13 марта 2017 | Цирк "Олимп"+TV № 24 (57), 2017 | Просмотров: 1645 |

ЗАВСЕГДАТАЙ

Александр Мильштейн

Подробнее об авторе

(глава из повести «Тиновицкий»)

Часа в три ночи они перешли из его «штамм-кнайпы» (в сноску –  бар, где вы  завсегдатай) в «Гитти». Ну, а куда ещё можно было перейти в три часа ночи... Домой к нему Эффи пока что не хотела ехать, нельзя сказать и то, что Тиновицкий её так уже туда тянул... Хотя может быть, «олсдскульно» делал вид, что не очень-то и тянет – по принципу «чем больше женщину мы меньше...» Так или иначе, но домой никто ни к кому ехать пока что не собирался... но и расставаться в момент, когда начало действовать attraction…

Нет, никто пока что не хотел покидать ночную карусель, а в «Гитти» ведь можно было сидеть до первых петухов... Что они бы и сделали, по всей видимости – уже и недолго было до этих самых петухов, условно говоря... если бы к ним вдруг не обратилась сама Гитти.

– Этим вы можете заниматься дома. – сказала она. – А здесь у нас так себя не ведут.

Тиновицкий и Эффи сидели в такой как бы нише, во всём заведении была полутьма, а уж найдя эту нишу... им и в голову не могло прийти, что они кому-то этим могут действовать на нервы... да в заведении почти никого и не было, какие-то призрачные ночные гости, почти неотличимые от воздуха, от тёмных картинок на стенах... Но они не подумали, что этим обидели Гитти.

Тиновицкому это было неприятно, он вспомнил, сколько раз находил здесь приют вот именно во второй половине ночи, иногда и под утро, когда вдруг просыпался голод – это было единственное место в округе, где можно было поесть, пока на соседней улице не открыли «Беовульф». Или вот дождь – не раз его загонял туда, одного или с кем–то, не голод, так дождь, а кабачок всегда был забит, но люди там всегда готовы были потесниться. Когда он попал туда первый раз и увидел, что нет свободных мест, и повернулся, чтобы уйти со своей спутницей, ему закричали: «Э, нет, ну что вы, оставайтесь, мы уплотнимся и все поместятся!»

Часто там играл аккордеон, выступали кабаретисты.

Да, в три часа ночи здесь можно было поесть «бифштекс дровосеков» и послушать песни, исполняемые старой дамой – у которой были свои многочисленные, ещё более старые поклонники, это было трогательно, столетние дедушки c палочками, приходившие ночью с букетиками фиалок...

Тиновицкий не часто бывал там за все эти годы, нет... Но каждый раз радовался теплу этого места, как будто там всегда праздновался ваш день рожденья, и его хозяйке, так принимавшей у вас заказ, успевая вам столько сказать при этом, что вы чувствовали себя вернувшимся в отчий дом блудным сыном... ведь это было не просто тепло – то, как она говорила с вами, кто бы вы ни были... это было трогательно. Душевно. «Там где сухо и светло», как-то так, да.

И поэтому, впервые услышав совсем другой её голос – строгий, металлический... как у завуча в их школе... Тиновицкий при всём комизме положения, понял, что ему не смешно.

Нет, они не занимались любовью за столом или под столом...  они слились только устами, и руки... где-то гуляли, но не там и не здесь... И всё-таки грань они перешли – с точки зрения Гитти, это было обидно ему потом, задним умом, конечно, в тот момент он был пьян от губ Эффи, от всей этой вращающейся ночи и возвращения в юность, в подъезды, где были первые касания... куда-то туда, туда... он уже проваливался... и вдруг его пристыдили.

– Мы больше не будем, – сказал Тиновицкий, – простите.

– Да, извините нас, – сказала Эффи.

– Нет, – сказала Гитти тем же голосом, – я прошу вас покинуть моё заведение. Так себя не ведут. Это возмутительно.

