18 октября 2012 | "Цирк "Олимп"+TV" №5 (38) | Просмотров: 4089 |
Стихи
Дурс Грюнбайн (Durs Grünbein)
(перевод Екатерины Евграшкиной)
Подробнее об авторе
От переводчика.
Переводы сделаны по стихам из книги Дурса Грюнбайна "Liebesgedichte" ("Любовные стихотворения", 2008). Тексты поэта становятся концентрацией крайнего скепсиса по отношению к духовному потенциалу межличностных отношений. Цитаты из классической любовной лирики - начиная с Катулла и Петрарки - Д.Грюнбайн помещает рядом с вульгаризмами, рефлексией на реалии современной свободной и защищенной любви.
Après l’amour
Сразу после совокупления лучше всего подходит любовь.
Звериная шкура расслабляется, сердце берет себя в руки.
Чуть слышное дыхание выдувает пот из желобов ключиц.
Распавшаяся на языке, сперма утоляет жажду
Иметь потомство. Подмышечные впадины, живот усталый –
Все забирает сон. Как после слишком нудной теологии,
Переворачиваются простыни. Старая тьма на краю,
Новые края во тьме. Подколенные ямки щебечут
В два голоса без голоса свое посткоитальное рондо.
Все еще влажные, выпрямляются, как щупальца, волоски.
Усыпленная, summasummarum утихомиренная мука
Бытия до изнеможения не причиняет больше боли.
У тел, вернувшихся назад во времени, нет цели и предназначения.
Так, сразу после любви лучше всего подходит совокупление.
одна из этих гарпий
всегда в одно и то же время
после полуночи слышишь, лежа в постели,
как под окном пара
каблуков без сопровождения
стучит
цок-цок-цок-цоцок
и каждый четвертый шаг опять
сначала медленно подбираясь ближе
протез ноги (женской) что-то вроде с
когтями заостренными… пока ты
группируешься в кровати как будто бы
перед прыжком возбужденный
этим растянутым задающим ритм
звуком… но она (женщина-птица?
вампир? большая утка?)
ведет невозмутимо дальше свой стежок
эротика с механикой ленивой
швейной машинки, что заставляет
вспоминать об обычных циферблатах на часах:
«когда он снова посмотрел туда:
прошло уже пять минут»
Утреннее благоговение и ересь
1
Крем из лесных орехов на завтрак, йогурт и молоко,
Мысли о любовном искусстве,
Гимнастика для органов, транс
Под Аргонавтов Тихого океана (без попыток
Взлететь)… «Все
В слишком больших дозах – яд», - говорит тебе
Серийное издание «Космоса», выпуск 36 года.
Так начинается
Утро – как никакое другое.
Наспех завтракая, слушаешь
О том, что вчера происходило в Гонконге. И вот появляется она,
Очертя голову,
Пара фотографий, глаза в глаза
Вы когти выпускаете,
Целуетесь, кусаете
Две выдры, желтки, вареные вкрутую, тосты.
Причины нет печалиться, блистает деревянный стол
Насыщенными красками бытовой живописи.
Свет
Тушит остатки усталости, отшивает,
Заставляет забыть
Эту комнату, где мы двигаемся, неродственно и простодушно.
2
Скомканы простыни… нет времени на то, чтоб их разгладить,
Накрываете, как есть, покрывалом,
пораненные
сном.
Холмистая местность, прямоугольник пустынного неба,
С серпантинами от приключения
До анекдота.
Потом она уходит.
А в складках
Остаются следы двух тел и беловатое пятно,
Похожее на карту Индии,
Три волоска, курчавятся;
Неприметные останки сожженной любви.
Что за мгновение ночью, когда ко мне во сне
(«провал в памяти») твоя рука потянулась навстречу,
Светло-коричневая ветка
Какого-то другого Ганга,
Согнутая вокруг плода,
Расколотого, влажного, как кокосовый орех с Сейшельских островов
И мы проснулись
Вблизи экватора.
Остаток на санскрите:
Ānanda, о чистая радость, Āsana, о святой трах.
Фрагменты
I
Клетка Лесбии стоит пуста. Уволенные из конвоя
Афродиты («Passer, deliciae…“)[1], безработно
Шныряют воробьи вокруг.
Попрошайки хлеба, эти мелкие
Пернатые рыболовные крючки,
Потерянные на своих островках в шуме автомашин.
