25 июня 2012 | "Цирк "Олимп"+TV" №4 (37) | Просмотров: 3552 |

«Потерянная книга Рая»: литературная реконструкция Ветхого Завета (фрагменты)

Дэвид Розенберг (David Rosenberg)

От переводчика

О Дэвиде Розенберге, американском поэте и эссеисте, исследователе библейских текстов и переводчике, редакторе и культурном критике, говорят так: «Все его работы, посвященные самым разным темам – от кинематографа до Эдемского сада, объединяет одно – внимательное отношение к истории». Среди почти тридцати книг этого автора, практически неизвестного российскому читателю, есть и американские бестселлеры, и обладатели всевозможных наград и званий. Однако в этой короткой заметке мне хотелось бы не перечислять заслуги Дэвида Розенберга или названия его книг, но рассказать о трилогии на библейскую тему, о трех историко-художественных экспериментах, которые, пожалуй, в наибольшей степени сформировали литературную репутацию автора.

«Книга J» (ThebookofJ), опубликованная в 1990 году в соавторстве с Гарольдом Блумом, это книга переводов и интерпретаций, художественная реконструкция якобы утраченного ныне повествования, ставшего когда-то основой для Книги Бытия, Исхода и Чисел библейского пятикнижия. По мнению авторов, написанный между 950 и 900 г.г. до н. э., этот текст принадлежал некоему автору, которого они именуют J и который, а точнее – которая, вероятно, была женщиной, придворной царя Соломона. Переводы Розенберга с древнееврейского языка знакомят читателя с самобытным повествованием J, с ее тонким чувством природы человека, а эссе Блума приводят доводы в пользу того, что J была не религиозным автором, но скорее ярким сатириком.
«Библия поэта» (APoetsBible), опубликованная в 1991 году, это частичный перевод Ветхого Завета, в котором вновь находит отражение философия Роезнберга: он не стремится передать буквальный смысл во имя религиозных целей. Он хочет уловить сущность искусства – искусства с точки зрения современников автора. Розенберг утверждает, что тексты Библии слишком знакомы нам, и потому мы не способны оценить искусство поэзии, сокрытое в них. Для усиления эффекта в своих переводах Розенберг использует современную поэтическую форму, современные образы и современный язык, даже сленг.
Наконец, «Потерянная книга Рая» (The Lost book of Paradise), перевод фрагмента которой я предалагаю ниже, это еще одна литературная реконструкция Ветхого Завета. Сцены райской жизни до и после сотворения Евы, утраченные, по мнению автора, в процессе многочисленных редакций текста, предлагаются читателю вместе с авторскими ремарками и пояснениями. Однако представленный перевод пока охватывает лишь пять первых глав книги Розенберга и не дает, таким образом, полной картины этого тонкого художественного и интеллектуального опыта. Я позволю себе немного изменить хронологическую последовательность издания и предложу читателю сначала прочесть небольшой авторский комментарий «Воображая этот текст». Надеюсь, это позволит читателю, подобно самому автору, совершить реконструкцию и умозрительно достроить неповторимую атмосферу книги. 

Анастасия Бабичева

 

 