– Хорошо, что она нас выгнала, – сказал Тиновицкий в такси, – но жалко всё–таки... мне бы не хотелось её обижать. Душевная женщина. Её можно понять, муж умер не так давно.

– А ты знаешь, что она сидела в тюрьме? – спросила Эффи.

– Не помню, может быть, что-то и слышал, – сказал Тиновицкий, – ну и что? Когда это было.

– А ты знаешь, за что?

– Нет, – сказал Тиновицкий, – боже мой, если ты скажешь сейчас, что самая человечная женщина в Мюнхене кого-то убила...

– Нет, – засмеялась Эффи, – она сидела за фальшивомонетничество.

– Какая прелесть, – сказал Тиновицкий, – я теперь буду любить её ещё больше.

– И раскаиваться, что мы...

– Нет-нет, вот это я точно не буду, – сказал он.

– Ты можешь потом зайти и попросить у неё прощения.

– Ты знаешь, нет, – сказал Тиновицкий, – по её тону я понял, что этого делать не стоит. По её тону я понял, что это „Hausverbot”(в сноску – полный запрет на посещение какого-либо заведения или учреждения).

– Ты преувеличиваешь.

– Не думаю. Смотри, – сказал Тиновицкий, указывая рукой в окошко такси, – вот это и есть мой дом, мы приехали.

(К слову сказать, ему не пришлось потом проверить, кто был прав и простила ли его Гитти: когда он в следующий раз собрался зайти в её кабачок и подошёл к нему ночью, он был ошеломлён: там была тусклая витрина, в который были выставлены всевозможные светильники... Да, именно так: на месте кабачка «У Гитти» теперь был магазин погашенных ламп,  и Тиновицкий понял, что вот ещё одна эпоха закончилась.)

Утром он встал позже и увидев голую Эффи на балконе, она курила.

Белое тело северянки, покрытое частыми изюминками, которые были единственным недостатком... но разве можно родинки назвать недостатком? – подумал он, – нет, конечно... Просто я не успею к ним привыкнуть, родными они мне не станут точно, боже, какая чушь вертится в голове у старого дебила, песенка о родинке, ах ты выживший из ума Козлодоев... – Тиновицкий запел песню вслух, и Эффи, не понимая слова, рассмеялась так, как будто поняла.

«Просто она никогда не слышала, как я пою», – понял в свою очередь Тиновицкий и потянул её обратно в комнату.

– Ну. – сказала она. – тебе ведь сказали, что ты ведёшь себя неприлично... и вот ты опять –
среди бела дня...

– Нет-нет, – сказал Тиновицкий, – я опущу жалюзи.

Потом он стоял на трамвайной остановке, смотрел на неё сквозь стекло. Было жарко, он вышел в домашних тапках без задников, переминаясь с ноги на ногу, пока ждали трамвай, сбрасывал их и касался тёплого асфальта босыми ступнями.

Они поцеловались и оказались по разные стороны стекла. Трамвай древний – тот самый мюнхенский, с одной круглой фарой, толстый и синий особенной синевой.  Тиновицкий почувствовал вдруг порыв: забежать в этот трамвай и уехать прочь из своей жизни...

Трамвай задребезжал и уехал без него.

Это было в июле, а сегодня с утра был февраль, и, встретив где-то за полдень Эффи в Глокенбахфиртеле, Тиновицкий не мог не подумать, чей же...

Ну да, Эффи была с животом – с таким большим, что уже и после того, как она, рассмеявшись, заверила его, что это не его ребёнок, он продолжал спрашивать, не лучше ли с таким-то животом не ездить всё-таки на велосипеде, а она и на это только смеялась.

Она должна была рожать через две недели, максимум.

Тиновицкому – человеку из другого... эона, скажем так, страшно смотреть не только на то, как Эффи, попрощавшись с ним, громоздится вместе с огромным животом в седло (он помнит, как его знакомая несколько лет назад сломала руку, причём, не на трассе, а на велосипедной дорожке вдоль Изара, сколько оттуда – из её руки – торчало тогда этих тонких гвоздиков, как это всё выглядело... а тут – плод... дитя, которое там уже... ему страшно не только на это смотреть, но и на все эти кибиточки, в которых сидят короеды – как они катятся вслед за мамой или папой на велосипеде, среди таких тяжёлых машин всё ещё железного века, ну зачем это.

