04 октября 2013 | "Цирк "Олимп"+TV №9 (42), 2013 | Просмотров: 3078 |

Восток разговора

Анастасия Сачева

 

Современная литература отходит от представления о тексте как о «наилучших словах в наилучшем порядке» - что значит «наилучший»? и не является ли этот выбор слишком жестким, лишающим дальнейшей активности и слова, и читателя? Текст стремится к текучести, оставляющей место потенциальности. Дело автора – очень тщательно выбирать меру этой текучести, между мертвой неподвижностью и столь же мертвым растеканием в неопределенности. Анастасия Сачёва ищет свою меру с помощью цветной и многообразной предметности (которая охватывает и абстрактные понятия), внутри слова (потому что даже неделимое содержит в себе недели), между стихами Ивана Жданова и Розмари Уолдроп, расширяя нормы сочетания слов (потому что древесина действительно о чем-то, о чем есть смысл говорить).

Александр Уланов

 

*
Переводной лабрадор, навсегда припечатанный предыдущим к сонной топонимике керамических клет (спасение?), и ты ощущаешь, как прадед настойчивости переезжает в илистое скольжение, глубина, где не сеется светлая борода день, отзвук никак не нарадуется на резонерский клекот половиц, они заодно, спрашиваешь у самобраной щедрости ливня (вальсирующего божьей троичностью, пока ржавчина гвоздя распахивает свиточный лоб землистого ребенка в рано очнувшемся закуте, и красное титло обжигается собой: начало), куда плыла винная ладья складки на ее рубашке, когда ты верил: если утопишь судно, хилый буревестник ее губ, кратко складывающийся в походную койку косноязычий, за странной недостачей прекратится, здесь. Глинобитное спокойствие (если провести рукой, оно выведет бурый послед мизинцевых замирений с конечным противником), и она, не мигая, окутывается в тюлевую заверть, мучнистый фараон, наступивший на пунктирную линию среза, как на провинциальных баварских брошюрках  с лейками для сада, зараженными лебединой гибкостью: тихий зоб полнится зреющим вопрошанием. И после нет наследника в иероглифичном египте закатов, кроме созвездия мраморного бессилия, возгорающегося с  подлой периодичностью. Растительный орнамент шторы созидает ей третью белесую бровь,  твердящую стылую неподвижность. «Аква-мар-иновый, – говорит она, – вода – Мария – иная». Кормчая пластмасса бдения не останавливается, перекипев, креня к ватерлинии полуночи свое в-лияние. Жилистая самокрутка дубового листа, и вместо табака лезущая через порог севера начиненность патриархальным пассатом. Пока ты прощупываешь кафтан вчерашнего лакейского сна на предмет бархатной подкладки, кто-то катышек за катышком наполняет туфли сложносочиненным конским навозом завтрашнего.  Один из катетов угольной тьмы между указательным и большим катехизисом нерешений стягивает на себя покрывало тепла, и ты обнажаешь нестойкий оловянный мир створкой кухонной двери, кровеносный шелест, предваряющий опадание в ладонь спичечного кирасира, проступившего в темноте слишком поздно, чтобы успеть ранить вопросом дальновидный полынный дух, слепца, насколько близко. Махровое «что еще» полотенцем сухости.  Nihil, только сомнительный ганнибал фламинго из папье-маше, опустившийся, наконец прощен пирующей пылью.
Свежевыпеченный звук грех уронить и нельзя запомнить, не разрезав на крошащееся эхо. Ты подходишь рваному мерцанию по ту сторону серьезности, и оно покупает тебя за три галетных серебренника, размоченных в кружке дождя, нерешительно сжимая, бомж зеленоватых проказливых свечений. Светлячок.

*
"пчела внутри себя перелетела <...> я никогда их не смогу догнать" (ив. жданов) из-(в)лечение льда. костоправ солнечных руин, дерни меня за пересохший босфор разделительного союза: каждое звенящее "завтра" сомнет подкрылья, улегшись не в свой. мираж. семени исключит себя из покатого акта груши. повернув монету восхода третьей стороной: возрастанием неправильно взятого курса. (вернее было бы слегка придерживать тяжесть темени (придержи свою тяжесть в), как затылок младенца первообразной материи, избежавшего нарекания. имени, включающего красную лампочку остра(н)нения. безымянный палец не разгибается отдельно: лихорадка примыкания). вафельные полотенца внушают хруст разъединенных значений в середине недели(мого), торчащей из замочной скважины ключом-в-себе. тошнотворное "я" проглочено окунем умолчаний. кому, в самом деле, эти вяленые стратосферы, останавливающиеся о раздроблении. сетчатки. о неисправных корреляциях в "хотя бы", о чуланах с пауками, фракталах на брокколи. "кто я. карман в пространстве, что расширяется не слишком быстро" (р. уолдроп)