Воображая этот текст

Откуда происходит библейская история о Рае? В версии J, которая восходит к историям о сотворении мира самых ранних эпох, отличия более разительны, чем сходства.
Основное различие – это литературная глубина, письменное качество работы. Именно здесь исследователи Библии, придерживающиеся традиции, поворачиваются спинами к автору, ведь сквозь обструкционизм теории они неспособны обратить внимание на искусство. И именно здесь я начал изучать древнееврейскую поэтическую традицию, которая предшествовала созданию Библии. Начиная с разрушения дворцов и их архивов в северном Израиле и некоторых частях Иудеи между 8 и 6 веками до н.э., многие более ранние тексты, которые упоминаются в Библии, были навсегда утеряны. 
Разнообразные табу и клише западной культуры просто стерли это прошлое. «Их самым устойчивым наследием оказалась религия» (Маргарет Олифант, «Атлас древнего мира», 1992), – вот как исследователи традиционно описывают древних евреев. Но я скажу в защиту древнееврейской культуры, что она породила сотни писателей, которые создавали великие библейские произведения тогда, когда религия еще не доминировала.
Однажды в ходе своих исследований в Иерусалиме, в Израильском Университете на горе Скопус я встретился за обедом с профессором Моше Иделом. Мы рассуждали о добиблейской еврейской религии – в этой области Иделу принадлежит ряд примечательных заключений – и о независимости ранних библейских историков и поэтов от религии. Я попросил Моше составить мне компанию в лагерь мормонов, где были установлены настольные модели Иерусалима. Четыре модели изображали город четырех разных эпох. Меня особенно привлек самый древний вариант: город времен Давида, в котором уже были дворцы с их архивами и библиотеками, но еще не был возведен Храм.
Однако эта модель разочаровала, и мы не могли понять почему. Но неделю спустя я увидел другую модель Иерусалима эпохи Давида, которую готовили для музея Башни Давида. Там, где модель мормонов казалось пустой и бесцветной, эта модель была полна жизни: она изображала крошечные фигурки людей и животных на улицах и даже посетителей кофеен, стоявших вдоль знаменитой улицы к дворцовой библиотеке. Возле разнообразных торговых лавок были выставлены товары, в том числе папирусовые свитки и письменный инвентарь.
Когда я увидел эту улицу, я почувствовал себя, как дома – словно реальность исторического наследия стала моим домом. Мне стало проще представить, что я живу именно в ту эпоху. Я смог увидеть, что именно было в новой библиотеке этой страны: ее архивы, тексты и переводы текстов других культур на глине, камне, папирусе и даже коже. Я смог сделать это, потому что раньше, в моих собственных переводах «Книги J» и «Библии Поэта», я представил самих авторов той эпохи. Тогда же я впервые заметил, что тексты кочуют между удаленными цивилизациями.
Крошечные фигуры сидящих в кофейнях людей словно ожили: среди них могли быть многие из сотен придворных писателей и хранителей архивов, спорящие о последних переводах и интерпретациях. Я представил, как один поэт, только что вернувшийся из Египта или с Ближнего Востока, где он посещал другие библиотеки, рассказывает теперь о своих находках. А подтверждений таких путешествий на этой моделе было предостаточно: обезьяны, попугаи, мешки со специями; даже воображаемый чай, который пили эти люди, напоминал об Африке, Индии и еще более далеких странах. Через Иерусалим регулярно проходили караваны. И разве можно предположить, что какой-нибудь великий писатель упустил бы шанс присоединиться к одному из таких караванов, чтоб посетить библиотеки других стран, отделенные от него всего несколькими днями пути?
В ясный день с этого же места современного Иерусалима можно увидеть очертания побережья Тель-Авива. Обычно исследователи обходят стороной возможность таких путешествий. Но вряд ли творец стал бы всю свою жизнь сидеть в таком небольшом городе, как Иерусалим. Когда я был в офисе израильского музея, обсуждая свои предположения с главным куратором этого периода, профессором Микал Даяги, она сказала: «Но на дорогах были разбойники, путешествовать было опасно». Но разве небольшой риск не добавляет приключения в жизнь поэта, неважно – тогда или сейчас?
Обучение поэтическому ремеслу должно было также включать перевод клинописных текстов на новый еврейский алфавит. Поэтические тексты на ханаанских языках, вырезанные на глине или написанные на папирусе, уже тогда считались древними. Кроме того, еще более древние тексты классической поэзии Египта и Месопотамии требовали нового перевода. И разве не закономерно предположить, что сам Соломон попробовал себя в качестве переводчика египетской любовной поэзии или любовного эпоса тамилов из Индии, которые так походят на его собственную «Песнь»? (Профессор Хаим Рабин, ведущий мировой эксперт по вопросам индийского влияния на древнееврейскую культуру одобрительно подмигнул, когда я высказал это предположение однажды за ужином.)
Даже раньше, к 15 веку до н.э. крупнейшая ближневосточная империя переводила древние тексты на хеттскую клинопись. А к эпохе Соломона, то есть в 10 веке до н.э., финикийцы перевели греко-микенские литературные тексты на свой, родственный еврейскому, язык. Возможно, древнееврейские поэты работали с этими текстами в финикийских библиотеках. Также возможно, что они уже сделали собственные переводы на клинописный древнееврейский язык. Иерусалимскому поэту нужно было только добраться до побережья, чтобы получить доступ к греко-микенским текстам в придворной библиотеке. Современная наука уже достаточно подтвердила этот факт, доказав, что филистимляне или «народ моря», скорее всего, были греками-колонистами          
«Потерянная Книга Рая» - это результат работы воображения науки. Как в «Книге J», которую я перевел раньше, я вообразил автора, которого традиция исключила из Библии. Значительная часть текста J стала частью «Книги Бытия», «Исхода» и других книг еврейской Библии. Поэтому я смог восстановить ее настоящие слова. Слова «Книги Рая», наоборот, были утрачены безвозвратно, хотя и «Песнь Соломона», и «Книга Бытия» сохранили их следы. В этом случае обратимся к древним толкованиям, в которых содержатся детали об этой книге. Но сначала необходимо абстрагироваться от мнений конвенциональных ученых, которые с помощью всяческих эвфемизмов стараются скрыть великих авторов древнееврейской Библии. Конечно, можно положиться на мнение писцов, редакторов, проповедников и священников. Но в академических исследованиях мы никогда не встретимся с настоящим  профессиональным древнееврейским поэтом, тогда как для древнегреческой науки это было обычным явлением.
Однако традиция библейского толкования, называемая Мидраш, жива благодаря своей творческой смелости, которой нам недостает в современных библейских исследованиях и критике. Мудрецы древности знали, что мы должны пережить контекст работы – ее плоть и кровь. И древние ученые не боялись быть поэтами. Современные же исследователи предпочитают называть «Песнь Соломона» «Песнью Песней», ведь они не желают признавать, что Соломон обучался при дворе ремеслу поэта и переводчика. Лишь немногие критики обращаются к Мидраш Шир-ха-Ширим; глубина воображения древних толкований, посвященных «Песне» (как называют ее раввины), чужда современным исследователям.
Когда ученые ослеплены риторикой рациональности, следует обратиться к поэтам, чья культурная ориентация критична и непритворна. Ибо в великой культуре древнего Израиля именно поэты анализировали мифы – вместе с биологами, ботаниками и учеными их эпохи, вместе со смотрителями полей и дворцовых архивов.   

