07 октября 2016 | Цирк "Олимп"+TV № 22 (55), 2016 | Просмотров: 2190 |

БАЛАКА И ВЕСЯЛУН

Виктор Коваль

Фото Petr Horčička

Здесь на снимке
На день рождения дочери Софьи

Здесь на снимке – мы знаем – время боится Хефрена.
И львицу с отколотым носом и стёртым лицом – боится.
Дочь! Вспомним, давай эту песчаную взвесь в лучах заходящего солнца. 
И паренька, шагнувшего в край тесной ему картинки.
Кто он – вот-вот промелькнёт – случайный прохожий в толпе разноязыкой?
И египтянина вспомним – нашего гида Хасана, по-русски сказавшего:
«По сторонам не глядеть, следить за вещичками!»

У моря
Белые акулы в Египте не водятся – чтобы не пугать туристов – но иногда туда заплывают – чтобы их привлекать. Там, на берегу Красного моря, в бывшем рыбацком поселке я сфотографировался возле висящих в сетях двух семиметровых акул. Белых. Вдоль тела акул скульптор изобразил три костных ряда рельефных щитков, которых у акул нет, но есть – у осетров. Морда – также осетровая – рыло – но с клоунским маленьким мячиком на носу. Дескать, хоть мы и тут, но нас тут не бывает. Хвостовой плавник – горизонтальный, что наблюдается только у морских животных, не у рыб. И грудные плавники – как у карася.
Мысль: - Химера египецкая!
В духе Сфинкса.
Мельчание духа.

Неглинный бульвар
«1909 год». В этом стихотворении Брюсова говорится о строящемся Неглинном бульваре – «сквере» – на том месте, где когда-то, - вспоминает автор, - «утки вольные жизнь тешили в воде».
Здесь на снимке: 1954 год; Неглинный бульвар, мама, соседка Алла и я (если приглядеться – с саблей). За левым краем снимка – Приёмная Министерства здравоохранения СССР. У правого края белеет ресторан «Узбекистан». Центральное в кадре дерево чуть перекрывает арку, куда я входил: тогда – на каток «Динамо», позже – в клуб «Улица ОГИ». С Неглинным бульваром связана история, где главным героем был мой дядя – Юра.
Служил он лётчиком на Камчатке, морским. Летал над Охотским морем и дальше. Как-то, будучи у нас в гостях, дядя Юра пообещал подарить мне мелкокалиберную винтовку. Произошло это во время нашей прогулки по Кузнецкому мосту и Неглинке – там продавалось оружие в магазинах «Охотник». Сейчас на Кузнецком «Охотника» нет, остался на Неглинке – «Рыболов-охотник». Винтовка стоила 222 руб. 20 коп. (сплошные двойки – потому и запомнилось). Не знаю, какая это была винтовка – пневматическая или пороховая. Пневматическая, конечно, больше подходила для детского подарка, но так дорого стоить могла только пороховая. Досадно, что насчет винтовки дядя Юра решил посоветоваться с моей мамой (по телефону-автомату). Я стоял рядом, слышал разговор. Выйдя из будки, он соврал мне про обещанное:  дескать, до нужной суммы не хватает 20-ти копеек, поэтому вместо винтовки он купит мне игрушечное двуствольное ружьё с никелированными стволами и курками. Стреляет пистонами. Бумажными. Вещь – тоже по тем временам редкая и престижная. Ну, что ж, я был рад и ружью, не выказывая своего огорчения от того, что подлинное счастье было так близко, так возможно. Помню, постреливал я из этого ружья, сидя на лавочке на Неглинном бульваре, просто так – особенно никуда не целясь.
И тут вдруг на мою лавочку уселся негр. Раньше живого негра я не видел. Только в кино и в газетах. А этот откуда? И зачем? Соображаю: ждёт – или своей очереди в Приёмной Минздрава, или – когда освободится столик в «Узбекистане». Я тут же отодвинул ружьё в сторону, мол, не моё, а когда меня позвали – убежал, позабыв про ружьё, как загипнотизированный. Кем? Пропагандой: все негры борются за мир во всем мире, а я тут – с оружием, как какой-нибудь поработитель! Так неестественный для меня пацифизм боролся с естественным для меня милитаризмом – рос-то я в семье военнослужащего. Вернулся к лавочке – ни негра, ни ружья. Мама смеялась: - Скажи маме спасибо, что не винтовку потерял!

