09 октября 2013 | "Цирк "Олимп"+TV №10 (43), 2013 | Просмотров: 2809 |

Неспешность и скорость, или Домашнее задание самому себе (предисловие к книге Татьяны Риздвенко "Стометровка")

Виталий Лехциер

Подробнее об авторе

(книга Татьяны Риздвенко «Стометровка»)

Новая, по счету третья книга Татьяны Риздвенко с первых же текстов дарит читателю, уже знакомому с ее творчеством, радость узнавания специфической манеры письма - легкой, ироничной, умной, включающей быстрые грамматические кульбиты даже внутри конвенциональной формы и постоянные стилизаторские реверансы в сторону высокой классики, обязательно перемежающиеся разговорными оборотами и просторечиями. Вот они характерные риздвенковские концовки, неожиданные, жесткие и, как правило, резко объявляющие конец всяким там сантиментам, которые до того плавно и охотно изливались на бумагу; после всяческих пристрастных наблюдений и размышлений они почти цинично показывают, как все обстоит на самом деле:

…Всё, уводят малыша.
Поюродствовали, ша

или

Жизнь продолжается и скачет.

Все морщатся.

Никто не плачет.

Когда периодически наталкиваешься на «моллюском бескожурым», «озираемся зеркал», «совершается массаж», «при теле состоите» – и это только в рамках одного стихотворения! – когда читаешь про «лица пирожковые» и про то, как «три старухи правят пирожками», которые «смуглятся и круглятся», а тут еще «Мне не хотелось жизней знать чужих», «каникулки», «зверики» или «не захотел существовати», то понимаешь, что Риздвенко осталась верна себе, своим собственным стихам еще начала 90-х годов. Стихам, в которых внезапные намеренные нарушения падежей, хулиганские окончания и мимоходом сотворенные определения/существительные служат не только раскрепощению игровой речевой стихии, не только усмешке, улыбке или, наоборот, слезе умиления, не только даже анимации встречающихся в повседневности предметов, но и подчас серьезным поэтическим формулам, тем более точным, чем изящней в них оказывается сдвинутой грамматическая форма.

Как смертен человек и хрупок,
как много в нем различных трубок…

Вот если бы не это «как смертен», если бы не это наречие степени, усиливающее то, что, с формальной точки зрения, такому усилению не поддается, мы бы не имели такой точной и пронзительной антропологической формулы, – играючи, на одном еле заметном сдвиге, достигающей невероятного эмоционального попадания в вечную экзистенциальную тему.
Читателю, которому предстоит впервые соприкоснуться с поэзией Татьяны Риздвенко, следует знать, что эта поэзия сама охотно рассказывает о себе, о том, что и как в ней устроено. Одно из стихотворений, в котором автор не первый и далеко не единственный раз описывает себя как наблюдателя-коллекционера, которому очень хочется похвастаться перед читателями-зрителями всем, что удалось подсмотреть, начинается строчками:

Наблюдательность и нежность,
острота и влажность.