 

Потерянная Книга Рая

Глава I

Мы встречаем Адама уже посреди райского сада, когда он дает имена растениям. Из этого можно заключить, что когда-то существовал некий пролог к Библии, утраченный в дошедшем до нас тексте. Но также возможно, что никакого пролога не требовалось, и повествование всегда начиналось с Адама, ищущего свою Еву среди других созданий. В любом случае, здесь мы впервые сталкиваемся с Адамом, дающим имена растениям, в сценах, которые не существуют больше ни в каких древних текстах. Я рискну предположить, что его занятие было навеяно распространенными тогда сельским хозяйством и садоводством – культурой, корни которой уходят в выгон стад и разведение овец.
Для Адама каждое данное им имя – это первый опыт общения, который обещает долгожданную близость. Присвоение имен – это целая миссия, это поиск пары, которая, однако, не может быть найдена просто потому, что она еще не была создана. Эта часть повествования не была искажена автритетами прошлого, это – уникальное отклонение, древнееврейский поворот событий потрясающего значения, ибо ни один текст из тех, что мне доводилось встречать в библиотеках Востока, не трактует сотворение Адама и Евы как столь раздельное. Посему нужно признать, что история богов, которая была исключена из ныне доступного нам текста еще до того, как он был переписан и переведен, изображала сотворение и Адама, и Евы.
Тем не менее, текст Писания придерживается древнееврейской традиции сотворения мира из слов. Однако этот конкретный древний миф (о том, что райские растения и пища – это избранная Богом промежуточная ступень между небесами и землей) является архаичной крупицей нашей культуры, которая веками процветала и царствовала, и которая сложилась за сотни лет. В те времена, когда разведение деревьев и садов было новым достижением древних евреев, садоводство могло трактоваться как источник движения к освобождению.

Можно также заметить, что в «Книге Бытия», а именно в строках J, заявленная Адамом цель – следить и ухаживать за Садом – происходит из употребления этих же глаголов в «Книге Рая».
– Д. Р.

Адам:
Если бы я говорил с нею вздохами
губами вдыхая в губы
сжать
испить там
когда все слова проглотила как зерна
земля
обрести покой там, плодоносные
ждут дающего им имена
как я жду тебя, каждое имя
как твой поцелуй, сквозь сжатые губы зов
к памяти: я одинок,
в Раю нет зеркала
любимых глаз, хотя
все живые создания говорят
спрашивают у меня свои имена
и чтут меня ведь найти Адама в земле –
сладкий запах смерти обратить в жизнь
съеденной траве взойти вновь
усыпить вино, что из женской сочится груди
зерна растений по-прежнему девственны
надеясь познать всё
себя, свои имена
их тела стремятся к солнцу, растут и растут
когда пробуждается их смотритель, земля, я сам.

