосрались, что он и читать не станет, - вздохнув, ответил Артамон, имея в виду заносчивого постмодерниста.- В людей воздухом входишь, а назад горьким дымом вырываешься. А ведь он передо мной – щенок. Я в Союзе писателей состоял, когда он, сопля, пионерок тискал. Я свой путь прошел: от креста до гурта. И премии получал, и с начальством пил.  Думает, прошло мое время, засел в деревне и исчез? Ошибается. Кто умер – оживет, а кто ожил – тот уже не помрет.
   Бармалей потянулся через стол и обнял Артамона.
- Правильно сказал, - растроганно заметил он. – Прости меня, мужик.
- Дык, за что? – не понял поэт.
- К бабе твоей клеился, - признался Игорь.
- Да на здоровье, - разрешил  Артамон. – Я за свободную любовь.
   «Хиппарь проклюнулся, - с досадой подумал Пьеро. – И этот волчара напился, на откровенность повело». Он решительно придвинул стул к Вике.
- Будем считать это тостом, -  предложил   окосевший Буратино. Папа  Карло спрятал бутылку под стол.
- Баян есть? – спросил Артамон, медленно убрав руку с пустого стакана.
- Что ты имеешь в виду? – настороженно уточнил Степа.
   Буратино засмеялся.
- Песни петь будем.
- Есть губная гармошка, - весело сказала Маня и полезла в карман.
   Колдырин бережно взял инструмент, протер его полой рубахи, продул со знанием дела.
- Бацал я в юности в одной команде, - ударился он в ностальгию. – Битлов играли один в один. Попробую.
  И довольно чисто насвистел мелодию из фильма «Генералы песчаных карьеров».  Только в конце вдруг чихнул прямо в гармошку.  Вытер ее полой и аккуратно положил на стол. Поднялся, скрипнув стулом, но вновь чихнул, и еще, и еще раз.  Папа Карло сунул ему кухонное полотенце и увел на воздух.
   Люба тоже встала. Прошла по хате, как лебёдушка, но не к двери, а к Петру. Достала из-под стола бутылку, налила две рюмочки, протянула.
- За встречу, - молвила. – Я тебя еще в «Хороводе» приметила. Ты умный. И женщин уважаешь.
    Петр впервые почувствовал себя Казановой. В кармане был  Викин лифчик. К этой роли он был не совсем готов, точнее, он так раньше думал. Но теперь…  Нет, не зря он сыграл, и как сыграл! Результативно! «Зови меня так, мне нравится слово»,  – запел внутри Бутусов.
   «Вот и решилось», - приняла свою участь Вика.

XVI.

     Маня с Буратино отправились в баню.
    « Освежусь, - решил Ленька.  Он чувствовал, что перебрал.  Мысли понеслись диким табуном, топча одна другую.  – Да и Мане погреться не помешает».
   Сходя с крыльца, он брякнулся. На этот раз резво вскочить не получилось. Он сел и умылся колким снежком. Маня со смехом помогла ему подняться.
    По дороге подкинули дровишек в печку.
  - Тепло, – заметила Маня в предбаннике.
  «Совсем развезет», - подумал Буратино и, стянув свитер, прилег на лавку. Он  положил голову на Манины колени. Париться ему расхотелось окончательно.
    Маня рассматривала  помещение. Баня как баня, думала она. Неровно отесанные бревенчатые стены. В углу -  тазы-ковшики: цинковые, пластмассовые, эмалированные – всякие.  На крючках – старые простыни, застиранные полотенца. На лавке – макулатура для растопки.  В фанерном ящике – шапки:  войлочные, матерчатые, вязаные – голову от жара прикрыть.  На полу валялись женские колготки. «Это еще для чего?» - не поняла она.
   Попутно Маня поглядывала на Буратино.  Он был длинный – по сравнению с Маней, конечно, - но узкий: на лавке умещался полностью, даже место оставалось.  Ленька  - худой,  острые плечи, торчащие ключицы, ребра. Маня положила ладонь  на его безволосую грудь: жесткий, прохладный, сухой  - Буратино.
  «Пойду все-таки, - решил он. – Повалюсь поленом – Маня обидится».
   Он встал, прыгая на одной ноге, начал снимать  унты, носки, джинсы. Подумал – и остался в полосатых трусах. Крест он снял и надел Мане на шею.
- Я на разведку, а ты готовься, раздевайся пока.
  Помотав головой, чтобы отогнать хмель, он  переступил порог парилки.
  Дыхание перехватило сразу. По сауне стелился горький сухой дым . Разогретое дерево звенело. Раскумаренные бесы приготовились к атаке. Их атаман банник, а может, и сам Вельзевул,  сверкал багровыми буркалами  возле каменки. Буратино почувствовал, как задымилось  тело.
   « Все на одного, суки, - застучало в  висках. – Живым не дамся».
    Он снял трусы и намочил их в ушате с водой. Протер лицо. В ушате оказался почти кипяток, он моментально испарился с кожи . Буратино сел на пол, сложился в клубок, защищая живот от горячих бесовских молний. Он пытался припомнить слова древней божбы, но в голове почему-то крутился Чиж:
 

Я выпил бы водки, забил бы косяк и курил,
  Я даже ударил бы вену холодной иглой,
  Только б не видеть блядей на углу,
  Только б не слышать урлы в подворотне,
  Сердце, я верю, ты будешь меня охранять. –
  Мне  не хватает свободы.
  

На «блядей»  из текста бес не повелся.
    «Пустой я чувак, - подумал Буратино. – Даже материться эффективно не умею. А вот про свободу – неправильно. Свободы всегда хватает».  И, собравшись, он выкатился в предбанник.
    Взяв волю в кулак, он на четвереньках дополз до дверей на улицу, сдернул с крючка какую-то тряпку и, крикнув Мане:
- Не суйся туда. Атас! – выпрыгнул на снег.
    Маня оторопело смотрела, как  голый Буратино, размахивая полотенцем, несется к озеру. Он  перевалил  через забор, хотя калитка была совсем рядом, и запрыгал по заснеженному склону, путая следы, как заяц. Добежал до кромки. Маня увидела блеснувшую воду:  прорубь. Буратино задрал голову в небо, перекрестился, ухнул под воду и исчез.
   «Блин, да он же бухой совсем!» -  Манино сердечко застучало возле горла.  Она  бросилась  к калитке.  Железная дверца была примотана проволокой. Обжигаясь о железо, царапая пальцы, она, наконец,  распахнула калитку и по скользкой тропинке скатилась к озеру, побежала по льду.
    Прорубь была недалеко от берега и довольно широкая, можно даже побарахтаться.  Буратино  нигде не было. Маня заглянула в прорубь.
- Леня! – крикнула она в черную воду. Гладкая вода не отозвалась.
 «Надо пошуровать чем-нибудь», - лихорадочно соображала она. Возле кромки валялась корявая ветка. Маня сунула жердину в прорубь и попыталась нащупать дно.
 «Затянуло под лед», - с ужасом пронеслось в голове, и она заскулила.
- Рыбку ловим? - пропел кто-то ей в ухо.
  Она вздрогнула и едва не сверзилась в воду.
  На озерном льду стоял мокрый Буратино. Одной рукой он придерживал полотенце на поясе.
- Ты…
    Маня хотела что-то сказать, обругать его за выходку, обрадоваться счастливому спасению, но… Они стали целоваться.
- Маня, Маня, - повторял он, переводя дыхание. – Я ж деревянный, где мне утонуть.
   Его  начало трясти.
- Дуй в дом, - велела она Леньке, – я шмотки принесу.
   Он кивнул и стал карабкаться вверх по склону. Ступни ничего не чувствовали. На пороге он опять поскользнулся, шлепнулся и разбил коленку в кровь.  Рванул   дверь в комнату и зарычал:
- Водки! Быстррро!
  - Пошла плясать губерния, - обреченно вздохнула Алена.

XVII.

