04 октября 2018 | Цирк "Олимп"+TV № 29 (62), 2018 | Просмотров: 937 |

Ребрендинг современной антиутопии?

(«Манарага» Владимира Сорокина, «Рамка» Ксении Букши, «Июнь» Дмитрия Быкова)

Татьяна Казарина

Подробнее об авторе

 

Сейчас многие отмечают, что тема будущего ушла из публичного дискурса. Точнее говоря, не делается попыток представить это будущее сколько-нибудь конкретно, нарисовать его образ. О нём упоминают сухо и бегло – чаще всего в перечне срочных государственных дел: поднять экономику, освоить вложения, преодолеть кризис, обеспечить себе надёжное будущее. Кажется, его даже перестали называть «светлым», - со временем оно лишается красок, словно выцветает.

Однако для художественной литературы будущее по-прежнему интересно: для неё доступна внутренняя жизнь человека, а человека не может не волновать завтрашний день. Более того, жанры, для которых идея будущего особенно важна, сейчас на взлёте. Прежде всего - антиутопия. Она существует многие века, то набирая, то теряя популярность, но так много антиутопий, как сейчас в России, кажется, ещё не писали нигде и никогда.

В советской литературе преобладали утопии: будущее планировалось прекрасное, и другие варианты могли существовать только в сознании врагов. В годы перестройки литература изменилась, настроилась критично, но прежде всего в отношении прошлого. Казалось, если прежних ошибок не повторять, будущее не грозит нам никакими бедами. Соответственно, антиутопии и в эти годы непопулярны. Но в 2000 г. Татьяна Толстая вдруг опубликовала фантастическую повесть «Кысь» - о России после ядерной войны – убогой стране, населённой уродами-мутантами, сохранившими якобы свойственную всем русским любовь к литературе, но неспособными извлекать из умных книжек хоть какие-то уроки. И эта повесть словно прорвала какую-то плотину, и после неё антиутопии в нашей литературе посыпались как из рога изобилия.

Сейчас в российской прозе это едва ли не самый популярный жанр. Одну за другой антиутопии пишут Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Ольга Славникова, Алексей Иванов, Дмитрий Быков, Дмитрий Глуховский – и это только первые, кто приходит на ум.

Похоже, мрачные литературные предсказания пользуются успехом не только в России. По свидетельству Марины Ефимовой, автора статьи с характерным названием «Бум антиутопий в Америке», в последний год в США спрос на книги Олдоса Хаксли, Маргарет Этвуд, Джорджа Оруэлла увеличился до такой степени, что статистика «кажется иногда неправдоподобной: со дня инаугурации Трампа продажа романа Оруэлла «1984» <…> выросла в 100 раз!». Но в нашем случае речь идёт не о проснувшемся интересе к уже написанным, а о необычайно активном продуцировании новых текстов.

Их потоку не видно конца, в него вливаются всё новые авторы, и за 18 лет со времени публикации «Кыси» характер литературных предчувствий и предсказаний менялся не раз. Но едва ли не самые резкие перемены произошли в последнее время, буквально за год-два, и эта статья как раз о них. Из самых «свежих» антиутопий остановлюсь только на трёх, зато уже вызвавших большой интерес у читателей и критиков – на «Июне» Дмитрия Быкова, «Манараге» Владимира Сорокина и «Рамке» Ксении Букши. О будущем пишут и другие авторы, но тексты, которые выбраны в данном случае, это, во-первых, качественная литература, и во-вторых, - романы, обнаруживающие некий сдвиг в понимании наших перспектив. На таком материале (всего три произведения!) не сделаешь надёжных выводов, но повод для наблюдений они дают.

Сразу скажу: складывается ощущение, что антиутопия пытается перерасти самоё себя, выйти за пределы социального прогнозирования. В первоначальной версии это был жанр, рисующий самые мрачные перспективы общества, выбравшего ошибочный путь развития. Жанр, сосредоточенный на социально-политической проблематике. Российская антиутопия начала двухтысячных теснейшим образом связана с актуальной повесткой дня, прежде всего – с новейшим политическим курсом и фигурами руководителей государства. Предсказания в ней касаются ближайшего будущего, катастрофических последствий сегодняшних действий власти. Как правило, в этих романах даже определена «точка невозврата», момент, к которому приурочивается трагический финал истории страны. Иногда эта дата выносится в само название: «2008» Сергея Доренко, «2017» Ольги Славниковой.

