11 марта 2018 | Цирк "Олимп"+TV № 25 (58), 2017 | Просмотров: 908 |

Рождение метафоры, или что такое «снафф»

Татьяна Казарина

Подробнее об авторе

 

Интерес к метафоре в последние десятилетия быстро растёт, и связано это с тем, что в ХХ веке в ней перестали видеть только украшение, «атрибут ораторского и поэтического искусства», - как определял её ещё Аристотель. Её оценили как орудие мысли, когнитивный феномен. С этой точки зрения, исследование репертуара популярных метафор позволяет приблизиться к концептуальным основам культуры. Это означает, что перемены в данной области – рост частотности использования одних метафор, отказ от других – симптомы важных ментальных сдвигов, которые нуждаются в осмыслении.

Надо учитывать, что совершенно новые метафоры редко начинают широко тиражироваться. Когда возникает потребность в образном обозначении какого-то явления, чаще возрождаются старые. Так, в сегодняшней политической риторике снова появилась «пятая колонна», «кровавый режим», «лить воду на мельницу врага», «низкопоклонство перед Западом».

Тем интереснее случаи, когда метафора рождается и получает широкое хождение на наших глазах. Это говорит о состоянии умов, поэтому стоит обратить внимание на метафору снаффа, внезапно ставшую модной новинкой. Интересно понять, что принесло ей такую популярность.

Снафф – явление давно известное. Это использование крайней жестокости в некоторых архаических ритуалах. Оно изучалось антропологами и с нашей современностью обычно не соотносилось. Но в последнее десятилетие появилось два романа с названием «SNAFF» - Виктора Пелевина и Чака Паланика. Это же слово активно используют Линор Горалик и Сергей Кузнецов в своём романе «Нет». «Нет» опубликован в 2004 году, «Снафф» Пелевина – в 2008, «Снафф» Паланика – в 2010, но начать стоит с последнего – из-за однозначности использования там этого понятия.

Паланик много раз признавался, что старается писать так, чтобы тексты невозможно было читать в присутствии его родителей и близких – то есть крайне вызывающе по тону, стилю и материалу. Нарушение приличий – его принцип: он бросает вызов всем общественным конвенциям, поскольку считает их чудовищными. Всё это затрудняет публичное обсуждение его текстов. Поэтому скажу только, что сюжет романа Паланика строится вокруг одного события: знаменитая порнозвезда покидает своё поприще и напоследок организует особенно скандальное шоу, в котором участвует она и 600 мужчин-добровольцев. Нам рассказывают, как всё это происходит, и мы сталкиваемся с двумя шокирующими обстоятельствами: во-первых, становится ясно, что мужчины являются сюда не ради секса – ради пиара. Во-вторых, все убеждены, что порнозвезда не доживёт до конца марафона, - такое за пределами человеческих возможностей. Этой смерти жадно ждут: она привлечёт дополнительное внимание публики.  Слово «снафф» звучит в речах персонажей постоянно, - имеется в виду противоестественное единство секса, смерти и успеха. Этот комплекс явлений становится в романе характеристикой современного общества как мира человеческих страданий, выдающего себя за мир удовольствий.

В романе Горалик и Кузнецова «Нет» снафф – предвестие беды, грозящей уже всему человечеству. Авторы исходят из фантастической (но не такой уж невероятной) гипотезы, что компьютеры, умеющие передавать рациональную информацию (сведения), вот-вот научатся транспортировать чувственную. В романе Горалик и Кузнецова на Земле конца ХХI века произошло именно это: у людей появился доступ не только к чужим мыслям, но и к чужим ощущениям.  Пользователи быстро научились выбирать из них самые приятные, а из приятных – самые сильные.  Ими оказались опять-таки сексуальные переживания. В результате планета превратилась в гигантскую империю порно.

Это фон, на котором разворачивается несколько человеческих историй. Достаточно щемящих, как, например, история режиссёра, поставившего гениальный фильм о Холокосте. Все признают картину шедевром, но в прокат её не берут, зрителей не волнуют чужие страдания, - им нужны только удовольствия. Однако это не финал мировой истории, напротив – близок перелом. Людям надоедает жить чужими страстями, они хотят собственных. И тогда широкое хождение приобретает снафф - фильмы, где всё «по-настоящему»: если показывают чью-то смерть, значит, актёра в самом деле убили на съёмочной площадке; если на экране пытки, - они действительно были. Такое зрелище вызывает у зрителей острые чувства, причём свои собственные. Человечество отказывается от фальшивых эмоций, близится новый триумф естественности, но радоваться нечему. Империя порно превращается в общество снаффа, ищущее спасение от фальши - в жестокости.

