21 февраля 2012 | "Цирк "Олимп"+TV" №2 (35) | Просмотров: 4597 |

Быть и т.д.: о метафизической оптике Сергея Осьмачкина

Виталий Лехциер

Подробнее об авторе

Натюрморт – один из самых философских жанров визуальных искусств: и потому что сразу вводит нас в проблематику жизни и смерти, и потому что делает это, обращаясь к вещи, ее вещественности, к той вести, которая она в себе несет. Сергей Осьмачкин – большой мастер фотографического натюрморта, этот жанр давно находится в его художественном репертуаре, он несомненно нашел совершенно оригинальный, свой собственный способ метафизического исследования предметного мира. В представленной подборке фотографий мы видим просто завораживающую работу с вещами. Мы сразу же оказываемся втянуты в долгое всматривание, оптическую длительность, разглядывание деталей, схватывание узнаваемых черт и ошеломительные по своей неожиданности и радикальности ассоциации. Совершенно ясно, что автор выбирает не простые вещи, что они сразу же сигнализируют нам о женском и мужском, ветхом и нежном, мертвом и  живом. Но в том-то и дело, что перед нами самые простые вещи. Это даже не вещи, это то, что от них осталось, сухие и разлагающиеся половинки яблок, демонстрирующие смертность в самом своем семенном чреве, связки изящно засушенных и хрупких веточек и стебельков укропа, чесночная кожура, замызганная в пятнах и подтеках поверхность старого деревянного ящика, на которой засушенный ирис (видимо, ирис) вытянулся внезапным распятием. Шекспировско-милллесовская утопленница, Офелия, вместе с двумя огромными сушеными рыбинами – одна из самых архетипических работ этого цикла, не только отсылающая нас к конкретному произведению Милле, и даже глубже - к миру средневековой эмблематики, но и демонстрирующая художественный метод визуального цитирования Осьмачкина, когда уже имеющееся изображение-оригинал одновременно развивается и трансформируется в собственную тему, в данном случае в амбивалентную феноменологию натюрморта. Странная эстетика засушенного, сухого и мертвого. Провокативная и вызывающе-ироническая эротика прогнившего органического мира, плодовых гениталий, мира, в котором хищная вывернутость (вспоротость) фруктовой плоти навстречу смущенному взгляду позволяет говорить о настоящем психоанализе вещей в творчестве Сергея Осьмачкина. При этом внутреннее и внешнее, глубина и поверхность, плотность и прозрачность – оптические и одновременно метафизические категории – становятся чуть ли не главными феноменами, которые показывают себя в каждой фотографии.

Осьмачкин мыслит прежде всего зрением и фигуративной пластикой - там, где мы привыкли видеть умом. Невозможно вербализовать сюжеты его фотографий, даже элементарная дескрипция оказывается беспомощна. В этих работах смыслы утоплены в собственно визуальные конфигурации, в видимости, формы и пространственные сочетания предметов. Инстинкт интеллектуализации вызывается эффектами видимого и скрытого. Белое яйцо на протертом черном фоне. Что это? Все сразу – один из древнейших символов, но это и просто белое яйцо на протертом черном фоне, белое на темном, аскетически-прекрасная предметная геометрия, торжество органической формы. Красное – это тема. Где-то фон, а где-то фигура. А где-то и то, и другое. Красные помидоры существенны только как способ актуализовать темноту и густоту красного, его тяжесть и плотность. Маленький тряпичный мешочек (с семенами, гомеомериями, сушеными приправами?) – на лежащих в онтологическом спокойствии прямоугольниках книг, в сдержанной и иносказательной атмосфере голландского «ученого натюрморта»: здесь должен был красоваться череп, но лежат просто предметы, мягкое и плотное, благородные скульптурные горизонтали и мягкая, скромная материальность ткани. А что там спрятано за дверцей шкафа - белое и свернутое? А что означают нежная Одри Тоту вкупе со своим отражением, как будто на поверхности полированного стола, а бумажная стружка, а живое и аппетитное яблоко и доминирующий во всей композиционной целостности самый настоящий реально-мистический кот? Разумеется, ничего кроме самих себя. Бессмысленно искать референции в реальности, находящейся за пределами самого фотоизображения. Перед нами сконструированное автором волшебное оптическое означающее, автореферентное, семиотически активное, побуждающее нас созерцать и мыслить, переживать неестественное равновесие осязаемо трогательной композиции.

Оптические загадки начинаются с поверхностей, размытых или четких, как контуры, непроницаемых или прозрачных, как у стаканов. С чем еще имеет дело фотограф как не с поверхностями, в которые свернулись вещи и которыми они выставлены для понимания? Кожа, кожура вещей, даже будучи ими сброшенная, отрастает заново. Но ведь именно на этих поверхностях и происходит осуществление того, что хочет или может быть явлено, что может быть дано нашему переживанию. Именно здесь внезапно проступает главное содержание жизни: быть и т.д.