Но тут уже надо говорить до конца: ему страшно ещё и потому, что он это примеряет на себя, а вот этого делать как раз и не нужно.

Никто не ездит так, как он по своему “велотреку”, когда выживший уже полностью из ума идиот-полуночник выходит из дому и едет «заправляться» на ближайшую колонку.
Велосипед танцует «камаринского»... Нет, не вприсядку, это такой специфический танец:
пропащий пан Тиновицкий, знаете, едет по этакой синусоиде, особенно в дождь – вот ему нравится... «Камаринский» это состояние души... Нет, он не прыгает на велике, это же вообще не байк у него вовсе... Aber im Geiste… сиречь, в душе, он то и дело совершает сальто, умноженное на мнимую единицу... И снова – реально по косинусодиде... Дождь, фонари, спицы и струи дождя – один механизм... в котором он – комар, или какое-то другое насекомое... где-то в первом романе Мартина Вальзера, “Браки в Филиппсбурге”, ja,  есть судья, сбивший велосипедиста насмерть в ливень и проклинающий его после этого, испортившего ему всю карьеру, этакое жалкое насекомое, которое он раздавил случайно, «тьфу».

Но нельзя сказать, что это точно тяга к смерти... Скорее – поймать хоть на миг чувство моря по колено – проносясь по лужам, благодаря «крыльям», оставаясь сухим, как будто ты не от мира сего мотылёк-комарик... среди машин, грузовиков, бензовозов... дорога на заправку пролегает по трассе... струи-спицы, фонари-фары... чувство собственного отсутствия, растворение в потоке. 

Три часа ночи... и вот уже стоянка человека, т. е. заправка, Tankstelle, Tinowitzki’s think tank… «И всё-таки, – думает наш «изирайдер», спешиваясь, – за две недели до родов, зачем это... Не надо бы...»

Тиновицкий останавливает велосипед и видит сквозь стекло, что за стойкой сегодня стоит Оливер.

Сколько лет он уже покупает своё ночное пиво у Оливера или его коллег, от которых Оливер отличается... ну или хочет отличиться, хочет уйти с этой работы, открыть свой бизнес. Этим его таинственным планам уже тоже много лет.

Таинственным, потому что он не говорит, в чём, собственно, состоит, ну, или – будет состоять – бизнес. Напускает туману.

Что-то связанное с одеждой, одним из главных своих будущих рынков сбыта он видит бывший СССР, он уже не раз спрашивал – первый раз года два назад, сможет ли Тиновицкий перевести на русский «одну страничку, для сайта моей будущей фирмы... даже полстранички, или и того меньше, просто пару предложений», Тиновицкий каждый раз говорит, что сделает, чего там... но сегодня Оливер идёт дальше: он не просто задаёт этот вопрос, а просит имейл, по которому можно прислать текст.

Тиновицкий пишет свой электронный адрес на бумажке, которую Оливер кладёт на прилавок, оторвав от ленты, торчащей из кассы. Посетителей немного, Оливер быстро обслуживает их, продолжая говорить с Тиновицким, который стоит у прилавка с двумя бутылками августинера на весу, он держит их так, что зубки железных пробочек приятно и безболезненно впились в подушечки его пальцев... Когда Оливер обслуживает последнего в небольшой очереди, и они остаются вдвоём, Тиновицкий говорит, как будто это ему и в самом деле интересно:

– Ну так что. Теперь ты можешь сказать, что будет выпускать твоя фирма. Ты же мне текст пришлёшь.