Наконец, Пелевин в романе «S.N.A.F.F.» изображает мир будущего двухуровневым. Внизу, на земле, превратившейся в результате долгих войн в радиоактивную помойку, обитают дикие грязные орки, над землёй, на высоко вознесённой платформе, своего рода плавучем острове Биг Бизе, - люди, высшая каста. Это сливки общества. Они пользуются всеми благами, в том числе высокими технологиями, и войну на нижнем этаже поощряют. Их жизнь лишена опасностей, но они тоже нуждаются в допинге и поэтому снимают реальные кровавые побоища для своих фильмов. Орки уничтожают друг друга - жители Биг Биза делают из этого кино. Оно будоражит кровь, развлекает, - собственно, нижний мир для того и существует – чтобы поставлять верхнему острые ощущения. Военные кошмары монтируют с эротическими кадрами, и у того, что получается, у снаффа, на Биг Бизе статус сакральной продукции – фильмов, обязательных для просмотра. Снафф – гламур на крови, мираж с начинкой из кровавой каши. Но здесь он – явление узаконенное, потому что это своего рода слепок данного миропорядка. Снафф копирует структуру мира, где наверху – праздник жизни, внизу – разгул смерти, сверху рай, снизу ад.
Однако, по логике Пелевина, раз эти уровни не могут обойтись друг без друга, в результате хаос «нижних» всё время грозит благолепию верхнего мира. Это касается и всего общественного устройства, и жизни конкретных людей. История главных героев иллюстрирует именно это. Для производителя снаффа Дамилолы главная страсть всей жизни - в тех удовольствиях, которые доставляет ему секс с искусственной женщиной, высокотехнологичной игрушкой Каей. Кая – инновационный продукт, само совершенство: умна, красива, не стареет, её внешние и внутренние параметры можно менять по своему желанию. Если точно следовать инструкции, в общении с ней всякий риск исключён. Но ради всё более острых переживаний Дамилола устанавливает у неё две плохо совместимые опции: «духовность» и «сучество». Это опасный шаг: в результате кукла обретает собственную волю и сбегает от Дамилолы. Стараясь её вернуть, он гибнет. Вслед за этим рушится и Биг Биз – по очень похожим причинам: он поощрял орков и был ими уничтожен.

По логике автора, симбиоз гламура и кошмара – это нестойкое образование: он всегда разрушается, и не в пользу гламура. Мир снаффа обречён, - это самое оптимистичное, о чём пророчествует роман Пелевина.

Симптоматично, что авторы трёх книг, по всей вероятности, независимо друг от друга используют в ключевой функции одно и то же понятие как метафору жестокости современной жизни. В данном случае не важно, насколько велико это общее открытие, - важно то, что подобное всегда совершается как бы с подсказки времени: вот этот момент истории поспособствовал определённому ходу мысли, спровоцировал поиски многих людей в данной сфере и в данном направлении. Метафора позволяет сконцентрировать их наблюдения в одном образе-обобщении.
В приведённых текстах этот образ – образ снаффа - становится моральным и политическим диагнозом современности.

Исследователи политической метафоры утверждают, что в настоящее время самые популярные метафорические модели связаны с двумя  «понятийными сферами: "криминал", "война" и "болезнь", с одной стороны, и "театр", "цирк", "игра",  с другой. «Иначе говоря, - пишет А.П. Чудинов, - современная Россия в метафорическом зеркале часто предстает как больное общество, проникнутое криминальными отношениями, как нечеловеческий мир, где идет "война всех против всех", где политическая жизнь напоминает театральное представление, а политики - артистов цирка или азартных игроков». Достаточно очевидно, что метафора «снафф» находится на пересечении этих смысловых рядов, соединяет в себе болевое и игровое, «криминал» и «театр». А значит, несёт двойной заряд негативности.