 

Глава 2

В другом отрывке об именовании Адам осознает свое одиночество, жаждет обрести единство со своей парой, а не искать ее методом проб и ошибок. Между животными Рая нет взаимоотношений. Тогда как же Адаму случается заговорить о потомстве? Необходимо помнить, что он знакомится с процессом размножения, ухаживая за растениями; они производят всю пищу, которая может потребоваться Адаму и другим созданиям.
Присваивание имени овце, должно быть, имело особое значение для этой нации пастухов. Однако традиционный образ Адама, который не способен видеть себя и поэтому способен ошибочно принять за свою пару любое создание, будучи далеким от наших представлений о нравственном превосходстве над миром природы, переводится здесь в плоскость трагедии. В своем одиночестве Адам видит себя древоподобным, уравнивая себя с высшим предназначением древа познания и древа жизни. И этот факт также происходит из главенства древнееврейской культуры садоводства.

Сила именования Адама драматизируется его страстным сопереживанием каждому животному и растению. Настойчивое стремление найти свою пару олицетворяет его созидательную силу. А сила эта напрямую зависит от того, что Адам не боится совершать ошибки. Выражаясь современным языком, Адам воплощает эволюционный принцип многообразия. В его рамках каждый вид реагирует на каждую перемену условий стремлением в нее внедриться, таким образом, меняясь самому, с тем, чтобы в итоге населить наибольшее количество возможных ареалов.

– Д. Р.   

Адам:
Ее кость должна быть моей, как если б я был взят
из нее – или она из меня
она могла бы быть потомком
так же, как тело заявляет о себе
головой
неразветвленной и всегда не покрытой
когда я укрылся в ее руно она понеслась,
потом остановилась, ждала меня
я был почти оскорблен, но когда снова обнял ее,
было даже лучше – я должен ее потерять,
сказал я себе, и настойчиво искать –
без меня она тоже потеряна, моя пара
потом появилась та, что больше, кости
кольцом на макушке, как труба, чтоб позвать ее, 
даже если бы она заблудилась высоко в горах.
Я узнал – когда любовно назвал их, овцы –
моя пара разделила бы мой страх,
что наши сердца могут заблудиться, хотя и оказаться
верными, возвращаясь, догоняя
немую тишину другого
как если бы извитый орган моего сердца
призвал – в ней я ищу пределы
самого себя: напряжение
там, где рождается воздух, дремота
нас окружает: все, что есть во мне,
есть и в Саду
я узнаю все, чтоб узнать ее
потеряюсь, чтоб найти ее
нет шкуры, куда бы мог я спрятать свой нос,
нет теплого бока, который мог бы нежно покусывать
нет силуэта, который придал бы форму моему взгляду
и мне закрыл глаза, мои уши
обласканные грохотом ее сердца
потеряны, худшая смерть – не касаться
древа себя самого, пустившего корни и ветви
под всеми углами играя со светом
и она скрывается от меня, моя кожа из листьев
мои кости из фруктов
мой дом – душа, гуляющая
на полуденных ветрах: дыханье Бога
на моей шее, дарит покой
когда я вижу, что тени тоже дышат
и удаляются, как живые. 

Глава 3

В этой главе говорят два голоса. Адам сначала представляет голос Евы, используя современные ему идиомы, как способ показать, что она – героиня его мечтаний. Что касается голоса Евы, то он звучит как голос того, кто наблюдает за Адамом, ведь сама Ева еще не создана. Во многих древних текстах о Рае используются исключительно мечтания, и мечты Адама – это его собственное выражение одиночества, которое он испытывает. После, в добавочном отрывке, Адам говорит о том, как он дает имя тому существу, которое видит в мечтах о Еве.

Ева:
Когда хранитель их, Адам, пошевелится,
все шевелятся, как стала бы и я,
будь я всего лишь черною скалой
возможно, в забытьи он припадет ко мне,
крепко обнимет мою спину и бедра
как если б камень, высеченный в черного медведя,
я для него была бы черною смолой
на царственном пути моего господина –
привязан к полночи, поклонник солнца, раздражен
своим уходом в зиму, кольцом сворачивается, скрывается
в берлоге и неподвижно месяцами долгими лежит.