В антиутопиях, о которых пойдёт речь, нет прежнего сатирического пафоса и эмоционального накала, внимание авторов сосредоточено не столько на предполагаемом катастрофическом итоге происходящих событий, сколько на причинах, приближающих такой финал. Для сегодняшней антиутопии наше будущее определяется не только социальными причинами. Чаще – антропологическими (природой человека), а то и вовсе не поддающимися рациональному осмыслению.
Сошлюсь на только что появившийся роман Ксении Букши «Рамка». О Букше заговорили совсем недавно, 4 года назад, когда она получила за роман «Завод Свобода» премию «Национальный бестселлер», обойдя на повороте десяток прозаиков с самыми громкими именами. Букша - совсем молодой автор, сейчас ей 35 лет.

Действие её последней книги происходит на Соловках, где готовится коронация российского императора. Время – близкое будущее. На праздник съезжаются толпы людей, десятерым не удаётся пройти рамку металлоискателя и их помещают в каменную клеть Соловецкого монастыря. Это и есть герои романа, и они здесь будут находиться почти до конца событий.

Ощущение литературного дежавю возникает сразу: начало этого текста очень многое напоминает. Во-первых, герметичный детектив - такой, где действующие лица заперты в одном помещении, кто-то из них преступник, и окружающие должны его «вычислить» самостоятельно (типичный пример – «Десять негритят» Агаты Кристи). Но у Букши никакое государственное злодеяние не совершено, и вряд ли готовится: арестанты меньше всего похожи на террористов просто потому, что поглощены проблемами совсем не политического свойства. Один приехал на Соловки с семьёй, - а ведь понятно, что на теракт не отправляются с женой и детьми, другая только что похоронила единственного ребёнка и ни о чём другой думать не способна. Хотя герои в опасности, в романе нет того трагического накала, который был характерен для антиутопических произведений прежнего десятилетия. Отношения пленников носят мирный, семейно-домашний характер, без истерической взвинченности. Никто не демонстрирует признаков агрессии, а придуманные Букшей фантастические подробности и вовсе придают ситуации идиллический характер: так, у одного из арестантов с собой устройство, позволяющее переправить с воли в камеру праздничное угощение, и сокамерники пируют вместе. А арестованная женщина-эколог продолжает общаться с любимыми собаками, причём на одном языке: о том, что происходит снаружи, за пределами камеры, она узнаёт от лающей внизу собаки и сама отвечает ей лаем – задаёт вопросы, даёт указания. Ничто не наводит на мысль о возможном преступлении, а раз нет преступления – нет и детектива.
В литературе существуют произведения, тема которых - душевные муки, ужас людей, приговорённых к смерти – н-р, «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева о последних днях и часах семерых революционеров. Герои Ксении Букши, кажется, тоже должны бояться, ведь что их ждёт, неизвестно. Но, похоже, здесь никто до конца не верит в опасность. В какой-то момент одному из десятерых с помощью всё той же собачьей почты передают, что его хотят убить прямо в камере. Однако и в этом случае он ничего не предпринимает. Значит, и такой код прочтения романа – как экзистенциальной драмы – тоже не срабатывает.

Наконец, угадывается смысловая перекличка «Рамки» с романом Д. Быкова «Списанные» (2008). Его герой вдруг обнаружил, что его не пускают на работу, в командировку, заграницу – вообще никуда, потому что его фамилия в каких-то списках. В каких и почему, никто не объяснил. Зато со временем выяснилось, что таких, как он, много. Эти люди находят друг друга по Интернету, знакомятся, создают что-то вроде коммуны, дружат, иногда даже заключают браки и постоянно гадают, что это за списки, которые так изменили их жизнь. Гипотез множество, и по-прежнему ничего в точности не известно. У Быкова это было портретом «нулевых», когда, по его мнению, время остановилось: не жизнь, а тромб! Герои Быкова из своей ловушки выхода не нашли, так и остались списанными. В его романе будущего нет – только навсегда застывшее безвременье. Но у Букши в какой-то момент героев перестают охранять, и они оказываются на свободе.