    Пьеро стоял у притолоки и разглядывал горницу в Любиной избе.
     Обои с огурцами. Сервант в парадном углу. За пыльным стеклом  выстроилась шеренга  покемонов, извлеченных  из Киндер-сюрприза.  На трюмо – деревянный гребень и больше ничего. Фабричные снадобья – не для Любы. В центре располагался круглый стол и несколько стульев с  высокими спинками. Возле окна – дощатый ларь. «Для любовников?» – Пьеро держался за чувство юмора.   На ларе – японский телевизор.
    Он покосился на ложе.  Это был диван. Покрыт  чем-то ворсистым с оленями. Кое-где потерт.  В головах – две подушки.   Убитые, плоские. Пьеро поймал себя на чувстве  брезгливости.
   Люба лениво протирала клеенку на столе. Она  выставила угощение. Водку, которую принесли от Папы Карло, зеленую эмалированную миску с мятыми огурцами, черный хлеб, крупно порезанные луковицы.
  «Ладно, не чеснок», - подумал Пьеро.
  «Что я буду с ней делать? - пытался представить он. –  Надо о чем-то поговорить. Господи, о чем же?»
  - Прошу, гость дорогой, - напевно произнесла Люба и жестом пригласила Пьеро к столу.- Поговорим о сердечном.
      Пьеро присел на краешек стула и потянулся за бутылкой. Он чувствовал себя тряпичной куклой.  Стул пошатнулся, упал, и когда Пьеро, не выпуская бутылку из рук, стал его поднимать, из кармана выскользнул Викин лифчик. Люба  грациозным жестом подхватила бельишко. Она положила шмотку на свои круглые колени и стала рассматривать, пробовать на ощупь бретельки, кружева и застежки.
- Красивая вещь, - оценила она и приложила лифчик к своей высокой груди. – Жаль маловат.
    «Что там под полом? - Пьеро бросило в жар. – Клеть? Погреб? Вот бы провалиться.  Спрятаться там за мешками с картошкой, свернуться калачиком, закрыть глаза, исчезнуть.  Это мне за то, что потешался над Бармалеем. Дешевые приемы! А вот, поди ж, примени их!»
  Люба небрежно бросила лифчик на диван.
- Ну что, кареглазый, налей на радость, - улыбнулась Люба, смерив   его синим взором.
     Сконцентрировавшись, чтобы утаить дрожь в руках, Пьеро разлил водку. По полной, всклень.
-  От души, - одобрила красавица и сама произнесла тост. – За крещенскую ночку!
   Пьеро выпил и впервые в жизни пожалел о своей стойкости к алкоголю.
«И травы нет», - вздохнул он.
  Люба вытянула свои полные губки. Пьеро поцеловал. Он старался, просунул язык в ее рот. От Любы пахло мясом.
  « Вот прямо сейчас, - тюкало в голове, – следует ее завалить. Наброситься, как зверь».
   Но  Пьеро ничего не чувствовал. Никакого желания. Вообще ничего.
    Она, конечно, опытная. Пьеро почему-то вспомнилась Настасья Филипповна из экранизации советского циника Пырьева, как она произносила с хрипотцой: «Опытная?».  Телевизор есть, здесь прием хороший, Папа Карло говорил. Может, смотрит эротические каналы. Чем еще зимними вечерами заниматься. Да и этот хиппарь мог  порассказать о богемной юности.  
   Нет, тут другое, не опыт – натура. Складка?
   Какая, к бесу, складка! Складки бывают на плессированных юбках. Такие носили девочки в балетной студии. Его привела туда мама.  Она хотела, чтобы он научился танцевать. Петя упирался. Ему нравился балет, но издалека, как  зрелище. Внутрь этой кухни  он не хотел. Белая маечка, гольфы, чешки, прыгать, как безмозглая марионетка на глазах у этих в юбочках - кошмарный сон, вроде того, когда голым оказываешься в публичном месте. Его  приняли, потому что мальчиков брали всех. Петя подумывал о самоубийстве. Тогда его остановила трудность исполнения, не уксусом же травиться.  В 8 лет он уже знал, что от эссенции умирают редко, но очень мучительно.
  Люба имела  некое отношение к ловушке на хищника, а над ловушкой шелестели ветви, полные цветов и листьев. Но Пьеро-то - не хищник. Хотя эстетом он, несомненно, был. Он не жаждал  рычания,  стонов, непристойных трюков, которыми хвастался Степа. Пьеро предпочитал гуманитарную игру, ну а в койке как получится. Но здесь был вызов.
  Вот если бы случилось чудо, и сюда, как в баню, ворвался Бармалей, Пьеро бы знал, как поступить.  Красиво! Игорь  заходит.  Слегка пьян. Куртка нараспашку. Нет, лучше совсем без куртки, в одной футболке.  Волк к морозу не чувствителен. Руки жилистые. На пальцах перстни, серебряные, как у борца с вампирами. Волосы разбросаны по могучим плечам. Не молокосос какой-нибудь  двадцатисемилетний. Зрелый мужчина. З9 лет. Лучший возраст. Черноглазый. В бороде – легкая седина.
    «Пошлятина какая! -  Пьеро куснуло врожденное чувство меры. – А я, такой,  стою и сосусь с лучшей в деревне бабой.  НННдда..».
   Богомолом  с откусанной в страсти башкой  Петр Кольцов быть не желал. Да и позориться было неохота.
   Пьеро плющило от диссонанса с ролью.
   Если бы Игорь оказался рядом, Петр Кольцов, холодный философ, переиграл бы  и Любу из «Хоровода». Не дождется, курва, финки под ребро. Хосе сам отдаст Кармен тореадору. Уступаю, друг. И ты присохнешь со своими чарами, ведьма.
   Но, увы, Бармалея рядом нет.
     Он оторвался от Любы и с надеждой посмотрел на дверь. Она показалась фальшивой. Пьеро снова взглянул на Любу, потом на глаза попалась  щель в ларе.
  Люба держала  его лицо теплыми ладонями и улыбалась, показывая зубы. «Красивые ровные зубы, что крупные перлы у ней». Интересно, как школьникам объясняют эти самые «перлы»? Пьеро  запретил себе ассоциации про зубы.  Однако на прекрасном Любином  лице  он видел только их.
- Как выйдешь с крыльца – налево, - загадочно прошептала  Люба.
- Что налево?
   Она выпустила Пьеро:
- То место, куда тебе нужно.
  «Точно. Ведьма,  - пробило Пьеро. - Она читает мысли. И не абы какие коротенькие,  как у Буратино.  Смотрит  в самую суть. Надо будет помириться с Соломоновной  и обсудить, что означает этот символ: с крыльца – да налево».
    «Что у нас там слева? Черт. Не зря плюют  через левое плечо. Черту дань. Крыльцо,  любому  понятно, порог, граница порядка.  Ведьма  искушает меня адом.  Что же ты, Пьеро, давай! Когда еще случай представится. Метафизики  не заказывал, да видно Степа по пьяни сорта дури спутал. Вроде только пару затяжек сделал. Да, зыбкие места, прав Буратино».  
   «Не буду же я молиться  сейчас», - подсказало ему чувство светской адекватности. Хотя нельзя не признать, что  манеры и заманили Пьеро в Любину ловушку.
- Ну что же ты, иди, там тепло. Артамон не жалуется.
«Смело, - оценил Пьеро. – Как врезала. Не стыдится своей сути».
- Бог  мой, какие мы стеснительные. Туалет, он налево. А в кухне вода за занавеской, если нужно.
   Не взяв куртки и  покосившись на Викину вещичку, Пьеро вышел из избы.
   Он сделал свой выбор и пошел направо.
   Он шел быстрым шагом. Мороз был уместен. Благословенный мороз. Пьеро не чувствовал себя ни проигравшим, ни раздавленным. Таков его выбор, вот и все. Да и случай удобный.
   «Вика спросит о лифчике. Я бы на ее месте не спросил. Слышал, что такие штучки, особенно французские, дорого стоят.  Тысячу-две? «Целый месяц он работал на ее неглиже». Что-то из женского  романа. Вряд ли Вика читает такую похабень. А если все-таки намекнет? Скажу, что у Любы забыл? Цинично.  Потерял?  Неучтиво, обещал  доставить. Ладно, скажу, что не отдам. Пошло. Гадко. Подумает,  извращенец, фетишист, как ей после этого в глаза смотреть. Черти крутят, разъеби их в хоровод!»
    «Да, пусть думает, что хочет!» – махнул рукой  философ Петр Кольцов.
   На крылечке Папы Карло его поджидал Игорь.

XVIII.