– Потерпи ещё немного, – говорит Оливер, делая малозаметный и многозначительный жест, который он повторяет три раза – тычет пальцем, опустив руку, куда-то вбок... «Мы не одни, камера работает, шеф всё видит и слышит» – Тиновицкий уже понял этот язык глухонемых, понял. Но вот они выходят вместе – Оливер выкурить сигарету под козырьком, там дальше теперь вовсю валит снег, в седле велосипеда Тиновицкого уже сидит бесформенный снеговичок.

– Ну так что, владелец газет-пароходов, колись, – говорит Тиновицкий.
– Не могу, – говорит Оливер и хитро смеётся.
– Зачем же мы вышли?
– Покурить, – смеётся Оливер и тыкает сигареткой вбок, как только что за прилавком   пальцем.
– Чего ты теперь боишься? – говорит Тиновицкий. – Камера и здесь нас видит? Но звука-то нет. По губам не прочтут, ты стоишь спиной.
– Просто ещё рано раскрывать мой секрет.
– Ты же мне хочешь прислать для перевода...
– Там будет только несколько слов.
Тиновицкий кивает понимающе.
– Я клянусь, что ты узнаешь одним из первых. – смеётся Оливер.
– ОК. – говорит Тиновицкий, они жмут друг другу руки, Оливер хлопает Тиновицкого по плечу. Последнее нашему герою не слишком нравится, но может быть, Оливер таким образом ещё и стряхнул с него снег, который метёт теперь густо и косо, козырёк над входом в салон заправки не спасает. Оливер возвращается в помещение, там уже кто-то ждёт у прилавка, Тиновицкий же подходит к велосипеду, сбрасывает сугробик с седла, открывает замок и толкает велосипед к трассе.

Оглядывается и видит Оливера сквозь стекло... и вдруг понимает, что ему напомнил его профиль... В памяти всплывает картинка, сделанная на УЗИ, которую недавно вывесила в фейсбуке его знакомая (не Эффи, нет, просто старая знакомая-друг): там в лунке чёрного усечённого конуса, как в люльке, на дне под дождиком – лежал отчётливый уже серый человечек, приподняв голову, в профиль – похожий на Оливера... Т. е. не у Оливера профиль детский, а наоборот, у зародыша был какой-то.... «Может быть, это был фэйк? – думает Тиновицкий, – но там десятки поздравлений, вряд ли бы она выдержала...»

Он вспоминает, естественно, снова Эффи в распахнутом пальто, как можно ездить с таким животом на велосипеде, да ещё в феврале, когда вот – вышел из дому был ещё дождь, а теперь уже снег... И вообще холодно... Но это не нашего ума дела, ну да, всё у неё будет в порядке – у них, скоро кроха пересядет из живота на заднее специальное маленькое сиденье.

Тиновицкий садится в мокрое седло, едет по снегу и вдруг замечает при свете фонаря краем глаза возле мусорных баков, похожих скорее на... дзоты – ну да, это же такие железные будки с него ростом с круглыми бойницами, так что лиса, конечно же, не может туда дотянуться.

Лиса – он замечает лису, понимаете, которая, задрав хвост, стоит и смотрит на эти баки, как будто что-то забыв, или кого-то вспомнив... Тиновицкий вот синхронно вспоминает одну из копающихся в мусорных урнах Восточного вокзала женщину, впрочем, там и женщины и мужчины, и существа, о поле которых судить трудно... так вот там есть одна всё-таки женщина, как минимум, одна, которая пользуется специальным фонариком, направляет его в круглую дыру, осматривает и если что-то замечает ценное, быстро выхватывает оттуда рукой или крюком. Тоже рыжая, а так нет, она совсем не похожа на эту лису.

Мимо по трассе проносятся грузовики, лиса не обращает на них внимания – как и на Тиновицкого, подумаешь... А вот для него лиса непривычное зрелище – для Тиновицкого, белки-то снуют вокруг его дома, ленивые карликовые зайцы-кролики – нехотя скачут... ну не всё время, но, скажем, проскакивают иногда в парках, которые окружают его дом, ежи семенят по дорожкам, ныряют в траву... а между парками – когда он переезжает из одного парка в другой, если дело ближе к ночи, иногда Тиновицкий видит куницу, перебегающую через дорогу.