Как мы видим, писательница постоянно намекает нам, чего ждать от её произведения – но всегда обманывает. И в этом тоже заключена подсказка: всё будет совсем не так, как мы привыкли думать. Всё будет иначе – и в книге, и в жизни.
Сюжет строится как цепь необъяснимых событий, и причины освобождения узников также неясны. Герои могут полагаться только на слухи, а никто толком не знает, что случилось: претендент на трон то ли погиб, то ли сломался (поговаривали, что это давно уже не человек, а робот). Попытка героев отпраздновать освобождение наталкивается ещё на одно неожиданное препятствие: из динамиков вместо музыки раздаются звуки метронома (как будто отщёлкивает минуты готовая взорваться бомба). А когда гости на пароходике уплывают с острова, они видят, как «вдали от куполов проступает в сером небе лицо». Проступает и отражается в морской глади. Всё это словно иллюстрирует знаменитое тютчевское:

Когда пробьёт последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них!     

Но и грозное звучание этой, заключительной, сцены в значительной мере гасится чередой сюрпризов, - роман Букши утверждает непредсказуемость жизни, неокончательность любых итогов. Поэтому возникает ощущение, что даже конец света не помешает событиям развиваться, за ним будет что-то ещё.

В «Рамке» речь идёт не о политических ошибках, приводящих человечество к деградации. Дело не в них: мы прогневали небеса. Ирония Ксении Букши по поводу способности человека существовать осмысленно – что-то знать наверняка, предвидеть ход дальнейших событий и, тем более, как-то на него влиять – заслуживает особого внимания. Хотя первые утопические и антиутопические тексты появились ещё в античные времена, расцвет дистопии в её классических формах принято связывать с эпохой Просвещения – временем, давшим надежду на то, что движение истории может направляться человеческим разумом и волей. Способность проектировать будущее, сознательно искать лучшие варианты социального устройства – условие существования обсуждаемых жанров. Отказ признавать ценность человеческих рациональных усилий подрывает их основы. Между тем жизнь в «Рамке» похожа на дурной сон или игру без правил, где разуму не на что опереться. Галлюцинаторный характер действительности блокирует работу рассудка. На обложке романа Букши написано «антиутопия». Но, похоже, этот текст насмехается над собственным жанром, да и вообще над всякой жанровой определённостью как претензией на сколько-нибудь точное представление о формах, в которых протекает жизнь.

Размывание жанровых границ заходит так далеко, что в целом ряде современных романов черты утопии и антиутопии (взаимоисключающих жанров!) не только присутствуют одновременно, но и почти сливаются.
В этом отношении показателен последний роман Владимира Сорокина «Манарага». Как и в предыдущем, «Теллурии», будущее изображается не столь отдалённое, но послевоенное: мир пережил два мусульманских набега, супердержав больше нет, а есть большое число княжеств – в основном средневекового типа, но с развитыми технологиями. В «Теллурии» этот мир описывался подробно, в «Манараге» это только фон для конкретной истории – о возникшем модном поветрии – приготовлении кулинарных блюд не на дровах, а на редких книгах, которые используются в роли топлива. Это дорогое удовольствие для немногих: эпоха Гуттенберга завершилась, книги остались только в музеях – раритетные. Для бук-эн-грилля (так это называется) книги приходится воровать, а готовить на них так, чтобы процедура превратилась в эффектное шоу, умеют немногочисленные виртуозы. Потому и цены здесь зашкаливают. Герой романа Гиза – русский повар. Не по национальности (родословная у него пёстрая), - он готовит на русских книгах: первоизданиях Пушкина, Достоевского и др. Вроде бы это должно усилить негодование русского читателя, но, как ни странно, пафос романа не в осуждении общества, чинящего расправу над шедеврами. Художественный эффект от изображения кощунства заведомо ослаблен тем, что о подобном писали не раз: Брэдбери («451 градус по Фаренгейту»), да и сам Сорокин («Достоевский-трип» и др.). К тому же действует Гиза не по воле государства, уничтожающего источники вольномыслия, а из личных меркантильных интересов. И, что знаменательно, его заказчики чаще всего не варвары-толстосумы, а люди со сверхидеей. Например, один из клиентов предлагает приготовить бифштекс на собственном сочинении, новой версии «Заратустры», а в качестве материала для блюда даёт кусок собственного тела - срезает пласт со своей груди. Очевидно, что, в полном соответствии с заветом Ницше, он вытравляет в себе «человеческое, слишком человеческое».