*
На перроне к тебе хищно поворачиваются стеклянные кавычки, пока ты откусываешь непечатный пряник бледнолицего эвфемизма, наступив на присохший к вокзальной глотке ор. Концентрированный сок спешки. И – неправда – ничто не восстановлено. Томатному дню кидаться в окно митингом-спесью, разводить инфузорий безглазого поиска и руками. Палочка от эскимо не принялась. Нужно сажать следующую в горшок из зубной боли и картавых произношений. И ты слезаешь – станция ливень.

 

*
Звенящая вилка смеха. Придет пиковая дама квартплатных извещений или стянутая корсетом секунда с осторожным выражением волос. Твое «наверное» в красно-белую салфеточную клетку прикасается к мокрому веку невозможности, и у рыжего ожидания рыльце в пушку. Откуда тонкая финифть на этом дешевом часе? Клейким насекомым нужного беспорядка, не сумевшим распутать шестьдесят ножек и вывихнувшим все. Перевернувшимся на твердые крылья, чтобы напоследок бросить кусочек беспокойной сальсы на вычищенный паркет дня.

 

*
Девочка-страх проходит шажками гейши, чьи губы предупреждающе красны. Ее щиколотки связаны кучерявым телефонным проводом, замкнувшим в своем отрезе клыки ихтиозаврового диалога, шепот хлебных карточек в лоции дефолта и безнадежность полета мужской ресницы, расплачивающейся за стремление врасти в круглое знание яблока. Разговор замуровывает в просмоленную бочку лоскутки себя, им остается плыть между гуашевых волн цвета отрывистости, которыми ты затопил обои, чтобы бумага научилась течению. Север разговора – прыжок с канатных качелей, зависших в зените свиста, и ты однажды сломал ногу. Восток разговора – сурьма на кончике ножа, ею расписывать воздушный свод – искаженный барочный слепок с мысли собеседника, теперь опущенной. Запад разговора – «и» краткое всплеска совиных крыльев в каштановом возвращении, и два зрячих ночника перемигиваются на мертвом языке из раздавленных азимутов на веревочных сандалиях и теплого невнимания. Юг отказался принадлежать разговору и стал югом терпения, росы на лбу песочного человека и отказа говорить.

 

*
Одна стоптанная пара джазовой легкости на двоих, синяя шнуровка. Облако-Стоунхендж, и ты говоришь ей, как богомол схватил тебя за нос, притворившись лаковой неподвижностью. Двоичная система прикосновений хрустко ломается, переплетясь с запахом недозрелого времени, забившегося в брови, плодоносит гнутыми делящимися единицами – их желтую сгорбленную мякоть надрезать ненаточенными словами. В нагрудном кармане трупы желторотых минут-подкидышей, не смогших сладить с растрепанностью первых перьев. И ты вытираешь ей лоб, испачканный лопнувшей оловянной нестойкостью.

 

*
в фазе синего нашаривая ключ к воде: сплавлен из мальчика, игравшего в лапту с собой на берегу себя, из коррозии звена уст-роения (гнездовья способов перечислять единицу), исключающего разъятие сиамских сестер клейковины в почке страха, тихих букв легочной артерии, застежек на сандалиях чайных трав. мышцей сокращения богаты пути. выведением майского жука из теоремы прозрачных наволочек я пошла (краткое прилагательное. глагол. в 4 приращение бога). красный ждет юг, смоковницу, просыпанную соль т-роения, где твое тутро. ("разность f(х1) - f(х0) выражает приращение функции")

 

*
о чем была древесина, не помню, гор(о)д яблоками железа. носит серьги камлания тишь. (скажи немногое: "я длинна послевкусием ожидания: не достигнуть макушки и мака колыбельного, услышанного когда-то пальцами засыпающими" или: "сбой в шестернях (от)речений" или: "юродивую стопку равенства тромбов мерцания в телефонном спасе положи на стол, больше не трогай: заразна"). подробное условие годичных колец приливами звуковых полукружий в кантате паркета, селезенку отчуждения скрутившего в галльский рог стирального отжима. август произносил его.