 -Есть у меня, девочки. Специально для вас, - Папа Карло выставил  литровую бутылку с чем-то зеленым. – Абсент  двухгодичной выдержки.
    Вика  хмыкнула:
- Зря сомневаешься, Викуля. В твоей Франции абсент -  одна видимость. Туйона в нем, как клубники в Маниных чупа-чупсах.  А этот из местных трав. Полынь нужно собирать в правильном месте и в правильное время, ну и, ясное дело, в особом состоянии.
-Коль,  хоть ты-то не гони, -  устало сказала Алена.
   Получилось как всегда, даже круче.  Беготня нагишом, рычание, пурга  на грани белой горячки.  Задорный крещенский вертеп, кукольный театр под занавес сельской ярмарки.  Буратино  в трагической роли Петрушки, Степа, как обычно, играет буйного Лекаря. Алена - Городовой, усмиритель чертова дуэта.
     Но, твою мать, она хорошо знала: то был  не финал, а всего лишь антракт.   Первое  действие -   выходка с тачкой.  Тогда были  цветочки, сейчас созрели ягодки.  В третьем акте – ветки затрещат. Степа с Леней – стойкие, как оловянные солдатики.
  Но час на передышку у Алены есть, даст бог, и полтора.
   «Говорила ему, придурку, закусывай», - с досадой думала Алена. Она подустала от роли матери-командирши.
    А что было делать? Ворвался  косой, голый, коленка в кровь разбита.  Водки целый стакан выдул.
- Бесы, - орет, - бесы в бане!  В дым раскумарились, свирепые, как чечены на дискотеке. Едва  живьем не изжарили.
    Совсем крыша съехала! Спина у Буратино и, правда, была красная,  похоже на ожог. Не иначе как спьяну к печке приложился.  Алена стала мазать его сметаной, а тот посмотрел на нее пьяными глазами и  прошипел:
- Сожрать хотите? Сначала поджарили, а теперь соусом поливаете? Не дамся.
   А потом сделал вид, что не узнает:
- Ты  зачем бабой обернулся? Думаешь, не матюгнусь?
-  Ты кому?- оторопела Маня.
  Буратино показал на Алену пальцем:
- А вот ему, черту банному.
    Да так натурально! Алена на секунду испугалась. Решила - психоз.  Потом, конечно, поняла: спектакли устраиваем. Для Мани и Вики стараемся. Мане – премьера, Вике – воспоминания освежить.
  Степа, забивший на режим, подыграл.
- Пошли, - говорит, - завалим Умруна.
 Буратино:
- Пошли. Но, видишь, ранен я. Давай из твоей аптечки полечимся.
- Мысль! Травы на оборотня не действуют.  Да и ослабли мы. Витамин нужен.
-   Правильно! Тащи большую таблетку. А Папа Карло нам  для укрепления боевого духа «Black Sabbath»  поставит.
  Устроили тренировку. Отрабатывали приемы ближнего  и дальнего боя.
   Сначала ловили Степу. Главное - подогнать  к спальному месту. Упадет – и отключится. Так и произошло. Буратино  сдался сам, брякнулся  рядом со Степой, словно нитки обрезали, и  моментально заснул.
    Коля разлил абсент по рюмкам.
  - Для тебя берег, Алена. Полынь Ленька собирал. В особом состоянии.
   Кто бы удивлялся: в особом состоянии Буратино находился почти всегда.
Алена развела руками:
- Напрасно. Вот это напрасно. Он, можно сказать, подвиг совершил.
  Два года назад, в июне, Ленька закончил университет. Три недели он  с размахом тусовался в городе, а потом поехал домой  в Рождествено, сдаваться матери. На переправе он встретил Папу Карло.  Тот  плыл в свою Швейцарию с нарытой из разных источников  информацией о способах  кустарного изготовления абсента. Пиво он варил, сливовицу гнал, кальвадос из садовых яблок выдерживал, абсент еще нет. Более того, абсент он даже не пробовал, а, если быть до конца откровенным, живьем не видел. Но о свойствах знал  из художественной литературы, от Пьеро. Планы Леньки мгновенно поменялись. Он тут же подцепил   шалаву. – На этих словах Алена показала Коле кулак, кивнув на Маню. Маня смиренно мыла посуду за перегородкой. – Короче, встретив знакомую, Буратино  поехал сюда. Имела место обычная Ленькина программа: полуночные пляски на берегу, рык и русалочий хохот знакомой. Буратино как  новоиспеченный филолог-германист называл ее Ундиной, правда, утром почему-то Лорелеей, сокращенно,  Лоркой.  Его терзали муки совести, а, может, просто похмелье. Он отправил подружку в город и сказал: «Папа Карло,  я виноват и готов работать за пиво». Коля подумал, что трудотерапия - будет правильно. Вечером он собирался в город, и полынь – основная трава в абсенте – нужна была позарез, чтобы положить на сушку. Через армейский полевой бинокль Коля  присмотрел полянку, и в полдень они с Буратино отправились на гору. От жары звенела земля. Ленька по дороге время от времени падал и к концу маршрута по цвету не отличался от заготовляемого сырья. Коля не раз предлагал ему отступить и отдохнуть  под тем или иным кустом. Эти предложения Буратино молча игнорировал, он не роптал, лишь, когда доползли до места, спросил:
- Хрена мы сюда тащились.  Полыни и возле дороги хоть косой коси.
- Место должно быть особенным, - ответил Коля. Он и сам не вполне представлял, что имеет в виду.
   Слово «особенный» Буратино объяснять не требовалось. Он помотался по полянке, набрал сухих верхушек и забил их в папиросу.
-  Какой эффект должен быть? – уточнил  он.
-  Полынь  даст  силы  совершить то, к чему ты призван, - изрек Папа Карло, цитируя, сам не помня кого.
- Кем призван?
- Кем надо, тем и призван, - ответил Коля уклончиво.
    После полынного косяка  Ленька понял и это. Он нарвал два мешка травы, поговорив с каждым растением. А в конце операции заключил:
- Я понял, почему мы сюда перлись. Здесь растет желтая полынь. Везде серебристая, а здесь желтая, золотая.  Она светится. Вокруг каждой - золотистый  шар.
   Так Буратино  открыл волшебную поляну. Коля пробовал потом собирать в других местах – не тот эффект.  Абсент, что на столе, – первой выгонки и самый крутой.
- И мой подвиг оцените, -  скромно заметил Коля. – Ленька  покушался на продукт много раз.  Давил на чувство справедливости, мол, хоть попробовать дай, нацеди пузырек. Но  я устоял.
- Хина, - поморщилась Вика, пригубив. -  И чем-то еще, кроме полыни, отдает.
- А как же. Травы. Я с огорода того- сего подмешал: укроп, петрушка, сельдерей, возле озера мяты нарвал. И ноу-хау: зеленый лучок. Душицы немного добавил. Особенная травка.  Побуждает к  целомудрию. Для мужчин – не очень. Я когда ее добавлял, как раз о Леньке думал - умерить его пыл насчет знакомых.  Ну, и от кашля этой душицей  неплохо лечиться.
- Знаешь что, Коля, - загадочно улыбнувшись, сказала Алена. – Налей-ка мне граненый стакан.
     Горечь абсента  ничем не заесть, и Алена вышла глотнуть воздуха. Она затянулась сигаретой и посмотрела на небо. Оно было усеяно планетами, вроде Сатурна: вокруг каждой крутилось по нескольку колец разного цвета, но преобладал  золотой. Под горой затаилась деревня. Вид был минималистский:  в центре белых с прозеленью прямоугольников и квадратов -  условные изображения домиков: четыре стены и пирамидка сверху, местами плоские, но кое-где объемные. Все это потрескивало, поскрипывало, звенело.
   У ее ног на крылечке сидели Игорь и Петр. Художник и философ, два чудаковатых мужика, двое  мальчиков, играющих во взрослых. Взрослые  мужчины бросают вызов обстоятельствам,  рискуют головой и репутацией, умеют  красиво проигрывать и прощают врагов -  эти идеалисты думают именно так. Алена знала. Тот самый «главный еврей», постмодернист Федька, о котором говорил Артамон,  когда-то был ее мужем.  Он относился к той же породе, что все эти обормоты: Бармалей, Пьеро, Буратино, Айболит. И по сути, и даже на вид. Бывший Аленин супруг напоминал Игоря. Тоже  демон: кудри, правда, сейчас уже редкие, да черные глаза без блеска. Они прожили вместе недолго:  Алена, как и первая жена, оказалась для него простоватой. Федя служил своей миссии.  В чем состояла миссия, он и сам, кажется, путался. Пребывал в вечном поиске. Этот дурак Колдырин считает его везунчиком, а Федька на трех халтурах  едва сводит концы с концами. Однако  житейское его, похоже, мало заботит. Ставит   абсурдистские спектакли на стихи Дмитрия Александровича, главного поэта современности.  На сцене, вернее, на ринге, выгороженном на полу веревочкой, точно марионетки, прыгают старые коммунистки, великовозрастные пионерки, играет на виолончели вертлявый диджей в пиджаке на голове тело. Денег за представления Федя не берет, втыкается  ради чистого искусства. Ради этого и журнальчик выпускает. Алена много раз предлагала ему помощь. Не лично тебе, мол, спонсором быть хочу. До последнего сопротивлялся, лишь после дефолта сдался: « Ладно, - говорит, - давай, при первой возможности верну».
   Алене всегда жалела таких мужчин. Они выглядели, как дети, среди всей этой быковатой сволочи и  деловых циников - бывших комсомольских вожаков.  У нее была мечта, чем-то похожая на Степину. Она хотела сколотить из этих подросших мальчиков пионерский отряд. Разумеется, речевки и ходьба строем – не для них. Слово  «пионерский» здесь имело свое исконное значение – первый. Первый гендерный эксперимент.  А она стала бы в этом отряде пионервожатой: вытирала бы им носы, кормила, поила, - да, и поила бы, что  тут поделаешь! - но главное – оберегала, брала  на себя всю эту житейскую колготень, которая  превращает мальчишек-фантазеров в унылую скотину, во всех этих быков, коней, волов и упертых ослов. Алена ценила в мужчинах не силу, а благородство, вкус  к полету, красоту нелепых поступков.  Силы ей хватало и собственной.
   Вот Игорь.  С его смешной брутальностью, он  похож  на ряженого волка с детского утренника. Кольца зачем-то нацепил. Но красиво. А Петр? Какую игру ради Вики замутил! Федя тоже любил  затейливые ухаживания, интриги во имя искусства.  Наивный Петр ради любопытства  пошел с этой коровой Любой.  Вообразил почвенную красавицу. Видно, обломался, раз так скоро вернулся.
   Сердце Алены так защемило, что на глаза навернулись слезы. Она  села на крыльцо между художником и философом и, обняв, выдохнула:
- Эх, мальчики, притыкнула вас беспонтовая жизнь.
  Оба посмотрели на нее и, не сговариваясь, горестно положили  головы на ее грудь. Она гладила их волосы, целовала лбы, носы, губы и  плакала.
  За спиной Алены послышались шаги. Она обернулась.  В дверном проеме стоял Степа. В воображаемом пионерском отряде Степа на данный момент был лидером. Его  безответная страсть к дисциплине  сочеталась со взрывным темпераментом  и буйной фантазией. В результате Степа был почти неуправляем.  Дьявол кроется в деталях, и Аленина любовь к Степе таилась в этом «почти». Степа был непредсказуемым бой-френдом, но отличным любовником.
   От своих снадобий он выглядел слегка взбудораженным и еще моложе, чем на самом деле. Он был странно одет: короткий пиджачок, серые брюки со штрипками,  лакированные штиблеты. Из-под пиджака выбивалось что-то белое, тонкое, с оборками.  «Женскую блузку зачем-то напялил», - удивилась она. Степа  кого-то напоминал, то ли  того французского поэта, что стрелял, то ли его жертву, капризного юношу с раненой кистью. Ответ юноши был нетривиален: он простил покушавшегося и прислал ему рукопись со стихами. А после уехал в жаркие страны.   Степа смотрел на Алену непроницаемым взором.  «Застрелит или на хуй пошлет?»- прикидывала  она.
- Ну, вы даете, - ухмыльнулся Степа, заправляя тельняшку в брезентовые штаны.
    Алена метнулась к нему, обняла за шею.
- Шлюха, - ласково прошептал он на ухо и подмигнул.
« Жертвы абсента  приобретают уникальный ореол, и в своем особенном аду  ликуют с извращенной гордостью, что они не такие как все», - сказал  великий мистик Алистер Кроули.