Именно поэтому идея снаффа как метафоры сегодняшней жизни полемически заостряет многие знаменитые, - и без того неутешительные, - оценки состояния общества, европейского и российского.

Так, Ги Дебор, видя в современности «общество спектакля», имел в виду прежде всего вынужденную пассивность рядового человека, превращённого из участника в зрителя протекающей «мимо него» жизни. Для Пелевина мотив зрелищности происходящего не менее важен, но в его романе «зрители» одновременно являются заинтересованными потребителями и даже соавторами такой действительности, где реальное вытесняется визуальным. Они не жертвы, а виновники.

Этот мотив присутствует во всех названных текстах, но у Пелевина он педалируется: снафф – это видеопродукт, а «картинка» одновременно создаёт ощущение причастности - и безопасности, правдивости изображения (видим своими глазами) - и его искусственности (это не в жизни, а на экране). Экран освобождает от моральной ответственности за увиденное. Поэтому отгородившись его поверхностью от половины мира, можно подталкивать заэкранную реальность ко всё большей жестокости и с удовольствием наблюдать за её предсмертными корчами.

Ещё очевиднее перекличка концепций Пелевина и Александра Эткинда, который в книге «Внутренняя колонизация» рассматривает Россию как страну, где привилегированные слои всегда колонизировали (а, значит, и эксплуатировали) собственное население.  Как мы видели, Пелевин также рисует картину противоестественного расслоения одного народа на повелителей и подневольное большинство. Но, по Эткинду, «колонизация всегда состоит из двух компонентов, культурного и политического», она предполагает культурную экспансию со стороны метрополии, иначе говоря, некий культурный вклад в жизнь покорённого народа. В «Снаффе» Пелевина Биг Биз только пользуется всем тем, что может предоставить Уркаина. И это не полезные ископаемые, а энергия страдания. И, значит, писатель видит в современной России страну, где население подвергается уже не колонизации, а самому людоедскому геноциду.

Наконец, было бы очень интересно сравнить излюбленные метафоры Виктора Пелевина и Владимира Сорокина. Во-первых, потому что это основные конкуренты в борьбе за звание «главного писателя земли русской». А во-вторых, потому что «Снафф» - самое «сорокинское» из произведений Виктора Пелевина: сама идея двуслойности российской жизни, где фальшивый фасад прикрывает нечто чудовищное, используется Сорокиным постоянно. Наконец, метафоры Сорокина строятся тоже путём сочетания несочетаемого. Например, в «Норме» поедание экскрементов - свидетельство благонадёжности.

Но Пелевин говорит об опасности, которая неумолимо надвигается, а с точки зрения Сорокина, катастрофа уже произошла. Пелевин антропоцентрист, он ищет пути спасения человека, - Сорокин же представляется мне писателем, закрывшим гуманистический проект и отказавшимся от антропоцентризма. Он раз за разом демонстрирует то, как мироздание поглощает останки человечества при активном содействии последнего. Поэтому метафоры Пелевина знаки того, к какой опасной черте подошли люди, соединяя несоединимое – удовольствие и смерть. У Сорокина они не сближаются, а сливаются. Сорокин буквализирует метафору, то есть обнаруживает срастание, взаимопроникновение означающего и означаемого, слова и вещи. Как в рассказе «Настя»: молодой человек просит руку невесты – ему отрезают и приносят руку. В этом случае метафора на наших глазах перестаёт быть метафорой, потому что происходит упрощение, «уплощение» мира, и в нём больше нет места разным смысловым рядам, а значит, и никаким переносным смыслам. Происходит смысловой коллапс. Илья Калинин называл это «обнажением наси­лия, высвобождением его разрушительной энергии». У Сорокина события совершаются ради этого выплеска магической энергии, сжигающей людей, государства и культуры как что-то несущественное, не обладающее ценностью. Метафоры Пелевина движутся в направлении этого метафорического апокалипсиса, но пока находятся в предыдущей фазе развития.

Однако художественный диалог Пелевина и Сорокина - это тема, требующая более глубокого осмысления. А сказанное выше о метафоре «снафф» наталкивает на мысль о том, что современная политическая метафора становится трансгрессивной: она пытается охватить максимально широкий круг явлений и готова выйти за рамки конвенциональных представлений о «приличном» и дозволенном, она наращивает провокативность и физиологическую ощутимость.