08 октября 2012 | "Цирк "Олимп"+TV" №5 (38) | Просмотров: 3751 |

Александр Ожиганов - поэт неволей божьей

Сергей Лейбград

Подробнее об авторе

 

Что бормочет этот лопоухий старик, этот застенчивый мальчик? Этот вечный русский человек, этот древнегреческий эллин, этот ветхозаветный иудей? Этот глухой красноречивый диктор? Этот упрямый очкарик Гамлет?..

Почему он решает - быть или не быть? Существовать или не существовать? Есть он или нет? Есть ли я или нет? А он решает, решает. И не может решить. И не может решиться. Есть он или нет. Быть или не быть. Слово или звук. Тело или дух. Страна или война. Любовь или культура. Шум или глухота. Немота или речь. Знак или указатель. Свидание или разлука...

Почему он возомнил себя единственным наследником культуры? Литературной речи? Письма и языка? Не мнил, не мнил. И всё равно возомнил. Или он литературное животное, которое просто биологически существовать иначе не может?..

Из какого окружения он вышел? Этот осиротевший мой родственник, этот абсолютно чужой мне человек, который помнит нечто такое, что я уже никогда не смогу придумать...

Почему он мне кажется похожим на Варлама Шаламова? Почему его полный антипод Всеволод Некрасов мерещится мне его сводным братом? С чего это я усматриваю в нём генетическое сходство с Михаилом Айзенбергом?..

Я, наверное, не имею право это писать. Но когда я впервые увидел его, на двадцать лет старше меня, на пороге утлой, прямоугольной, пропахшей пылью, табачным дымом и штукатуркой комнатёнке вестника современного искусства "Цирк "Олимп" в старом корпусе самарского авиационного института - я вздрогнул. На долю секунды судорога стеганула, до боли стянула моё сознание. Я увидел напротив себя своего двойника. Помните, "Отчаяние" Набокова. Невероятно не похожий на меня автор и человек показался мне точной копией моего отчаяния. Совершенно с другим опытом, внешностью, языком, образованием, телесной и тактильной "обожженностью", но из той же точки небытия...

Судорога быстро прошла. И разница, несоответствие, несвязанность смягчили напряжение от встречи. Смягчили, немного смягчили...

Он пришёл. Ему, конечно, сказали, что есть такой я и такой "Цирк "Олимп". Просто неофициальное литературно-художественное издание, в котором он мог бы печататься. Но ведь он пришёл. Он вышел. Нет не из подполья. Он ни от кого не прятался. Вышел из невидимости. Из тотального - пронизанного внутренними диалогами, спорами и проклятьями - одиночества. Да нет, ни из какого не одиночества. Я не знаю, сколько десятков или тысяч голосов не давали ему спать, не позволяли ему уйти, выйти, освободиться. Вот-вот, он пришёл в редакцию "Цирка Олимпа", как освободившийся из мест заключения. Из места самозаключения...

Он двадцать лет жил в Куйбышеве-Самаре, не живя здесь. Жил ли он вообще где-нибудь? И ведь он не скрывался, но как будто скрывался всё время. В кочегарке, в семье, внутри. В быту, отрицающем бытие, а тем более со-бытие. И это человек в полном смысле культуры, последний выживший в разрушенном Риме. Беженец, беглец. Античный кочевник. Самый точный сын, не пасынок, а сын XX века. Вот именно так двумя перечеркнутыми римскими крестами и можно обозначить этот век. Стихотворец, теряющий последний смысл своего существования, то есть теряющий значения и звучания слов, из которых он составлен. И больше уже почти нет ничего. Только слова, значения и звучания, изгнанные из контекста...

"В поисках связуюшего звука" - так, по одной из моих строчек, назвал он статью, посвященную моим стихам. Он, в отличие от меня, этот связующий звук обрёл еще до осознания себя поэтом. Вот только никто и ничто на звук связующий не реагировали, не откликались...