Но элитных поваров в этой истории постепенно оттесняют сторонники идеи общественного питания: в их планах создать огромное количество молекулярных копий редких книг и повсюду открыть дешёвые рестораны, где каждый сможет заказать сосиски, приготовленные на Библии. Неравенство будет устранено, и музейные коллекции спасены: книги не понадобится воровать – достаточно тиражировать уже сворованные. Этот демократичный замысел внушает ужас не только мастерам бук-эн-грилля. Пока уничтожение книг было преступлением, это значило, что книга ценится. Но раз книги начнут жечь за копейки, все, кому не лень и не придавая этому значения, общество потеряет последние ценности. Какая разница посетителю фаст-фуда, на чём жарили его яичницу?!

Если вспомнить, что речь идёт о будущем, то, по логике Сорокина, мир движется не к потрясениям, а к полной унификации. Проходят времена, лицом которых были самовлюблённые маньяки, каждый со своей идеей-фикс. Но, в глазах этого писателя, способность чудить – едва ли не единственное, что оправдывает существование человеческого рода. С исчезновением опасных оригиналов жизнь станет устойчивой и унылой. Тут не поймёшь, что лучше, - болезнь или выздоровление.

Показательно, что у процессов, описанных в романе, нет персонализированных акторов. В какой-то момент Гиза набрасывается с кулаками на тех, кто своровал его идею, но быстро понимает, что проиграл, окончательно и навсегда. Потому что конкуренты Гиза не враги, а, скорее, продолжатели его дела: то, чем он занимался, они всего лишь ставят на поток. Ничего личного, такова логика экономического развития: частных предпринимателей в эпоху консюмеристского тоталитаризма необратимо вытесняет индустриальное производство. Ход событий в этом случае определяют не конкретные люди, не чей-то недобрый умысел, а анонимные экономические закономерности. Симптоматично, что окончательно переломило ситуацию появление новой копировальной машины, - всё решали даже не люди. Зло безлико, человек перестал быть его субъектом, но и сопротивляться ему не имеет возможности.
По мысли Сорокина, человек сам вывел себя из игры, и «Манарага» даёт представление о том, как это происходило. Клиентами Гизы были люди, которых к уничтожению книг подтолкнула сама литература: сочинения Толстого и Ницше сжигаются в романе по требованию их фанатичных последователей, таких же культуроборцев. На следующей стадии бук-эн-грилль превратился в престижное развлечение, затем элитарная мода стала массовой. Так сверхчеловеческие амбиции великих деятелей культуры запустили процесс уничтожения культуры.

Романы Сорокина и Букши рисуют будущее, где недоброй инерции событий ничто не противостоит, потому что люди заранее признали себя побеждёнными, отказались от роли субъектов исторического развития. Если в предыдущей фазе своего становления антиутопия изучала механику исторического распада, то здесь «история прекратила течение своё», и человек выступает как биологическая единица, а не как историческое лицо.

В свете сказанного не удивительно, что идея поступательности в развитии событий (о прогрессе не стоит и говорить) уходит в прошлое. Движение времени снова измеряется по мифологическим лекалам – как периодический возврат к уже бывшему. Отсюда постоянное уравнивание будущего с прошлым. В этом смысле симптоматично то, что Дмитрий Быков в своих интервью и романах любит говорить о цикличности русской истории. Вот уже которое столетие начинается с резкого политического поворота: восемнадцатый век - с реформ Петра, девятнадцатый – с войны 1812 года, двадцатый – с революции, потом наступает реакция, долгий застой, потом всё начинается с начала. А если наша история идёт по кругу, то завтрашние события угадать нетрудно: надо только понять, в какой точке цикла мы находимся сейчас, и посмотреть, что обычно за этим следует. Именно это Быков попытался сделать в последнем своём романе – «Июнь» (2017).