IXX.

- Пора, Буратино, -  Степа начал сосредоточенно собираться. Он умылся,  побрил голову и переоделся в спортивный костюм.
- Как бандит, - сострила Маня.
- Это для гигиены, девочка, - загадочно ответил он. -  С хохмами  покончено. Грядет великое очищение. Помогай.
    Он вручил Мане ароматические палочки и таз. В таз положил бутылку водки и шоколадку, подумав, добавил бутылку воды.
- Таз зачем? –  спросил Буратино.
- Я режим нарушил. Крепко нарушил. Съел четыре шашлыка. А водки сколько?
   Буратино пожал плечами.
- Вот и я со счета сбился, - рассуждал Степа с серьезным видом. –  Литр на рыло?
- Больше, - предположил Буратино.
- Боюсь,  таза  мало. Еще один потребуется. В баню, что ли, сбегать?
- Степа, ты мыться собрался? Так в бане и ополоснись.
   Айболит посмотрел на Буратино, как на идиота:
-  Я хочу помыться изнутри. Жрать-то не следовало, пить - куда ни шло. Значит, придется блевать. Это и будет расплатой.
-  А я тоже мясо ела, - испуганно сказала Маня.
- Вот потому и два таза.
- Может, не пробовать тогда, - засомневалась Маня.
    Степа не стал задумываться:
- Очищение необходимо, это очевидно. И потом, что я обратно  в город  это повезу? – и  указал на пол-литровую банку  настоя жабьего цвета.
   Последний аргумент выглядел наиболее убедительно.
  Втроем они  поднялись на веранду второго этажа. Здесь стояли шезлонги, старая вытертая кушетка, заваленная тулупами и одеялами.  В одном из кресел дремал Бармалей.
   Степа распределил багаж   вокруг двух кресел.  Кресла он поставил у окна, чтобы сидеть лицом к озеру. За озером  виднелась рощица, потом поле, снова рощица и так до горизонта. Луна была маленькая, слева, но ее света хватало, чтобы хорошо различать предметы.
  - Очень по-русски, почти Саврасов или Левитан, -  Маня  было  затеяла  светскую беседу.
- Предсказуемо, - буркнул Бармалей, не открывая глаз. – Волжские дали. Коммерческий пейзаж.
- Трезво, - заметил Степа и назначил Бармалея  старшим  на случай вдруг чего-то.
- Степа, у тебя алкогольная паранойя, помноженная на травяной загон. Ты всех тут запугал, - упрекнул его Буратино, усаживая Маню себе на колени. – Буду тебя, Маня, держать, чтобы в небо не улетела.
  « Блин, да чего же Степа в эту банку намешал», -  подумала Маня, но отступать было поздно, не хотелось терять лицо.
   Буратино отказался от  волшебного настоя Айболита, сообщив, что помылся в проруби  и грязным себя вовсе не чувствует, мяса он тоже не ел, как  не помнит, закусывал ли вообще. Блевать он совсем не любит.  На сегодня у него точно другие планы. Он, пожалуй, не отказался бы еще от одного витамина. Ну, и водочки.   Но все это не  так важно: главное - сдержать данное Мане обещание.
   Степа покопался в своей аптечке и протянул ему маленькую синюю таблетку. Строго наставил:
- Смотри не переусердствуй, как в прошлый раз.
- Беспочвенные намеки, - невозмутимо парировал Буратино.
- Я предупредил, - сказал Айболит тоном человечьего доктора.
   Степа  сложил ладони, то ли как католический пастор, то ли как индус, что- то пошептал и хлебнул мутного бурого настоя. Маня приняла из его рук банку и тоже хотела глотнуть, но едва она пригубила, как Буратино отобрал у нее сосуд и  выплеснул остатки в таз.
- Не бойся, Маня. Буратино тебя не оставит.
    Ни на какое небо Маня не улетела.  До небес было слишком далеко.
     Она посмотрела на  Степу и ужаснулась. Его рвало, но не это было самым отталкивающим. В Степе сидел бес. Самый главный – Вельзевул. Этот бесяра был не то чтобы страшен  или отвратителен. Он был  бесноватый, то есть крутился, вертелся, визжал, рычал, отливал то желтым, то зеленым, то синим и оранжевым. У беса не было  формы, и этот гад ее искал. Сейчас он примеривался к Степе. Степино лицо  сопротивлялось этим зверским наездам, губы что-то шептали, но  бес заткнул ему рот омерзительной вязкой субстанцией, похожей на сопли. Маня почувствовала тошноту.
- Вниз его, вниз тащи, -  зловещим голосом произнес Буратино, и Степы не стало. Бес потерял тело и ломанулся сквозь окно  к озеру.
  Он  молнией заметался по берегу.
« Жертву ищет», - сообразила Маня,  и ей вдруг стало ясно, зачем она сюда приехала: усмирить  черта, загнать его вниз. Что там внизу?  Преисподняя, дьявольские погреба, разворошенные кости  дедушек и бабушек, что превратились в духов?  Как же прижучить гада?  
    Думать было некогда. Маня  прыгнула за бесом, воспользовалась тем же портом - через стекло. Буратино прыгнул за Маней.
   Бес увидел Маню и  стал улепетывать, кружась как смерч.
- Уебывай в баню! – крикнула ему она, а Буратино захохотал. Неужели и  в него  проник черт? Чертовщинка в Буратино  и прежде была, Маня это еще в клубе подметила. Тогда ей это понравилось.
    Возле корявого осокоря   беса встретил Пьеро. У Пьеро оказался дуэльный пистолет. Чего только не найдешь в закромах Папы Карло. Это Маня уже поняла. Пьеро с каменным лицом палил в черта, но результат был почти нулевой. Он стрелял уже в упор. Бес немного рассеялся, но потом снова собрался. Теперь он  прилепился к Пьеро, обволок собой его пистолет.
 - Погоди, аркан накину, - пришел на выручку  Папа Карло, размахивая пеньковой веревкой, как ковбой  лассо.
    Он поймал беса в аркан. Образовалась вертлявая восьмерка.
     На берегу появился  Бармалей и погнал нечистого к проруби. Папа Карло  туго натянул веревку.
    Возле края проруби бес начал крутиться, сновать то вправо, то влево - никак не хотел в крещенскую воду, и тогда Игорь набросился на него и прыгнул в купель  вместе с ним.
 -  Надо выручать Бармалея, - как-то слишком хладнокровно заметил Буратино и вслед за Маней сиганул в воду.
  «А ничего, - подумала Маня, - не такая уж и холодная. Завтра можно еще раз окунуться».
     Они ходили прямо по дну, держась за руки. Бармалея нигде не было, только следы, в которых застыл лед.
   И тут она снова увидела беса. Он замаскировался  старой рыболовной сетью. Беса сетью не возьмешь, прожжет или просочится в ячейки. Так и вышло.  Стелясь по дну, бес направился к Мане. Он крался.
 «Вроде как опасается меня, - мелькнуло в  том, что осталось от ее сознания. – Да ведь у меня крест Буратино. Пьеро говорил, не помогает, выходит, сдерживающий эффект все же есть».
   Бес слился к Маниным ногам и пополз по ним вверх. Маня завизжала.
- Тише, Маня, тише, я его отвлеку, - сказал ей на ухо Буратино. Он взял Маню на руки и вытолкнул  из проруби. Вылезая на снег, она видела, как бес накрутился на Буратино и увлек его в глубину, куда-то ниже дна.
   И сразу все стихло. Маня видела себя на холодной ледяной глади, небо было пустым, а воздух молчал. Она была одна, совсем одна и ей стало ясно, не показалось, а явилось как непреложная истина: никого из них – ни Степы, ни Пьеро, ни Папы Карло, ни Бармалея - больше здесь не будет.  Не будет и Буратино. Да как же его может не быть? Кто же тогда погоняет бесенят, они-то остались. Надо помолиться, решила Маня. Но она знала только обрывки священных текстов, да и те не приходили в голову. И вдруг из проруби забил родник. Он был маленький, как фонтанчик для питья, и что-то подсказало Мане, что это сигнал от Буратино. Родник  говорил  его голосом:


Родник над озером струится.
Вскипая, кверху бьет вода,
Как будто хочет устремиться
И течь неведомо куда.
Родник журчит: во тьме расселин
Я никогда не видел дня.
Как светел мир! Как берег зелен!
Как небо смотрится в меня!
 Но колыбель - сестра гробницы,
Колосс умрет, пока он мал.
Родник сумел на свет пробиться,
Но в темном озере пропал.
 