Несколько лет назад одна куница, возможно, даже жила в его дворе и, возвращаясь под утро, он пару раз наблюдал её в статике. До этого ему казалось, что куницы это не звери, а маленькие заблудившиеся волны, отрывающиеся от единой ночи... Он ещё вспоминал при этом слово "солитон", глядя, как нечто быстро перетекает через дорогу... Но в этот раз Тиновицкий с ней познакомился, и она оказалась вполне себе божьей тварью, она никуда не бежала, нет. Она нахально медленно взобралась на раскидистое дерево в десяти метрах от его подъезда, прошла немного по горизонтальной толстой ветви примерно на уровне его головы, повернула свою головку и посмотрела прямо ему в глаза. 

Лиса тоже никуда не убегает.

Наш Тиновицкий – Маугли наоборот – в том смысле, что не в юности, а в старости он принят в мир животных! Лиса, коротко глянув на него, снова смотрит на мусорные «дзоты» такого же цвета, как здешние такси – светло-жёлтый или беж, Тиновицкий точно не знает, какой это цвет.

Лиса – рыжая, это видно и ночью при свете фонаря... как и полагается лисе, в отличие от белок, которых здесь ещё не всех, но многих заменили чёрные... С лисицами пока что не так... Впрочем, он не видит их в таком количестве, как белок, может, и чернобурые где-то бегают, как куницы, всё здесь может быть – вплоть до тупайи перьехвостой из второй главы...

Но тут вот пока что стоит рыжая лиса и смотрит на чёрные дыры.

На Восточном вокзале есть красивая девушка с мелким налётом уголовщины на лице, а не просто порока... или так кажется теперь, когда он знает её маленькую тайну. Она просто ко всем подходит на перроне или в переходе и говорит, что ей не хватает одного евро на билет. Первый раз Тиновицкий ей дал, второй раз уже нет, но, по крайней мере не смеялся, а вот в третий раз он засмеялся, и она, чуточку изменившись в лице, указала ему на расстёгнутый рюкзак, из которого и в самом деле могли выпасть вещи, нетбук... После чего девушка торжествующе кивнула и пошла себе дальше, просить кого-то ещё доложить ей до билета в никуда... А может, она так соберёт когда-то и уедет... в те края, сестра, дитя... но вряд ли... так вот – вот кто –  это та девушка похожа на эту лису, понимает, наконец, Тиновицкий.

Лиса всё ещё стоит, Тиновицкий уходит первым, ну а чего её смущать, ему всё равно уже холодно и мокро... он хочет домой, он садится и едет, а уже по дороге вдруг вспоминает, где видел последний раз живую лису.

Нет, не в зоо.

Был такой сквот, условно говоря, прямо возле Майдана Незалежности, т. е. пятьдесят метров вверх по Малой Житомирской.

Там жил Николай Трох, например, фотограф, земля пухом... и ещё много других художников, в том числе старинный приятель Тиновицкого со всем своим семейством.

При входе в подъезд вы чувствовали очень сильный запах – как в вольере зоопарка, где жили рыжие и чернобурые лисы и песцы разных оттенков, вплоть до перламутрового, возможно, и ещё какие-то не очень крупные хищники, не остающиеся в памяти, да и неважно... Потому, что здесь это был запах одной лисы – одна-единственная лисица создавала в подъезде такую же атмосферу, как в зоопарке десятки песцов и шакалов.

В самой квартире друзей Тиновицкого ничего уже не чувствовалось – вообще ничего, правда.

Подъезд был довольно обширным, а наверху над ним был даже стеклянный купол, говорят, что дом этот после выселения жильцов так и стоит пустой, ну что-то там выгорело изнутри, а фасад стоит... В духе китайской традиции было бы написать: «на руинах появляются лисы», но это не окраина Китая, а центр Киева, лиса жила в этом доме не тогда, когда он стал руиной, а вместе с людьми – когда там ещё жили люди то есть, и художники.