Ах, с какой страстью он принялся бороться в "Цирке "Олимп" с постмодернизмом. Как он замечательно и наивно спорил с Ириной Саморуковой, Александром Улановым, Виталием Лехциером. С детской страстью и с детским удовольствием. Он, чья биография - абсолютный постмодернизм. А иначе как можно было всё это пережить и выговорить? Рождение в оккупационной Одессе, память-сон о бывшем и несуществующем никогда отце, Бендеры, молдавские детские дома, неистовую привязанность к фантастической сестре, которую он сам называл "духовным отцом"? И всё это на фоне полуразрушенной, приспособленной для послевоенной жизни дореволюционной еще культуры, поэзии, театра. И всё это на фоне невменяемого глухого советского садизма, которым жили, говорили и трогали его "простые советские люди". И непростые тоже. И два незаконченных университета. В Кишиневе и Ленинграде. И полуподпольный Ленинград...

Стихи Ожиганова я впервые прочитал в конце восьмидесятых. И для меня он был одним из неофициальных питерских поэтов поколения Кривулина, Стратановского, Шварц. Причём, казалось, что он был среди них старшим. Его речевая интенция при всей психологической обнаженности казалась насмерть привязанной к стиховой культуре позднего Серебряного века. К тому самому моменту, о котором писал сын Иннокентия Анненского. Времени, когда жизни нет, и стихи и есть последнее, что можно назвать жизнью...

Сухой, глухой, как будто даже обиженный на всё и на всех человек в старомодных очках и затрапезном сиренево-буро-малиновом пуловере и чёрных рабочих брючках вдруг преобразился. В его мёртвых, умирающих, задыхающихся, упрямых, монотонно неотвратимых стихах и интонациях жило ощущение красоты. И сам он освещался изнутри отнюдь не "адовым пламенем", а детским благодарным светом. И становился еще красивее, чем его гулкие, страшные и удивительно честные тексты.

Бесчувственное словосочетание "влага искусства" перестало быть выспренне безобразным, когда в пересохшие уши мои хлынула древнегреческая и потаённо советская, безнадежная, безупречная энергия его стихов. В этом маленьком большом человеке жалкое было живым. Смерть находилась не внутри него, а снаружи. Но отражения своей жизни (подтверждения, обозначения, связи), жизни подлинной, не дежурно бытовой и даже не литературной - он не находил. И почти не искал. Сигналы и импульсы уходили в пустоту. И вдруг наткнулись на случайный метеорит, возникший на самарской орбите под диким именем "Цирк Олимп".

Я не считал его, замечательного, глубокого мастера безусловно крупным, точнее актуальным поэтом. Не считал. А зачем так считать? У него есть, и мне это сейчас совсем очевидно, не только осязаемая цельность, но и просто (опять это "просто" в дискурсивной паутине восприятия) гениальные стихи.
Мы не виделись почти тринадцать лет. Моё почтение к нему переросло в предпочтение. Не отказываясь от своего архаического, а затем полуварварского существования с латинской медью на устах, он совсем другим, единственным своим маршрутом шёл, двигался, полз к линии вочеловечивания русского стиха. Где обязательно встретится и с Некрасовым Всеволодом, и с Цветковым Алексеем, и с Айзенбергом Михаилом, и с Ковалём Виктором, и, конечно, с Виктором Кривулиным. Странная компания? А жизнь-нежизнь разве менее странная?..

У меня на столе лежит семь рукописных/печатных книжек Александра Ожиганова. Уезжая из Самары в Москву, он оставил их мне в качестве единственного свидетельства, что он был. И что он был здесь. И что мы хотя бы иногда говорили на одном языке, способном вместить языки других. Живое общение, так это должно называться...

"Утро в полях" - третья "официальная" книга поэта. И выходит она в Самаре. Подтверждая не столько то, что есть такой уникальный, современный и неизбежный поэт Александр Ожиганов, сколько тот откровенно фантастический факт, что, оказывается, есть, есть на самом деле и город Самара.
Я намеренно не процитировал ни одной строки Ожиганова. Потому что сейчас же вместе с вами, но совершенно отдельно и одиноко стану читать его стихи, в которых слова мучительно и неотвратимо заслуживают право именоваться словами. Не потому что они уже были однажды, а потому что они будут. Потому что они ждут нас впереди...

Сергей Лейбград