Родник и в самом деле пропал.
«Буратино! Ты живой?» – крикнула Маня в небо.
 - Живой-живой, - бодро ответил Буратино и протянул Мане шоколадку. Он сидел на Степином месте и при свете  луны читал книжку.
- Ну что, вернулась? - улыбнувшись, спросил он. -  А я тут соскучился.
- Буратино, -  похвалила его Маня. -  Какие правильные стихи ты сочинил.
- Что ты, Маня, где мне, валенку. У Папы Карло книжку нашел  «Из европейских поэтов». Москва, 1967 год. Еще до нашего с тобой рождения, -  он заглянул в оглавление. – Теофиль Готье. Слышала о таком? Тоже бесов гонял. А ты, молодец, не блевала.
   И он поцеловал Маню, а она его.
 

XX.


   Пьеро замерз. Надо было на что-то решаться. Он уже погулял вдоль озера, у ржавого понтона поговорил с лохматым псом, посетил прибрежную рощицу, где набрал полные сапоги снега.
   Он сам  устроил эту западню и сам в нее угодил. Конечно, он затоптал не все тропинки назад. Официально он просто пошел проводить Любу, каждый бы на его месте так поступил, а что  водку  на глазах у всех с собой прихватил, так ведь праздник. Вика отвернулась и вздохнула. Мало ли от чего. А теперь он  вернется как ни в чем не бывало. И не надо мудрствовать, не надо усложнять, расковыривать житейские коллизии до экзистенциальных дыр.
   Но  время упущено.  Вот если бы он сразу в дом зашел, да с мороза к печке, беззаботный и легкий, как Буратино. А он сначала с Бармалеем на крылечке сидел. Рассказал ему все, идиот. Бармалей выразил готовность помочь: «Давай сбегаю к ней, выручу твой лифчик». «Он не мой», - Пьеро привык к Бармалеевым ляпам, но  счел нужным поправить. Хватит, помог  один раз, выкликнул ведьму. Не то что за лифчиком - он еще и куртку там оставил  - вообще туда соваться не стоит, никому и никогда. «С крыльца – да налево, а затем и во чрево».  Французские феминистки  против наших блядей жидковаты.
   А потом Алена вышла,  с ней  целовались по очереди с Бармалеем. Вика, возможно, видела, а не видела, так Степа ей не преминул рассказать, в  своем стиле, разумеется.
  Пришлось бежать на озеро, чтобы тут замерзнуть насмерть. Он вспомнил слова Буратино: «Отошел в сторону – и враз изменилось».
   Когда он вернулся, в доме было тихо, наверное, спать легли. Пьеро полез на второй этаж.
   Перед ним развернулась сцена из театра абсурда.  Возле окна в кресле лицом к пейзажу сидел лысый Степа и утробно рыкал в пластиковый таз. В перерывах между спазмами он нес какую-то тарабарщину.  В соседнем кресле развалился веселый Буратино. На коленях он держал Маню, поглаживая ее по разным местам. Маня не обращала на это никакого внимания. Она напряженно вглядывалась в заоконную даль, водя головой туда- сюда, словно следила за кем-то. Бармалей невозмутимо дремал во втором ряду.
- А чё это вы здесь делаете? – только и оставалось спросить Пьеро.
- Карму чистят, - ответил за всех Бармалей, не открывая глаз. - Вика туда пошла, - зачем-то сказал он и повел бородой в сторону внутренних покоев.
   Пьеро вздохнул и сел на кушетку, накинув на плечи один из тулупов.
   Степа перестал рыкать и так резко откинулся на спинку кресла, что упал вместе с ним на пол.
- Заколебал, - с досадой сказал Буратино и обратился к Бармалею. – Будь другом, убери его отсюда, он Мане сапог заблевал.
  Бармалей  подхватил Степу, перекинул его тело через плечо  и в нерешительности походил по веранде.
-Вниз его, вниз  тащи, - прошипел Буратино. –   К Алене, она знает, что с ним дальше делать.
   Бармалей просунул  Степу в люк, что-то с глухим звуком шлепнулось, потом в люке исчез и художник.
- С жабами переусердствовал, - объяснил Буратино Степино состояние. – Я тут оставил немножко, - он показал на второй таз. – Можешь попробовать. Но предупреждаю: эффект непредсказуемый.   Подкорка  прочно  встает на место крыши.
«Именно так со мною и произошло», - подумал Пьеро.
- Степа полагает, что это чистит и лечит, - продолжил Буратино.
« А нужно ли нам лечиться?» - усомнился Пьеро.
-Вот и я о том же, - словно прочитав его мысли, сказал Буратино и подышал Мане в ухо. – Давай лучше водки выпьем.
- Да не берет меня водка, - печально сказал Пьеро.
- Так не бывает, - уверенно произнес Буратино. – Ты просто не с теми пьешь. Тебе надо с Викой набухаться, она кирять умеет, как никто. Грустная что-то была, видно, недобрала.
« Вся общественность в курсе моих косяков», - Пьеро обреченно вздохнул.
- На вот, возьми для повышения самооценки, - Буратино протянул Пьеро синюю таблетку. – Да не бойся ты, очередное Айболитово плацебо,  показано для  крещенской ночки.
  Пьеро вздрогнул.
- Уебывай в баню, -  со злостью произнесла Маня. Буратино захохотал:
- Во как меня посылают, - довольно сказал он.
   Буратино снял Маню с колен, заботливо усадил в  кресло, а сам  плюхнулся рядом с Пьеро. Он улыбался и смотрел ему прямо в глаза, простодушно, как деревенский дурачок:
- Чем тебе помочь, чувак? Только учти, мысли у меня короткие.
- Я Викин лифчик у Любы, - Пьеро замялся, – потерял. Да еще и Бармалею об этом рассказал, как бы он к ней не поперся.
- Надо выручать Бармалея, - без выражения сказал Буратино.
«Паяц, - подумал Пьеро. – Все ему хиханьки».
- А у меня выхода другого нет, - Буратино снова прочитал его мысли. –  У тебя  ведьма лифчик отобрала, а у меня черти в бане трусы в залог взяли. Вернуть их мы не можем, придется прикинуться, будто так и было задумано.   Ведь нам не привыкать, а Пьеро?
« Он прав, надо что-то придумать», - Пьеро почувствовал приближение вдохновения.
    Буратино достал косяк, взорвал, глубоко затянулся и протянул Пьеро.
- С этими трусами  как бывает, - начал гнать он. – Где я их только не забывал, хороших людей подводил.  Предъявы кидали, хоть на дуэль вызывай. Долго думал, что за черт в этих трусах сидит, пакостит постоянно. И прикинь, нашел решение. Перестал их вообще надевать.   И проблемы сразу исчезли. Без трусов, к слову сказать,  проще, возни меньше. Но сегодня поделикатничал, надел.  Маня, думаю, и все такое, неудобно.  И сразу -  на, получи, фашист, гранату – едва бес не испепелил. Пришлось трусы ему пожертвовать.  Ты у своей Соломоновны спроси,  к чему такой расклад, к добру или к худу? И какой тут принцип действует: ассоциативный, тактильный или, не дай бог, симпатический?
   Маня очнулась и громко позвала Буратино. Он взял с полки первую попавшуюся книжку и метнулся к ней.
- А водки еще полно осталось, - бросил Буратино. – На нижней веранде под столом. Найдешь?
«Найду, - решил Пьеро и полез в люк. – Найду и пойду, в конце концов, надо же мне  сегодня где-то   спать».


XXI.