В трёхкомнатной квартире, огромной – друзья Тиновицкого жили в такой же сверху, так что о жилплощади и плане лисьей “норы” Тиновицкий имел самое точное представление.

Саму лисицу он видел один раз мельком, когда хозяйка квартиры пришла её кормить.

Художница-хозяйка жила в другой квартире, то ли в том же доме, то ли за углом, с гораздо менее экзотическими существами, как-то: две собаки и бойфренд.

Ну, ещё там были какие-то рассказы художницы про её связь с лисами как таковыми – с её “тотемным животным”. Лиса, которая тогда ещё была лисёнком, как-то разбудила уснувшую на берегу лесного озера художницу, которая ещё до этого догадывалась, что лиса это её тема, и что она была в прошлой жизни... Дальше следовал послекосячный ньюэйджевский рассказ... А вот у Тиновицкого ни одного домашнего животного. Куница т. е. давно уже не живёт в его дворе... так же, как и лиса в Киеве, впрочем, куда она делаcь?

Выпустили, говорят, в заповедник... Рождённая на воле – туда и вернулась, отбыв свой срок среди свободных, по сути, художников, но для неё всё равно ведь просто сумасшедших двуногих...

Тиновицкий уже в квартире, он открыл первую бутылку и подсел к первому экрану. Впрочем, другой тоже включил, повернув его как-то боком... Но смотрит в один. Вспомнив снова картинку эмбриона... «Эмбрио» это старейшая местная джаз-роковая команда, кстати... молодости не нашей... а там вот был без двадцати недель новый человечек... он идёт в фейсбук, открывает страничку той самой знакомой, смотрит на картинку, убеждаясь, что Оливер на самом деле похож – в профиль, ну вот похож и всё тут, и что ты тут будешь делать... Оливер – аксолотль... – улыбается Тиновицкий и вдруг ему становится не смешно.

Кликнув на опцию «друзья», чтобы узнать, не попросился ли к нему в друзья кто-то новый (Тиновицкий принимает запросы – довольно редкие – «на добавление в друзья» от всех без исключения незнакомцев и незнакомок, не говоря уже о людях, с которыми он знаком лично), он видит в верхней строчке юзерпик Карела.... его знакомого по штамм-кнайпе, музыканта, игравшего в «The Band of Holy Joy»... в Британии, а в Мюнхене, куда он переехал, он диджейстовал и продавал свой несметный запас винила... Ну да, Карела, который умер от рака в прошлом году.

Дело в том, что, по крайней мере, раньше попав в фейсбук – чтобы посмотреть картинки знакомой художницы, Тиновицкий только для этого зарегистрировался, но тут же с ним заговорили знакомые художники... и как-то он там задержался, прижился, можно сказать, и вот уже несколько лет, как Тиновицкий есть в фейсбуке не под своим именем.

Так вот, оставаясь тогда в этом новом пространстве, он сделал немало столь же ложных умозаключений, как это: что можно увидеть, кто интересуется твоей страничкой, заходит на неё, читает-смотрит... по первым строчкам списка друзей – что там якобы стоят те, кто к тебе заглядывают.

Алгоритмы фейсбука таинственны, как рецепт кока-колы и тайна Оливера... может быть, эта взаимосвязь нигде, кроме головы Тиновицкого, не существует.

Да он и сам так уже не думает, и всё же: наверняка не знает. Может быть, и есть какая-то связь. И вот то, что его сейчас поразило – что в первой строчке списка друзей, идущего вниз экрана колонками, стоит юзерпик Карела.

Нет, ну нет никакой прямой связи, он согласен, это просто какая-то случайная подборка... хотя вверху стоят именно те, кого он знает лично и на странички к кому он заглядывает, и вполне вероятно, что они заглядывают к нему...

Заглядывал ли он на страничку Карела?