Этот роман ближе к злобе дня, чем антиутопии Сорокина и Букши. В нём события отнесены к предвоенному времени – 38-41 гг. ХХ в., но в понимании автора, сейчас мы переживаем сходный момент - пребываем внутри эпохи реакции, а она, как правило, приводит к большой войне. Такое происходило на рубеже 30-40-х и происходит сейчас. В своих интервью Д. Быков признавался, что было сложно «зарифмовать» конец 30-х и нашу современность, подчеркнув общее и не пожертвовав конкретными приметами каждой эпохи. «Общее» он видит в растущем раздражении, свойственной всем беспричинной агрессивности и ощущении, что всё это добром не кончится. Однако благодаря сближению разных эпох роман приобретает расширительный смысл и становится произведением о том, что является причиной самых трагических событий истории, в какие бы времена они ни происходили.

В романе три части, в каждой свой герой. Все трое – молодые мужчины, талантливые, творческого склада: студент ИФЛИ, известный журналист и редактор Союзкино. История каждого достаточно драматична. Первого под надуманным предлогом отчисляют из института, у второго отправляют в лагерь любимую женщину, а третий разрабатывает один за другим проекты спасения России и постепенно убеждается в том, что она «неспасаема».

Все трое деятельны – и ничего не могут противопоставить надвигающейся беде. Они в разной мере захвачены происходящим – но одинаково бессильны что-то изменить.

Это роман о неизбежности войны. По Быкову, она обязательно наступает, если её очень хотят. В этом романе все боятся войны – и все её приближают. Власти – потому что война «спишет» совершённые ошибки, простые люди – надеются, что она упростит жизнь.

Так, история Миши Гвирцмана начинается с изгнания из вуза: его вполне невинные ухаживания за кокетливой однокурсницей расценивают как «посягательство на честь комсомолки» и Мишу отчисляют. В комитете комсомола ему дружески советуют сослаться на то, что «был пьян и не понимал, что делаешь», - здесь знают, что совершённое в здравом уме карается жёстче, чем сделанное в полубессознательном состоянии. Показательно, что и девушка, написавшая на него донос, ничего не имела против его ухаживаний, просто ей подсказали, что она обязана «отстаивать свою честь». Она пожаловалась в комитет комсомола, а «позже она почти ничего не помнила – ни как говорила, ни как писала» . Поступки людей совершаются здесь словно бы помимо их желания, не от их лица и всё меньше зависят от их сознания.

То, что происходит дальше, - это череда «подвигов», которые Миша обдуманно совершает, чтобы вернуть себе самоуважение: его называли «белоручкой» - он идёт в санитары и справляется с такой тяжёлой и грязной работой, которая наверняка была бы не пол силу его «обвинителям»; девицу, которая возвела на него напраслину, он намерен «покорить», и делает это с лёгкостью. В общем, он находит достойный ответ для каждого, кто нанёс ему удар, но при этом догадывается об ущербности своей стратегии: разлитая в воздухе агрессивность искала жертву. Он был выбран достаточно случайно, и, мстя обидчикам, только сгущает атмосферу взаимной ненависти – «испарения» коллективного бессознательного. Его азарт постепенно иссякает: хочется уже не справедливости, а покоя. В финальной сцене он, после ночи, проведённой с шалопутной красоткой-доносчицей, соглашается с ней, когда девушка мечтает: как бы хорошо, если бы была война, и она, как все бабы, ждала его с фронта. Она не хочет, чтобы его убили или ранили. Она хочет, чтобы всё было по-человечески: он, муж, воюет, - она, как верная жена, ждёт его возвращения. Миша её понимает: ему тоже хочется простых и понятных, добрых отношений. При этом всё так испорчено, что нужно какое-то особое потрясение, чтобы забыть своё изгаженное прошлое - иначе из него не выбраться. Война кажется выходом, - тут она и начинается.