   - А теперь в койку, - засмеялся Буратино и перекинул Маню через плечо, как  солдатскую складку.
    Он притащил ее в холодный пентхаус  и  прямо в сапогах положил на железную кровать.  Сапоги он стянул уже на месте, усевшись на письменный стол. Один он швырнул под кровать, другой брякнулся где-то вдалеке. Поверх Мани Буратино накинул два тяжелых ватных одеяла.  Потом, шипя от боли в обожженной спине, он снял свитер и прямо в джинсах залез под одеяло. Положил руки под голову и уставился в потолок.  За окном  возле Мани поскрипывали звезды.
- Буратино, - решившись, сказала Маня. – Ты будешь  ко мне приставать?
 Он ответил не сразу:
- Послушай, - сказал он почти серьезно. – В постели называй меня Леней.
- Ага, - съязвила Маня. – А я тогда буду Анжелой. Леня и Анжела. Как бандит с шалавой.
  Он засмеялся.
- А тебе не кажется, что спать с Буратино  инфантильно?  Ты меня  побуждаешь ко взрослым вещам, а тут  деревянные бирюльки.
- Ладно, Леня, - ответила Маня, отвернувшись. – Не собираешься приставать, так и скажи. У меня запасного имени нет. Я при любом раскладе Маней останусь.
   Он снова засмеялся и перевернул Маню лицом к себе.
- Маня, Маня, - пропел он ей на ухо. – Тебе известно, как дети получаются?
« Он что, за лохушку меня держит?»  - с досадой подумала Маня и не ответила.
- Ты таблетки кушаешь? – повторил он вопрос.
- Только те, которыми ты меня угощал.
   Леня завозился и достал из заднего кармана блестящий пакетик:
-  А  такие штуки  тебе знакомы?
-  В первый раз вижу, - Маня бросила упаковку на пол.- Хватит загадками изъясняться.
  Маня решила проявить инициативу и расстегнула его джинсы.
- А где твои трусы, Буратино?
- Леня, - поправил он. – Вот видишь, какая похабщина с этим Буратино выходит. А трусы у меня бесы в бане отобрали, в качестве трофея.
   Он исчез под одеялом. Из-под ватной груды его голос  звучал  глухо:
- Вот сейчас проверю, на месте ли твои трусы.
- Не только трусы, но и  крест, - сказала Маня и, откинув одеяла, показала  маленький серебряный крестик на шнурке, который болтался возле шеи. Это был его, Ленькин, крест.
- Оставь его себе, -  сказал он. – Считай, что мы породнились, сестренка.
- Тебе кажется, что трахаться с сестренкой приличнее, чем с деревянной куклой? – огорошила его Маня.
- Тогда суженая. Считай, что мы  гадаем  или играем. Например, в  умруна.
- Если в умруна, давай за Степой сбегаем, а то обидится, что без него начали.
   Леня положил на стол все, что было на Мане: джинсы, колготки, трусы.
- Оно бы можно, - пошутил он. – Но Степа не любит нарушать режим. Звереет от этого, может и укусить. Слышала, как он на веранде рычал.  Давай, я ограничусь  шмотками ниже пояса – холодно, замерзнешь.
  Он уткнулся носом туда, где были трусы.  Леня  смешно возился там, шуровал языком, и у Мани было странное чувство. Ей  было  щекотно, стремно, хотелось, чтобы он перестал, вытолкнуть его, но она почему-то прижимала его голову к себе.  Маня смотрела на бетонные плиты потолка и думала: «Вот я и он. Надо же».
    Наконец, Лене надоело. Он выпрыгнул  снизу и принялся жевать Манино ухо. Потом его заинтересовала шея, грудь, для исследования которой он засунул голову Мане под свитер. От его волос пахло чем-то смолистым.
   - А вот так пробовала, -  Мане показалась, что у нее четыре ноги.
 - Еще в десятом классе, -  хотела врезать ему Маня, но получилось почему-то шепотом. – Я вообще жертва сексуальной революции.
- Я тоже, - присоединился Леня.
   «Резво прыгает, - думала Маня. – Интересно, что за таблетку ему Степа дал. Слышала, бывают такие».
- Что примолкла? -  спросил он  не своим голосом.
- А что в таких случаях говорят?
- Ты ж в кино ходишь? Там  подробно показывают и со звуком.
- Может, порычать? – Мане  вдруг расхотелось болтать.
- Нет, рычать буду я.
  Он задвигался быстрее.
  Вдруг дверь на веранду приоткрылась, мелькнул чей-то силуэт. Со скрипом дверь снова стала на место, но комнату кто-то пересек. Ленька не обратил на пришельца никакого внимания. Мане тоже пришлось притвориться глухой.
 - Не держи меня, - шепнул Леня, выскочил наружу, упал на Маню и тихо нестрашно зарычал. По ее животу поползли  теплые капли. Он был совсем не тяжелый. Тонкие косточки, хрящи, сочленения.  Языком он проверил, все ли у Мани зубы,  губами удостоверился  в наличии глаз и носа.
   Потом он уселся на Манины ноги, ладонью вытер ее живот. Рукой шаркнул о простыню:
- Извини, испачкал немного.
- Маня, - выговорил  он с удовольствием, встал и голым почапал на веранду. Буратино вернулся с бутылкой и рюмкой.
- Водки? – галантно предложил он.
- Давай, - согласилась Маня.
  Он налил ей, а сам хлебнул из горлышка и  закурил.
- Ты что, куришь? -  Маня удивилась. Буратино не курил сигарет.  Наверное, Степа убедил  беречь здоровье.
- Только после секса, - оправдался он.
-  По-любому, пачка в месяц  уходит, - сочувственно вздохнула Маня.
- Преувеличиваешь, мать. Но все равно, спасибо.
   Леня  красиво подпер щеку рукой.  На его спине было красное пятно, большое  и похожее на след от  лапы.  Маня потрогала пятно рукой.
- Ой, - притворно вскрикнул он.
- Как тебя угораздило?
- Вот и ты не веришь, - грустно произнес он. – Я с бесами сцепился. Самому главному в глаза смотрел.
- И кто победил?
- Ты ж  видела, как я бегством спасался. Он, конечно. Бес, Маня, всегда побеждает.
- Так зачем же ты с ним цапаешься?  Глупо ведь.
   Буратино помолчал. Хлебнул еще, потом полез под одеяло.
- Не могу иначе, Маня, - ответил он задумчиво. –  Карма такая.
  Он повернулся набок и затолкал Маню под себя. Сверху снова надвинул одеяла:
- Так теплее.
   Маня свернулась калачиком. Что-то снова скрипело, то ли пружины кровати, то ли мерзлые светила за окном.
- Скажи, Леня, - осторожно спросила она. – А вот сейчас, в этой койке, ты тоже с бесами сражался?
- Не знаю, Маня, - честно ответил он. – Сам бы хотел это понять.
  Он поцеловал ее в макушку:
- А теперь заказывай сон.
  Маня заказала. Она подробно описала, что желает увидеть,  и захотела уточнить, правильно ли он ее понял.
   Но Буратино  не слышал. Он спал.
 

XXII.