Он не может вспомнить. Сразу после смерти Карела заглядывал, да,   но это было уже довольно давно, год назад, а потом... Нет, он не может вспомнить. Он говорит себе, что это может означать, что уже очень давно никто к нему не заглядывает, вот и включился случайный миксер.

«А вы уже были у медиума?» – спросил Тиновицкого на прошлой неделе его сосед, когда он встал вслед за ним в очередь в «Тенгельмане» и поздоровался.

Да-да, вместо «грюсс готт» сосед поприветствовал его таким вопросом.

Олаф. Плотный добродушный дядечка, кажется, оба эти жильца, Олаф и Виктор, испытывали друг к другу симпатию, несколько раз играли вместе на бильярде – неподалёку.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Тиновицкий. – Под медиумом? Предсказателя? Psychic?

– Да–да, – сказал Олаф. – Именно. В Мюнхен переехал очень значительный медиум.
Я могу тебе его порекомендовать. Однако я имел в виду, ты вообще, был когда-нибудь у медиума?

– Нет, – сказал Тиновицкий. – Но забавно, что я недавно прочёл «Синюю книгу» А.Л. Кеннеди, это такая шотландская писательница...

– Ну и что? Мало ли в Шотландии писательниц, – улыбнулся Олаф, выкладывая из тележки свои продукты на ленту перед кассой.

– Книга её о медиумах, которые колесят по стране и выступают тут и там, странствующие предсказатели... там можно много узнать о секретах их ремесла. Хочешь – я могу тебе дать.

– Спасибо, но не надо. Зачем мне читать книгу, если можно пойти непосредственно к медиуму, а?

– Звучит как «непосредственно к посреднику» – оксюморон... Постой-постой. – говорит Тиновицкий. – Ты что, в это веришь? Олаф, ты что, серьёзно?

Кажется, что Олаф ждал этого вопроса.

– Абсолютно! – говорит он и расписывается на чеке красной авторучкой, которую ему подаёт кассирша.

Тиновицкий машинально вспоминает, что работа Олафа состояла в контроле над фирмами, что-то вроде аудиторства... А на пенсии он теперь проверяет конторы предсказателей?

Тиновицкий чувствует, что ему нужно поговорить обо всём этом с Катей, вот именно голос Кати в трубке самый адекватный собеседник для такой темы, гораздо лучше, чем «внутренний голос»... Он смотрит на часы – уже очень поздно, Катя всё-таки замужем, нет-нет... можно, впрочем, послать ей смс, спросить-сказать, что если она не спит, то может позвонить... но нет, его ведь самого будит «пипс» от пришедшей эсэмэски, так что нет... он не настолько пьян, чтобы в два часа ночи...

Прежде, чем выключить ноутбук, Тиновицкий решает заглянуть в почтовый ящик и видит, что там лежит новое письмо. От Оливера.

Оливер просит перевести несколько строк, совсем немного на самом деле... Это дело нескольких секунд...

"Sehr geehrte Damen und Herren, Willkommen auf meiner Seite"

"Уважаемые дамы и господа, добро пожаловать на мой сайт!" 

"ballistische Eigenschaften"

"баллистические качества"

"beschussklasse für Textilien"

"степень пуленепробиваемости текстильной ткани"

"Veredelung von Textilien"

Вот тут наш друг слегка притормозил... Нет, он и на полном ходу не собирался переводить буквально, как в первый момент мелькнуло – «облагораживание текстиля», или чуть ли не «аристократизация» (от „edel“)... Ну нет, он помнит о ложных друзьях переводчиков... Он понял, что это тот случай, когда надо заглянуть в словарь, чего тут мудрить... Но и там не сразу стало ясно, что писать... словарь давал первым такое значение: «окулировка», а это вызвало в сознании Тиновицкого уже совсем причудливые – мичуринско-мюнхгаузеновские ответвления... прививки, да... картинки: костюм, из которого растут ветви вишни, а потом и оленьи рога... пока он не встряхнул головой и не написал: «Специальная отделка текстильной ткани».