Адам:
Теперь нос чует темное тепло,
от меха жар такой густой
он представляется черным как золото в руде
и я слышу, как трава клонится перед ней,
она движется тяжело, как я, влекомый мыслью
в моей голове, как если бы ее тень
как если бы мысль клонилась перед ней, а я был бы былинкой
вот она выходит из-за деревьев в черном сиянии
каждой плоской ступней (у нее есть хвост?)
уши подходят моим рукам; во рту у нее груши и виноград
я утыкаюсь в ее заднюю ногу и глубоко вдыхаю запах ее кожи
фруктовые деревья осенью, укутывают в меха землю в перегное
я взбираюсь на ее спину, моя голова падает на её голову,
живот между широко расставленных ног
нос к носу я облизываю своё лицо
вдыхаю ее фруктовое дыхание, медовое.

Глава 4

Адам продолжает давать имена всем живым существам в Саду. В то же время получает развитие его отношение к деревьям и растениям, а именно в этой главе – к древней пальме. Адам обнимает ее как форму жизни, которая также представляет его возможную пару. Возможно, здесь играет роль ханаанейские корни священного почитания этого дерева, хотя подобные традиции – например, традиция изображения ученых мужей под пальмами – существовали и в египетской культуре.

Такое ассоциирование деревьев и учености, возможно, получает основное развитие в древнееврейской культуре. Уходящую корнями глубоко в историю, еврейскую традицию множественного толкования, когда постепенно одна книга трансформируется в другую, можно сопоставить с греческим понятием миметического искусства. Новые плоды, как и новые книги, указывают на важность памяти. И вновь Адам как смотритель Сада должен учиться у растений и позволять им размножаться. Так и традиция множественного толкования насыщает древнееврейскую культуру, а древние комментарии Деборы служат иллюстрацией.     
- Д. Р.   

Адам:
Возьми эту пальму, которая восхищает меня, она распустила
свою членистую голову, дикую
как голова ученого мужа, она говорит
напрямую с моими мыслями, пренебрегая звуком –
как свет очерчивает дерево, придает ему цвет и форму
так же слова очерчивают мысль
каждый лист как перо пальца 
сложены в веер: племя
ласковых, словно мать, ветров        
или любое из растений и существ, которым я дал имя –
но так чисто как звук в темноте она говорит
волос непрерывный голос беседы,
который превращается в милое детское бормотание
пока я оставляю свой нос по ветру там
голос становится мудрым хозяином
пальцы ласкают моё ухо:
это листья, которые учат меня заботе
открывать губы смело
принимать молоко ореха –
проповедник сладкого, я бы сказал
посредник, плод кокоса.

Глава 5

И снова голос Евы как голос наблюдающего за Адамом слышится в мечтах, как и в главе 3. И снова этот прием помогает изобразить одиночество Адама, ищущего свою пару. Хотя нам это может показаться забавным, по сути, в этой главе используется древнеегипетский перечень животных, описанных в человеческих понятиях. Также автор главы, кажется, опирается на еще более древнюю традицию басен о животных.
Я должен отметить, что, с большой вероятностью, автор основывается на позабытых нами древних мифах, в которых боги говорят через животных и живут бок о бок с ними.

Литературная интуиция Деборы очень точна. Эта глава кажется мечтанием в бреду – Адам одержим присвоением имен. Далее, очень правдоподобной является попытка Деборы охарактеризовать источники, на которые опирался автор. Без сомнения, к ним относятся многочисленные тексты таких далеких культур, как индийская, из финикийских и палестинских библиотек, хроники взаимоотношений человека, животных и богов.
- Д.Р.      

Ева:
Теперь посмотрите: кто-то летит к нему, ее рука
крыло из кожи, большой палец легко царапает
листоподобную структуру в разверзнутом ухе
прыжок согнувшись
от глаза Адама к глазу побольше
голос, щёлкающий ее словами в темноте
я видел тебя днем, говорит Адам,
качалась
среди листвы, вниз головой
Позови меня, говорит она, твоя ли я?
Он ласкает покрытое мехом лицо, бархат
для его колючей бороды – мех смягчает его
кровь в нем сгущается, пока он лижет
внутреннюю часть ее шелкового крыла
держит ее ноги в каждой руке как соски
Мое ли, шепчет он, одинока ли ты
но она тихо пищит: что-то щелкает
в моем сердце, повиснув в деревьях,
я слышу как он сбивает фрукты.

 


Дебора – в Ветхом Завете судья и пророчица, народная предводительница. Она принимала на своём ритуальном месте под пальмовым деревом на горе Ефремовой всех, кто приходил за её советом или приговором.