    - Ладно, научу, - Вика выскользнула из постели и, прыгая по холодному полу, направилась разыскивать  сумку. На дне затаилась бутылка пастиса – последняя из французских гостинцев. Он  была вскрытой, но почти полной. Пастис уцелел только потому, что никому не понравился его сладковатый лекарственный вкус. Даже Ленька не стал,  обозвал детской микстурой от кашля. И в самом деле, похоже. Но сейчас будет самое то.
Пьеро оценит.
  Вечеринка продолжается.  Артистическое прошлое в кордебалете местного театра приучило Вику к ночному образу жизни.   Даже на трезвую голову она никогда не ложилась раньше четырех.   А тут и двух часов не пробило, как все разбрелись. Коля вытянулся на диванчике возле стола и на полуслове захрапел.  Алена, поругавшись со Степой, гневно задернула занавес перед кроватью. Степа   занялся какой-то ерундой –  смешивал что-то в банке, бриться начал, ворчать. Леня сказал, что он готовится к оздоровительным процедурам. Вика  вспомнила о клизмах Симона-Огюста.
   Обоих суженых как ветром сдуло. Довыбиралась. Горячий Пьеро, видно, потерял надежду и пошел  за этой Любой.  Распушила хвост зараза.  Еще бы: полна хата молодых да прытких. Степа ей за пазуху полез – плечом не дернула, будто так и надо. И с Игорем где-то успела. Петр ей понравился. Понятно – свежая жертва.  Коля устоял, видно,  выработал иммунитет к ее пещерному кокетству, да Ленька, и то, наверное, потому, что уже совсем косой был.  А ведь  Петр  предупреждал – замужним грех гадать. Вот духи и отомстили. Пялься теперь в потолок  среди этих диванов    до самого рассвета.
   Ленька перехватил ее  на веранде второго этажа, замялся, будто виноват.
- Не печалься, мать, я их пригоню. Сам приду, если что.
   Игорь на веранде сидел, возле  входа в эту чертову диванную. Ленька кивнул на него: этого, мол?  Но Вика ответила:
- Нет, Петра, - она решила, что у философа программа вечера будет затейливее, чем у этого мачо.  Ну сомнет он складки, а дальше что с ним делать?
   С Пьеро Вика не ошиблась. Как представляла, так и получилось: и нежный, и без комплексов. А потом он попросил научить его бухать, стать Беатриче в алкогольном раю, куда  вход преграждает  его совершенно не здешний метаболизм. Он высказал гипотезу, что у него в роду были негры, которые от природы имеют  стойкость к этанолу. Вика удивилась. А он спросил:
- Ты когда-нибудь видела негра-алкоголика?
  Вика не смогла припомнить.
   Негры, говорит? Возможно…
    К пастису она добавила водку, что принес Петр, а также пива. Но пиво – это уже напоследок. Петр еще закуски взял: лимоны, сыр, банку оливок. Что ж, правильно все понял.
   В качестве стола  Вика приспособила какой-то толстый журнал из стопки на полу. Отнесла  снедь в постель. Петр посветил зажигалкой, прочел название: «Вопросы философии».  Удовлетворенно потер руки.
   Завернувшись в пледы, устроились возле журнальчика. Не лифчиков, не трусов. Петр сказал, что сжег лифчик, последовал примеру американских радикальных феминисток. Женщина – тоже субъект, а не лошадь какая-нибудь, чтобы сбрую на себе таскать. Ну и хрен с ним, купила на распродаже десяток,  раздарила подругам, дома еще  четыре таких лежат. Какой он все-таки забавный этот Пьеро.
  - Вот так, - начала урок Вика, наливая пастис в рюмки. – Сначала чистого попробуй. Посмакуй.  Это, милый, не ширпотреб из дьюти-фри,  в Марселе в портовой лавочке купила.
- За Дюма, - провозгласил. – Во имя отца и сына.
   И не поморщился, как остальные, закусил оливкой из Викиных рук.  Вика хотела смешать пастис с водкой, один к одному, да рюмка оказалась мала. Но он решил проблему. Предложил использовать в качестве сосуда вазу для цветов. На окне стояла хрустальная тара на пол-литра. Коля, похоже, свез в деревню весь  советский шик.  Наполнили до краев.
- Вот он Шиллеров кубок, - сказал Пьеро. –  С таким и  бездна по фигу, а награду я уже получил, – и поцеловал Викину ножку.
   Не отрываясь, Пьеро выхлебал почти половину и откинулся на подушку.
- Ну как? – спросила Вика. – Что чувствуешь?
- Кроме восторга – ничего, - ответил Петр, улыбаясь в потолок.
- Надо закурить, - предложила она.
  Пьеро покопался в своих вещах и достал недокуренную папиросу. Затянулся глубоко, как морской волк.  Протянул Вике.
   Нет, нет, трава не для нее. Выпить она может немало, но с этим лучше не шутить, крыша едет моментально. Ленька все не верил, уговорил однажды. У Вики в голове сразу приключился атомный взрыв, она и не помнит, что творила, а Ленька сказал утром: «Да, мать, твоя правда, еле тебя от ментов возле киоска отбил, ты их все по-французски посылала,  обзывала жандармами. Сказал, что ты моя первая учительница, работу потеряла, вот и тронулась слегка».
   Что бы там Пьеро ни говорил, взгляд он фиксировал с трудом. Вика подметила. Самое время раскрутить его на подробности. И она спросила:
- Пьеро, ты про игру в умруна говорил, на какие-то непристойности намекал. Как в нее играют?
   Он ухмыльнулся:
- Да выдумал я все, гнал по Степиной траве.
- Неужели все? - усомнилась Вика.
- Ну, почти, - уже и язык немного заплетается.  Как заправская феминистка, Вика сама открыла пиво. Они утолили жажду.
- Играют обычно не  в бане, а в избе. Парни с девками у какого-нибудь бобыля или бобылки, - Пьеро это слово почему-то показалось смешным, – ну, знаешь, одинокой женщины – солдатки или вдовы – снимают избу. Платят водкой, харчами, табаком. Устраивают себе клуб. Для начала разогреваются: выпивают, закусывают грибными пирогами, полбой с конопляным маслом. Закуска ритуальная, абы чем заедать вино нельзя, – Пьеро потряс головою. – Накрыло что-то от Ленькиной дури.
  Он  хлебнул из кубка.
- Грибы – посланцы нижнего мира, где предки. Масло.  У крестьян подсолнечное масло – редкость, колониальный товар. Тут важно, чтобы все от земли было. Конопляное масло – легкий галлюциноген. Экстракт, представляешь?  Бунин писал, что русский мужик пропах коноплей.
   Пьеро почесал подбородок, обдумывая это озарение. Вика  постучала его по коленке:
- Ну и дальше?
- А дальше игрища пошли. Выбирают из своих рядов ведущего – умруна. Не каждый соглашался на эту роль, - Пьеро говорил  медленно, растягивая слова. –  Опасались ритуального вреда от предков, да и попы за это баловство серьезную епитимью накладывали, потяжелее, чем  когда с крыльца в одну струю ссать, – Вика удивленно подняла брови. – Это ритуал такой: два парня при луне выходят на крыльцо и мочатся, стараясь чтобы…  Ну, ты поняла. Языческое побратимство.
- Пьеро, какой ты образованный, - и Вика поцеловала его.
-  Поэтому  находили кого попроще, вроде дурачка.  Обсыпали лицо мукой, резцы  из брюквы вырезали, чтобы торчали, нос длинный из морковки, обряжали как скомороха. Клали его на лавку со свечой, типа мертвый. Задача – воскресить.
- Как воскресить? – тормошила его Вика. « Блин, - подумала она. – Отличник попался. На лету урок усвоил».
- Способ один – смехом. Скабрезными шуточками ну и трюками всякими, как ты меня.
   Вика с притворным негодованием шлепнула Пьеро.
- Прости, Вика, я, кажется, пьян, - собрался он. – Устраивали смеховую панихиду. Все.
  Он сел  и, обхватив голову руками, стал раскачиваться.
- Все? – разочарованно протянула Вика.
  Пьеро приоткрыл один глаз. «Нет, держится еще, потомок негров», - успокоилась она.
- По официальной версии все. Но мне, - он  поднял палец и стал рассматривать его, будто впервые видел, – мне  Матрена Соломоновна рассказала, как оно на самом деле бывало.
  На самом интересном месте Пьеро стал обустраиваться для сна: повернулся набок и натянул на голову одеяло. Этого Вика допустить не могла – перевалила его назад и протянула пиво.
- Надо  Степино плацебо проглотить, - загадочно промямлил Пьеро. – Дай-ка там, в штанах.
  Таблетка  сразу подействовала, и он продолжил:
-  В избу-то парни и девки по одному заходили. Играли с умруном тет-а-тет,  а выйдя на воздух, никого в подробности не посвящали. Каждый получал от умруна персональное откровение. Иные веселились, а кое-кто плакал, а были и такие, на кого умрун вообще не реагировал. Эти считались проклятыми, вроде как сами умруны, живые мертвецы, зомби.
   Он снова начал укладываться.
- А когда же групповуха? – уточнила Вика.
- После, Вика, после, - промычал Пьеро и отрубился.

XXIII.


     Игорь отнес Степу на первый этаж.  Он предстал перед сонной Аленой как герой пьесы о настоящей мужской дружбе, последний из отряда  с раненым товарищем на плече.
- Туда клади, - устало сказала Алена и отвернулась.
   Он плюхнул Степу на кровать.  Степа очнулся и посмотрел на Игоря абсолютно трезвыми  глазами.
«Тоже что ли жаб попробовать», - подумал Бармалей. Голова была тяжелой. Подкатывало похмелье, а вместе с ним и депрессия. Обычно  он пил неделю, чтобы отсрочить ее наступление. Но сейчас пить почему-то не хотелось, неинтересно. Депрессия – это когда неинтересно, а когда неинтересно – значит, депрессия. Порочный круг.
   Когда занавес закрылся, он услышал за спиной обрывки воркования:
- Прости меня, я монстр.
- Конечно, монстр, Степушка.
    Он взял на веранде бутылку водки и вышел за ворота.
- Схожу к Любе, - решил он.
   Игорю было жаль Пьеро. Тот  не умел проигрывать. Он не пил, да и траву курил только в компаниях, изредка. Депрессия Петю плющила. Он неделями не выходил из дома, не брал трубку, валялся с книжкой на диване. К концу черной полосы  вырастала внушительная стопка  литературы.  Когда Игорь спрашивал о прочитанном, Пьеро пожимал плечами. Его считали странным, потому что, кроме самого Пьеро, проигрыша никто не замечал. Пьеро держал лицо. Только это он и умел.
  Дело, конечно, не в этом опереточном  лифчике. Пьеро что-то расковырял в себе и скис.  Самоаффектация дала негативный эффект. Наворожил русскую красавицу и обломался на своей фантазии, как Игорь  с  кислотным андрогином. А Люба?  Таких в любом райцентре - грозди. В  39 лет это понимаешь. Вот Вика – для него, ведется на интеллектуальный пиздеж.
   Он дошел до «Хоровода».
   Рядом, говорила, живет. Что ж погадаем.  «С крыльца – налево»,  - объяснил Пьеро. Ну, значит, это ее изба.
  Игорь постучал в  тускло освещенное оконце. Занавеска приоткрылась и показалась небритое лицо Артамона.  Закивал головой, мол, заходи мужик, словно поджидал.
  - Давай на кухню, - по-приятельски сказал Артамон. – Люба спит, – он пустился в объяснения. – Огорчилась из-за твоего дружка. Кинул он, говорит, меня, дуру неотесанную.  Еле успокоил ее. Водки не хватило.
  Игорь сел за стол, покрытой клеенкой с вытертыми ромашками. Выставил бутылку.  Артамон обреченно вздохнул:
- А самосаду  не найдется?
   Игорь выложил на стол пакетик с Ленькиной шмалью. Артамон засуетился. Он полез за печку и вынул пол-литровую пластиковую бутылку. Сбоку торчала камышина. Артамон продул соломинку и тут же чихнул. Зажав рукой нос, пошептал что-то.
- Я штакетник не люблю, - произнес он со знанием дела. – Не экономично. Вот этим пользуюсь, – и он плеснул в бутылку воды из эмалированной кружки.  
   Он выдувал, как ветеран Вудстока. Взгляд Артамона увлажнился.
- За лифчиком  пришел? –  просек он. – Забудь. Это я тебе, как другу, говорю. У Любы подарки забирать – себе дороже, – он с опаской оглянулся на дверь в горницу. – Порчу наслать может. Специально она не шепчет, просто так получается. Я ей видак подарил, а потом денег не было, так продал его. Догадываешься о последствиях?
  Игорь ухмыльнулся.
- И с колечками своими простись. Отдавать будет - не бери. Я-то ладно, полтинник скоро, а ты – молодой еще, жить да жить.
- Незачем мне жить, мужик, - вяло ответил Игорь. – Думал, небеса порву, а открылось собственное ничтожество. Баб соблазнять  могу, детей плодить – так целых пятеро, похабень за деньги малевать, хоть и противно, но получается. Но это все.
- Понимаю, - вздохнул Артамон.
  - Может мне, как ты, в деревню перебраться?
    Артамон  набрал дыму в легкие и покачал головой.
- Не вариант, - изрек он, выдыхая. – Посмотри на меня.  Если с перепою не помрешь – таким будешь.
    Игорь не стал спрашивать, что делать.  Он чувствовал себя картонным муляжом. За печкой попискивала мышь.
- Ружье есть? – спросил художник.
- Нет, - печально ответил поэт.
   Он нехотя поднялся, взял две кружки, разлил водку:
- Ну что, парень, за нашего отца, ящера из Череповца. Вымрем скоро, как эти самые ящеры.
- Да что твой ящер, - сказал Игорь. – Тот же петух, только гребешок на всю спину.
   Они выпили.
- Товарищи у тебя хорошие, -  Артамон огляделся в поисках закуски, не нашел ничего и махнул рукой. – Не злые. Ты держись за них. Пацан этот, Ленька. Я его давно знаю. На похмелье ни разу не отказывал. Он людей жалеет, – Артамон подпер щеку рукой. –   Жалостью на небеса дорожку протоптать можно. Он не протопчет, конечно, сопьется, удолбается, сгинет по легкомыслию.  В здешних местах по-другому редко бывает.
   «Ну, завел шарманку, - с досадой подумал Игорь. – Сейчас про ментальность запоет».
    Прощаясь на крыльце, Кодырин выдал очередную порцию народной мудрости:
- А петушок, что ж, хорошая птица. Блатные смысл исказили, сейчас  в ходу бандитский жаргон. Знаешь загадку:  два раза родится и черта не боится.
   Артамон просеменил налево, Игорь пошел направо.
  На дорогу кто-то выплеснул помои, он поскользнулся, упал  на руки, едва не вывихнув кисть:
-Твою мать!
   Утраченный субъект, говорит Пьеро. Вот и он, Бармалей, таков. Чужого урыть хотел. Волком себя вообразил, Фенриром, который грызет корни мирового дерева. А оказалось, просто кобель, пес, да и того никто всерьез не принимает. Цирковая собачка, безобидный пудель  – вот он кто. Ну что ж, так тому и быть.
  Он вошел в калитку. В воздухе стоял легкий запах гари, дымок тлеющей надежды. Игорь заглянул на первый этаж. Возле разоренного стола спал Папа Карло. Подушка упала на пол. Растрепанная грива Коли свешивалась с диванчика. Игорь поднял подушку, подложил ему под голову, поправил одеяло. Потом он подошел к занавесу, прислушался. Хотел проверить, все ли в порядке со Степой, но передумал. Пионервожатая знает, что делать.
  Он поднялся на второй этаж. Зашел в пентхаус.  На кровати у окна кто-то возился под одеялом. Игорь пересек комнату, вошел в диванную. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел Вику. Она спала на диване, свесив  бледную, словно фарфоровую, руку. Рядом, отвернувшись к стене, лежал Пьеро. У другого окна тоже был диван, можно было кинуть кости и там. Но Игорь решил, что  не стоит их пугать.
   На веранде он нашел старый тулуп. Тулуп отдавал псиной.  Игорь вернулся в комнату с кроватью, на которой спали Буратино с Маней. Это он вычислил методом исключения. Завернувшись в тулуп, он лег на полу, возле Леньки.
  Ему не удалось победить чужого, значит, придется охранять своего, как и положено псу.