Перед нами ключевые авторские категории, ответ на вопрос о том, кто ты, индивидуальное априорное устройство поэтического опыта Татьяны Риздвенко. «Я наблюдатель с линзой в каждом глазе», «Такая нежность, нежность к миру». Эта нежность в третьей книге получает свою эмпирическую подпитку, свое жизненное обоснование в опыте материнства, вообще в сфере частного, релевантность которой распространяется почти на все тексты книги. Частная жизнь, семья, дети, муж, друзья, которых помнишь и ищешь, детские площадки, каникулы, «заповедник радости с Пухом и Пятаком», азбука русской поэзии, десятиклассники Олейников, Введенский, Хармс, «череда тихих наслаждений», перцептивных событий не только, кстати, визуальных, когда жемчужно-розовая зима спасает от канцелярского существования или приковывает внимание «детское лицо в толпе», но и акустических, когда слышен голод рыб в аквариуме, как они «целуют пленку воздуха, / чмокают через толщу воды», или случайно услышанный скандал в квартире ниже, – все эти события, включая даже «запах несбывшейся смерти» рядом с местом ДТП, с одной стороны, формально-конститутивны для лирического сознания, а с другой – вызывают отчетливое ощущение лично завоеванного опыта, подлинного и совершенно реального переживания. Это не редукция мира до размеров детского садика, не эскапизм или невнимание к социальным и прочим мерзостям нашей жизни, это естественная аксиология частного вплоть до удивительной возможности антропологического расширения опыта взрослого человека до размеров его детскости.
Разумеется, все эти вещи звучат сегодня поэтически всерьез только потому, что автор никогда не устает имманентным образом избегать всякого пафоса, что его «ха-ха-ха, хо-хо-хо, ху-ху-ху» сопровождают любые восторги и признания. Потому что о частном автор говорит, находясь в постоянном стилистическом и содержательном диалоге с поэтической традицией, так что даже «рожденный командиром, / но не убитый на войне» дед Татьяны Риздвенко лежит «на двухметровой глубине» не где-нибудь, а «Меж Заходером и Сапгиром». И, конечно, потому что книга демонстрирует то метрическое разнообразие, те подвижность и свободу различных форматов говорения, которые полностью адекватны актуальному постконцептуальному состоянию русской поэтической речи, той неизбежной проблематике (не)возможности высказывания, которые Риздвенко давно интериоризировала в практику своего письма.
Однако есть тут, как мне кажется, и более серьезная тема. Книга называется «Стометровка»:

Вот стометровку школьницы бегут… 
Порывистое это загляденье….  

Но это не только стометровка школьниц, это стометровка самого поэта, – слово, вынесенное в заголовок книги, невольно говорит нам нечто и о лирической героине Татьяны Риздвенко, причем говорит тем красноречивее, чем острее оно, на первый взгляд, контрастирует с эксплицитным содержанием книги. «…главное же нас- / лаждение – неспешность», – говорит о себе автор, как бы добавляя к своей привычной оптике еще одну категориальную пару-проблему неспешность/скорость. И, действительно, эта неспешность в стихах Риздвенко разлита везде: в притчеобразной феноменологии яблока, в смехе, без которого «как кегля пустая», в самокопании, попытках разобраться в себе, в чужих влияниях, в натуральном, чувственном и в то же время акмеистически утонченном и метафорическом чревоугодии дыней, черешней, блинами, тортом. А вот, например, неспешность в подготовке к наблюдению:

Проснусь с утра, расправлюсь по утру.
Настрою линзу, тряпочкой протру,
и диафрагму черную расправлю.
Я начинаю ласковую ловлю
событий, человеков и времен.
Меня поймут, кто болен и влюблен.

И вот тут вдруг появляется:

Жизнь бьет ключом, как бы она
нам не оставила обломки.

И что ни делай теперь, сколь ни тешь себя прелестями частной жизни, сколь ни «организовывай день наоборот», «работа, бденье, встречи, тра-та-та», все равно «и так, и сяк, нам ничего не светит». Подспудный страх остаться не у дел, который, наверно, знаком каждому, страх самостирания, синдром выгорания, неуклонный процесс саморассеивания. А ведь:

по нам пройтись резцом и шкуркой –
и нам бы не было цены!

Риздвенко говорит в этих строчках не «мне», а «нам», видимо, адресуясь поколению, возрасту, состоянию человека, когда настало время «cамих себя тащить-бурлачить», когда

Всё сгодится, чтобы растопиться,
раскочегарить в себе
жизнь, интерес.

Стометровка, таким образом,  – это метафора самоаффектации, необходимого скоростного экзистенциального рывка. Внутренний сюжет книги – приведение себя в чувство, забота о себе в эллинистическом смысле. Стометровка – это домашнее задание, которое автор вменила сама себе и записала его в собственном дневнике. Книга, которую ты, читатель, держишь в руках, и есть прекрасное выполнение этого задания.