Вертясь в дыму выхлопов,
Встревоженные вуайеристским взглядом, бросаются врассыпную,
Чтобы вскоре
Просыпаться дождем грязно-серого конфетти.
Воробьи Пепельной среды…
Голодные, растрепаны, почти удушены
Вонью в секс-кабинке, в одиночестве пип-шоу
(клик!)
Каждый взлет перепих грызня за остатки пищи
Пронзительно щебеча, монетный дождь
Из дырки игрового автомата.
Когда-то – отважный десант на Кипре, сегодня – талисманчики
Нервозной любви мегаполиса, задирая друг друга,
Они, как всегда, тут как тут,
Но без боевого задания, опережая
Смерть лишь на короткий взмах крыла.
II
Каттлея, канабис, клит… корнями вверх
Слово-фетиш всасывает
Так же хорошо, как нечто –
Ощущения.
Флора аллюзий,
Бурно разросшаяся на поверхностях, плюет в лицо
Красотке Джорджоне
Тихоокеанские волны из минеральных отложений,
Бархата, останков кораблей и мертвых рыб.
…случайность
(как похоть придирается к ошибкам искусства)
Вгоняет имена в плоть, прячет за пазухой
Маленькие цветы зла, в волосах
Моны Лизы – стетоскоп.
Колкие выкрики, пипетки, проволочные орхидеи,
Стеклянная пыль в засаде затылка -
Расщелины заклеены при поцелуе, время
Протравлено в память.
Клин кликнуть клипер – oldЗевс
(бог словно зуд)
Уловку эту тоже знал, по-муравьиному
Ютится… где орган более чувствителен.
В двухугольнике
1
По кривой, с другой стороны улицы, тот же самый
Я шел себе навстречу.
Шок
Из-за того немногого, чем был, дал мне опору
Как розыскное фото на голой стене.
Иначе я был бы вытеснен под утренний ветер.
С моими пустыми руками, измятыми коленями,
Тайной душевной жизнью, содержимым желудка,
Вскрыт во сне, я был бы смазан,
Позади меня – обещание счастья, а впереди –
Прозрачные одиночества от города к городу.
Или же меня поймала твоя улыбка, лассо,
Накинутое косо через улицу, твой оживленный взгляд?
2
И несколько уловок наперед, и на пороге промедление,
и лишь потом
Игра десяти пальцев, осторожное распутывание
петель
Завязанных недоверием, прошлыми любовями, ложным
стыдом.
Как при окольцевании редчайших птиц лежало все в одной руке.
Очнувшись, каждый был готов поспорить с тайными
свидетелями,
Сидевшими повсюду, в каждом кафе, рассеянными нервным
приветствием.
Быстрее, чем всегда, действовали напитки, и скоро стало
горько-сладко
Уже от острого прикосновения, от слов как боли колющей
в движении
В дороге к дому.
…розы… презервативы… сапфо… серотонин…
Каждый делал то, что путало другого – призрачным
любопытством,
По следам целомудрия, полос желания. И разве не был
в темноте –
рты-гениталии – каждый французский поцелуй жаждой
гибели
Как бежать через болото, босым, или по обиталищу
гадюк.
Едва заметное давление на чуткие места – бросает
в пот.
Ночное небо опустилось, скопления звезд. Были видны следы прививок,
бледные.
Молчание скрывало иронию, разницу лет, сверху ты,
снизу я.
3
А потом, освобожденные, мы вышли под открытое небо, в шум полета.
Никогда прежде
Между нами не было столько легкости, здесь внизу.
Кружась все дальше
По аллеям с мокрой листвой, ребячески хватая за руки
друг друга,
Искали мы ночами на кладбище во Фриденау
могилу
Эмигрантки, мертвую элегантность, аплодисменты стоя,
венков
Для этой пруссачки из далекого Голливуда. Верхом
сидели
На скамейке в парке, потирая кожу
через ткань
Подкладки.
Через свежий земляной вал между нами и ею,
Мы наблюдали складывание двух тел, нагих двух,
Повернувшихся друг к другу. Как будто бы вблизи все выступало,
скругляясь,
Отражаясь выпукло, как на поверхности ложки. Не слишком ли проворно
Мешали пальцы, ресницы, губы вокруг
сгустившемуся времени?
Распад, гниение, копание в памяти – как удивлялись
мы,
Учащенно дыша, гламуру сокрытого,
параду
Последних сентенций, всегда похожих друг на друга – сверху,
из нашего укрытия.
4
Дождь был похож на ее тихие действия ночью в ванной.