  

Эпилог

   Буратино в полосатых трусах, опершись о локоть, лежал возле воды. Вода никуда не текла, хотя была  чистой, прозрачной, правда, безвкусной, как дисциллированная. Да и косяки здешние имели только расслабляющий эффект, прибивали к  теплому песку. Чертей гонять с них не хотелось.  Вокруг пели мудрые сверчки.
  Он утонул тем же летом, в 1999.  Это случилось  не в глубоком омуте или  вязком болоте -   на городском пляже: зеленоватая цветущая вода, золотой песок с упаковками от чипсов, жара. Было 12 августа, День строителя – самый буйный и пьяный праздник в этом городе. С ним, как обычно, была девчонка, он  пытался, но никак не мог вспомнить ее имени. Нет, это была не Маня. С Маней после крещенского вояжа он больше  не виделся.  
    В тот день Буратино  немало принял, но был не пьянее, чем весь остальной народ.  Он решил освежиться. Когда  доплыл до буйка,  остро захотелось домой. Он две недели не показывался матери, да и Папа Карло давно звал к себе строить новую баню. Буратино чувствовал свою вину, не прямую, конечно, косвенную, за тот пожар, хотя горело красиво. Он подумал: вода теплая, ветра нет, плавает он отлично, как быстрая легкая джонка. Доберется до косы, там передохнет.  На длинной песчаной отмели гремела музыка и мерцали кислотные огоньки. « Потусуюсь, - легкомысленно подумал он. -  А  с островка  на лодке переплавлюсь в Рождествено. Знакомых везде хватает». Чего-то он не учел, захлебнулся.
  Тело пролежало в городском морге почти два месяца и уже хотели зарыть в безымянной могилке под номерком. Алена, все это время искавшая его по знакомым, опознала Буратино по этим самым полосатым трусам, по особенным полоскам: черным, желтым, красным и зеленым. Буратино хоронили в закрытом гробу.
   И вот теперь он тут. Хороший возраст, чтобы провести вечность – 24 года. Жаль, что  на этом острове  юность не имеет значения.
   Рядом сидел Пьеро.  Тоже молодой, до тридцатника не дотянул. Он рассуждал о метафизике: на небе они или в преисподней. Все никак не мог определиться с ответом. Тепло и светло, как на небе, но кроме покоя – никакой особенной благодати. Пьеро хотелось думать, что они в Лимбе, как дохристианские мудрецы. Ну пусть думает. Главное – дыры  в экзистенции не расковыривать. Пьеро сказал, что его не стало в 2001.  Буратино просил его описать, как отмечали начало третьего тысячелетия, но тот отмахнулся, что не помнит.
    Способ исполнения он все-таки нашел. Купил у какого-то барыги травматический пистолет, переделанный в боевой. В феврале поехал на родительскую дачу. Один. Достал чернил, как он сам выразился, хотел оставить письмо, но передумал.  Тело нашли через десять дней.
    Бармалей, раскинув руки, валялся на песке и гонял по безоблачному небу картины. Он вызывал из синевы портреты тех, кого помнил. А помнил он всех, даже кого и не знал никогда. Бармалей нарушал все каноны, смешивал направления и стили, но каждый раз получалось хорошо. Чужие  давно превратились в своих.
   Он тоже утонул, и тоже на день Строителя. Поминал Буратино, а заодно и Пьеро. Он был один, он давно уже пил один, чтобы не пугать близких. Лана ждала его в Болгарии, и он даже купил билет, но потом подумал: « Что я буду там делать?» Его чудовища здесь хотя бы некоторым понятны, а там… В общем, он вошел в воду – и все.  Это  случилось  в 2004, ему  исполнилось 44 года, пожил, хватит.
   Айболит сидел в тени вечнозеленых кустов и готовил напитки. Перед ним стояли три кипарисовых бочки. Одна с молоком, которое никогда не скисало, другая с  белым шалфеевым медом, густым как масло, а третья с чем-то летучим. Третий ингредиент придавал коктейлю   эйфоричность. Айболиту нравилось называть его амброзией.
   Айболит  реализовал свою утопию. Уехал в деревню, купил дом, корову, двух коз,  старый, но крепкий уазик. Он женился. Родились две девочки и мальчик. До некоторой поры все шло по плану, с отклонениями, конечно, но не частыми, не очень частыми. Но Буратино оказался прав. Накаркал про мышеловку. Айболит толком не помнил, как оказался здесь. Вроде пил неделю, ругался  с соседями. Помнил, как звонил Алене, просил приехать. Потом отменил просьбу. Звонил и жене, бывшей. Она была хорошей и в том, что произошло, было повинно только Айболитово зверство,  и режим не помог. Последнее, что он сказал ей в трубку: «Я помолюсь, и все будет, как надо». А потом пошел по деревне. Кажется, взял топор. Вроде бы  вернулся в избу на своих ногах. Не важно, теперь уже не важно. Это случилось зимой. Айболиту  стукнуло 35. Значит,  в 2005.
    Папа Карло  набрал полешек, развел огонь. Он горел красиво, но не грел, впрочем, тепло было и так. Все удивились, когда он появился здесь: «Ты ж вроде  еще не старый, рановато». «Полтинник стукнул, однако, - невозмутимо ответил он. – 2006 год встретили».  
  Папа Карло не любил рассказывать, как и почему здесь оказался.  Крышу он докрыл, новую баню построил.  Оказалась лучше прежней, никаких щелей для бесов не оставил.  Только  париться стало некому, да и сам он что-то охоту потерял. «А  коноплей, - заметил он, – не только папиросы набивают. Из нее еще в старину крепкие веревки вили. Вот я и подумал, что мне интереснее с вами будет».
     Впятером встали у костерка, выпили Айболитова  напитка.
    Из березовой рощи появился Артамон. Он шел с букетом ромашек и насвистывал на губной гармошке песенку то ли о Любе, то ли о Люсе.   В сверкающей короне она парила в небесах. Артамон выглядел старше всех. Он скромно стал в сторонке и сделал вид, что всматривается в даль. Никакой дали не было. Здесь все близко.
 - Дуй сюда, Артамон, - позвали Пьеро с Буратино. Он подошел, вразвалочку, походкой  пьяного ковбоя Мальборо. Ему, разумеется, налили  полный стакан,  без трюков с ребром ладони.
  Все выпили за встречу. Это был единственный тост, который приходил в голову. Под него и пили. И завтра будут пить, и послезавтра. Всегда.
   Кто умер – оживет, а кто ожил – тот уже не помрет.