Герой второй части романа Борис Гордон взрослее и опытнее. Этот знаменитый журналист умеет меняться, «перерождаться» внешне и внутренне: в свободные 20-е он был бодр, ярок, остроумен и любил такую же дерзкую женщину; в страшные 30-е сумел затаиться, скрыть от всех свою новую любовь - юное создание, трогательную энтузиастку, семья которой приехала в СССР строить новый мир. Борис понимает, что ей несдобровать, и подстраховывает себя «дружбой» с энкавэдэшником. Но проходит ещё десятилетие, наступают совсем уж суровые времена, и теперь он мечтает вычеркнуть из жизни обеих женщин – и жену, и любовницу: «И та, игривая, на всё готовая, любительница экспериментов, гибкая, в шофёрской кепке, и эта, нежная, вернувшаяся откуда-то из дореволюционной дымки, женственная и девственная, страстно преданная ему одному и предаваемая им, - обе они теперь никуда не годились. У одной был шрам и тик, у другой срок, и он волок их на себе, ни одной не желая и ни одну не любя. Долг привязывал его к ним, долг и больше ничего, и ничего он так не желал, как их взаимного уничтожения…» . Момент, когда Борис принимает решение порвать с обеими, переживается им как миг победы над собственными предрассудками и слабостями, как личный триумф. Борис чувствует себя существом особого порядка. Тут-то и начинается война – с полчищами подобных же уберменшей, и, как известно читателю, ничего хорошего она им не принесёт.

Героя третьей части Быков наделяет фантастическими возможностями, - мы должны убедиться, что даже они не позволяют предотвратить беду, которую выкликает вся страна. Игнатий Крастышевский лишён внутренней раздвоенности Миши и Бориса, это фанатик идеи. Он с детства поверил в необыкновенную силу слов, а повзрослев, понял, что, если ими правильно распорядиться, то любой текст приобретает дополнительный, скрытый смысл и становится внушением, приказом – в общем, приобретает гипнотическую власть над читателем. Это сулит возможность влиять на ход событий. Как специалист по развитию кинопроизводства, Игнатий время от времени должен посылать документы «на самый верх», Сталину. Пользуясь этим, он пытается предотвратить войну - внушить вождю панический страх перед нею. Это удаётся, но оборачивается дружбой СССР с фашистской Германией. Ужаснувшись, Крастышевский неоднократно меняет характер своих «шифровок», но каждый раз это приводит к незапланированным результатам – нападению СССР на Финляндию, разделу Польши, «азартному взаимоистреблению» внутри страны. Последняя попытка повлиять на советскую политику - внушить Сталину идею первого удара - приводит к аресту и гибели самого Игнатия. По мысли Быкова, власть утратила способность разумного управления страной, и, главное, - втайне надеется на то, что новая катастрофа заставит забыть о прежних преступлениях режима: «среди новых трупов легче спрятать старые». А когда все настроились на войну, никакие чудеса не могут спасти.

Истории быковских протагонистов начинаются в разное время, но завершение каждой из частей романа приурочено к одной дате – 22 июня 1941 года, что заставляет отнестись к каждому из героев романа как к человеку, приблизившему или, по крайней мере, не отвратившему общую беду. Автор не снимает вину за происшедшее с политического руководства страны и говорит об этом достаточно откровенно. И всё же главным двигателем событий оказываются не чьи бы то ни было персональные ошибки, а невербализованная, живущая в подсознании абсолютного большинства русских людей вера в то, что война - самый простой способ решения накопившихся проблем.
Как ни удивительно, произведение, в центре которого историческое событие, фактически отрицает историю, если её понимать как результат активных человеческих действий: в «Июне» причиной войны становится именно бездействие, общая готовность сбросить с себя бремя ответственности и положиться на волю судьбы.

Как видим, антиутопия – детище рационального века – в наши дни утрачивает веру в рацио, возможности личности и прогресс. Сегодняшние произведения этого жанра – насколько можно судить по трём названным, ведут речь не столько об опасности, сколько о неизбежности достаточно мрачного хода событий. В понимании Владимира Сорокина, Ксении Букши и Дмитрия Быкова человек всё в большей степени теряет власть над реальностью, разучившись пользоваться главным орудием этой власти – своей разумной волей. Он перестаёт быть «творцом истории», и в результате миром правят безликие экономические закономерности, работа коллективного бессознательного, мистические силы.

егодняшним прозаикам этот процесс кажется необратимым, а запоздалые человеческие попытки влиять на происходящее или хотя бы в нём разобраться – смехотворными. Возмущение и отчаяние, характерные для антиутопий «нулевых» годов, сменяются фаталистическим приятием неизбежности.