Негромкое монотонное пение,
Шуршание волос до плеч, послушных ловкой
щетке.
Перед кулисой из журчания воды – мадригал,
булавочно-тонок.
Дождь был похож на нарциссическое па танца шороха махровой ткани
Тихое дребезжание, перипетии уверенной
руки
Между коробочек и тюбиков.
На полоски крема на пальцах,
Красные пятна на носовом платке, дождь был похож на ее
обнаженный свинг
Перед запотевшими зеркалами, на строптивые струи,
капли,
Участившееся дыхание гимнастов подле шведской
стенки.
Дождь был растрепанной партитурой, по которой она скользила,
неловко,
Босоного, опираясь о кафель
(«О, как здесь скользко!»),
Наклоняясь, чтоб показать ему, как великолепно широко
она открыта,
Какой блестяще влажной оставалась, и много позже. И
впервые
Так близко он увидел: между бедрами белела
пена Афродиты.
5
Снаружи на оконном стекле висели дождевые капли,
как глаза
Нерешительных зверей в свете фар, в эту первую
ночь
В середине лета, когда мы были послушниками культа.
Lavitanuova… матрацный ритуал, хватало места
Для клочков парящих, крещендо, сна
без сил.
Объятие не сдержано, нам шепот помогал вернуться,
в извивах,
К очертаниям тел, не стершимся экстазом.
И с каждым прикосновением жестче, как при чистке мертвая рыба,
Сухожилия остаются натянуты, мышцы
затылка напряжены,
Можно почувствовать, как черепные швы, веревки к обнаженному
сердцу,
Которое мы ели по кусочкам, насыщая друг друга, осознавая все
табу.
Но правда ли одни мы были, в нашем удивлении, с флуоресцентным
лбом?
А, может, наблюдали вместе за собой самими, во все глаза, ночные
редкостные существа
В тропическом саду, под искусственным светом, за
надписью
«Музыкальное позвоночное. Живет в теплых, сухих
пространствах
Среди растений. Особо следует отметить: сексуально
рефлексивно».
6
В ту ночь снаружи что-то дребезжало, трухлявый сук
Ломался о решетки, потом настала тишина,
В которую, я слышал, ты сказала: «Освободи себя всего…»
И началось, наша жизнь глаза в глаза
С горящими языками, в городском нутре, поспешность,
Пока себя не перехватишь: «Кто выдержит такое…»
Ибо сон есть выход на нейтральную полосу
И по-ночному черную Вселенную за мнимым облаком
Мы улыбаясь принимали с «Ах...»
Эта возможность быть слабым после дня без телефона,
Без суеты рыб, гирлянд, до знака
Следующего: «Не покинь меня…»
Рассеянное наше квипрокво: мы называли персиком то,
Что в самом деле было краем века. Мы говорили «мох»,
А это означало требование: «Теперь или никогда…»
И сколько обнаженности нам предстояло, в комнатах чужих,
Запутанных в комфорте. Положив пальцы на тостер,
Ты задала загадку: «Подумай о яйце…»
Пока не стало шатким положение, от ветра,
Нет места отдыху: и небеса внизу,
И юно надо мной весна, ты.
7
Мы хотели быть сведущими в сложном мире,
как гангстеры,
С глазами, неомраченными, с легко пружинистым шагом,
незаметными,
Экспертами в технической мечте, одном эскизе…
с лодыжками,
Надежными, как тонометр в руках у медсестры.
Твой рот
Первым выговорил, сухо: «За равновесием идет
падение».
И чем выше балка, канат – тем слаще
ломать ребра.
Раздерганным лентам, позже, любовь покажется
рафинированной болью,
Которую утолит лишь гимнастика, злые игры в группах по трое,
по пятеро.
Пока плечи снова не окажутся привязаны, вертикально, к кровати
и стулу.
Каждое новое ранение выдирает тела из далекого
сна,
Делает их единичными, неприметными, осознавшими. И когда-нибудь
ревность
Уже не будет напряжением при вскрытии промокших
писем
Или неловким нетерпением, когда другой
вращает диск у радио,
Когда он где-то за рулем машины, далеко, его запястья, совсем
сонные,
Ныряют ранним утром в холодильник, и пространство
свободно открывает вид
На времена и сцены, где каждый с каждой когда-нибудь впервые
совокуплялся.
[1] Passer, deliciae meae puellae… (лат.) – «Воробушек, отрада моей любимой…», стихотворение Г.В. Катулла