09 октября 2013 | "Цирк "Олимп"+TV №10 (43), 2013 | Просмотров: 3883 |
Стихи из новой книги "Стометровка"
(Самара, 2013, поэтическая серия «Цирка Олимп+TV»)
Татьяна Риздвенко
****
Авантюризма капля, гран
мне добавляется в стакан.
Шипучка белая со дна
встает на цыпочки у кромки.
Жизнь бьет ключом, как бы она
нам не оставила обломки.
Чем завиральнее сюжет,
тем тщательнее он прописан.
Мистификаций нежный свет
уже разлился по кулисам.
Нам много лет. Нам мало лет.
И в этом есть издёвка рока:
нам девяностые – привет –
условно вычтены из срока.
Не верь, считай все это дуркой,
но, девочки и пацаны,
по нам пройтись резцом и шкуркой –
и нам бы не было цены!
****
Вот стометровку школьницы бегут…
Порывистое это загляденье –
мелькание локтей, коленок, пят,
девчачий пыл, горячий школьный пот,
и нету больше никаких забот,
чем эти наблюденья…
Бегут они, худышки и толстушки.
Мелькают груди, плечи и лодыжки,
кроссовки, кеды, белые футболки,
уже не пионерки – комсомолки
могли бы быть, не будут никогда.
…Сполна испивший,
бывший пионером,
следит полет их жилистый физрук
с трепещущим в руке секундомером –
наставил и берет их на испуг.
Неполный финиш и нестрашный суд.
Физрук доволен, переполнен невод.
Внушает гордость твердый жаркий уд!
Стыдливо никнет вялый бледный неуд…
****
Кому омела и чабрец,
кому багульник и морошка,
как, скажем, бедному АС,
чью память светлую не трожь-ка.
Кому – мимозы жалкий пух,
действительный в теченье суток,
а повезет – в теченье двух,
но после он бывает жуток;
и дыни скифская душа
чья бледно-желтая начинка
протяжной сладостью дыша –
нечайной радости причинка.
Пушистый сахар, мед, нектар,
наивной прелести замашки
носить как скромный божий дар
в петлице, сумочке, кармашке…
Настой любви и сахарозы
вскипает, булькает, бурлит,
и бдит младенчество мимозы,
и зрелость дыни длит и длит.
****
Меж Заходером и Сапгиром
на двухметровой глубине
мой дед, рожденный командиром,
но не убитый на войне, –
ни на войне укромной финской,
ни на прославленной второй, –
лежит мой дед в могиле низкой,
с непоседевшей головой.
Веселый, грозный, громогласный,
большой, великий и ужасный.
Пловец, ныряльщик, командир,
гурман, задира из задир.
Лежит мой дед во глубине.
во мне
горячей тенью,
не подлежащей тленью,
тепла и силы очажком,
краеугольным
камешком.
АЗБУКА
Вот Мандельштам. На букву М,
в поэзии он ближе мамы.
Хоть Пастернак на П, - родство
неочевидно между нами.
Что ни открой, где ни копни:
все - от знакомцев до родни.
Возьмем в кузены Кузмина,
в друзья хотим До-бы-чи-на...
А это наш десятый класс -
Олейников, Введенский, Хармс.
В начале кто царит – на А -
шаль, плечи, в профиль голова?
А кто там - в Болшево – в конце –
мать, дочь, сестра в одном лице
- в молчанье замер на крыльце -
на Ц?
****
Женщина объедается тортом.
За маму.
За папу.
За бессмертную душу.
Пусть любят, какая есть -
с розанами,
цукатами,
слоями и перекатами.
– Ам, – за свободу.
– Ам, – за красоту, как ее вижу.
– Ам, – за то, что живу как могу.
– Ам, – за смертную оболочку,
скоропортящуюся начинку,
которой пора в починку.
А это я съем
за стылую побудку в 7.
А это я не могу не съесть
за приступ свободы в 6.
О, как изливается этот нарыв
в обеденный перерыв.
За всю эту муку лукавый
чёрт
ей выпекает
торт.
С начинками,
с чертовщинками.
Пока не съешь, из-за стола
не выйдешь!!!
Будешь сидеть
над тарелкой
до второго пришествия.
До полного сумасшествия.
****
Вскакивает ночью.
Надо, говорит, покормить рыбок.
Они, говори, голодные, я же слышу.
Только задам им корму,
спи.
И действительно.
Если заставить город замолчать,
соседей не дышать,
соседскую машину – заткнуться,
можно услышать
тихое такое причмокивание,
шлепочки.
Типа как лопаются крошечные пузырьки.
Рыбы целуют пленку воздуха,
чмокают через толщу воды.
...Мелкие твари,
рыбные семечки.
Так, ерунда какая-то.
Но ведь всегда найдется кто-то,
кто поймёт и услышит.
Вот что меня поражает.
В больнице одна женщина, кстати, 38-летняя бабушка,
звонила домой по мобильному, спрашивала мужа:
– Как Маша? Сережа? Как барбусы, гуппи?
Как сомик, не задирает ли он меченосца?
Даже удивительно,
на что некоторые люди расходуют мобильную связь.
****
Наблюдательность и нежность,
острота и влажность.
Высокая температура
под мышкой, а в голове
лед, наколотый лед.
Леденит, лубянит,
пропасть не дает,
ни взад, ни вперед.
Складываешь в копилку
всякие штучки, конфетки, цитатки,
стеклянную пуговку, пятизубую вилку,
все, до чего в состоянии дотянуться.
Не сойти мне с этого места!
С наблюдательного поста.
Ничем не выдать волнения,
просто признаков жизни.
Собирать коллекцию,
рассматривать, гордиться.
Вдруг что-то и пригодится.
Вдруг кто-нибудь похвалит:
хороший вкус,
хороший тон.
А без похвалы и халва не халва,
а так, сладкая вата.
****
Я наблюдатель с линзой в каждом глазе.
Смотреть и слушать, будто пить и есть.
Мне все красиво, каждое уродство
во всем задор, изгиб и благородство,
и в каждом мне сюжете есть печаль,
и в каждом смех щекотный солонистый
и в каждом нежном промахе – любовь,
и сила в каждом точном попаданье.
Везде в углу есть место для меня
пункт наблюдательный, творительный, падежный.
где сзади тыл, снаружи горизонт
посередине толчея, кипенье,
где вещества сменяют вещества,
покрыты пухом нежности едва…
Проснусь с утра, расправлюсь по утру.
Настрою линзу, тряпочкой протру,
и диафрагму черную расправлю.
Я начинаю ласковую ловлю
событий, человеков и времен.
Меня поймут, кто болен и влюблен.
Хотя мне по фиг это пониманье,
все, что мне застит время и вниманье,
и зренья щуп, болезненный, тугой.
Набыченный, изогнутый дугой.
Уже другого никогда не будет.
И этот убывает
и убудет.