У дачной стены
Здесь на снимке мы с дочкой стоим у нашего старого дачного дома. Снимала племянница Маша. Я говорил: - Маша! Крупный план нам не нужен, отойди-ка подальше, главное – чтобы в кадре окно целиком поместилось – заключённое в белую раму – как картина на стенке!
Снимок получился лучше, чем я предполагал. И стена хорошо получилась – некогда выкрашенная «казённым» суриком, но затем – облупившаяся, вполне по-домашнему; и мои бордовые рукава – вроде бы, сливающиеся с фоном, но всё-таки не теряющие своего цвета; и сложные по живописи заколоченные доски – в целом, кажется, умбристо-серые, но местами – с валёрами серебристо-голубоватыми; и дочкин загар – неаполитанский; и неожиданно оказавшиеся на одном горизонтальном уровне с нашими лицами – там, за окном, где спит мама – открытка с музыкальным приветом, пачка  «ТОСТЫ добрые, любимые» и бутылка со средством для протирки стекла; и зелень – в натуре пыльная, вялая, а тут – буйная, сочная, как где-нибудь в джунглях Борнео. Вот и случайные лианы повисли, разнообразно оформляя края кадра – слева и справа, не зря же в окне отражаются пальмы. 
Помню, в середине шестидесятых тут ничего не было. Ни строений, ни растений, одна сплошная глина: под дождём – непролазное месиво, под солнцем – засохшая корка. Чтобы тут выросло что-нибудь и зацвело, мы засыпали всю эту глину плодоносной землёй, привезённой из Икши на двух самосвалах. Первой нашей постройкой был облегченный забор – пока без штакетника. Помню, как с папой мы рыли для еловых столбов глубокие ямы, куда почему-то лягушки, как безумные, прыгали. Я выгребал их, но они опять и опять. Да, вспоминается разное: электричка через Турист на скрипучем пароме набитый автобус с продуктами трудности, вру: вначале был всё же сортир, первее забора, иначе нельзя, если всюду голая местность.
А сейчас на месте старого дома развернулось строительство нового.
Когда свернётся – не знает никто.

Памятная записка
В ЭСТОНИИ ЖЕНЩИНА ВЫПАЛА ИЗ КОРЗИНЫ ВОЗДУШНОГО ШАРА. УПАВШАЯ НА КРЫШУ ДОМА КОРОВА УБИЛА БРАЗИЛЬЦА.
Эти два события произошли в 2013 году в разных полушариях, но 
в один и тот же день – 14 июля – и были записаны мной на листочке в том виде, в каком их донесла до меня  Лента новостей – в тенденциозно подобранном, как мне тогда показалось, анекдотическом виде. Подобным  новостям доверять нельзя. «Фейк!» – подумал я.
На днях, разбирая черновики, я обнаружил этот листочек. Задумался: «Почему фейк?» И вот, что я узнал в Сети о тех событиях, действительно произошедших два года назад.
Эстония. Женщина выпала из корзины воздушного шара на празднике клубники – в городе Альтмыйза. С высоты 10 метров. Пишут: «Пострадала, но состояние стабильное». Дай ей Бог здоровья! Как зовут женщину – неизвестно.
Хуже – в Бразилии, в городе Каратинга. Там корова, пробив крышу, рухнула на спящих супругов. Муж скончался, жена отделалась лёгким испугом. Пишут, что корова, пощипывающая травку на холме, расположенном над домом несчастного, вдруг сорвалась, но при падении не пострадала. Имена супругов не сообщаются. - Падение произошло во время сиесты, - сообразил я, - ночью коровы травку не щиплют. Даже в Бразилии.  
Тут же публикуются свидетельства о похожих происшествиях, например – фотография коровы, гуляющей по крыше дома в Швейцарии; автор фотографии – некто Рольф Штайнер (проезжал мимо на велосипеде).
И – множество новостных заголовков с ключевым словом «корова»:
«Корова и бык в порыве страсти забрались на пятый этаж»
«Хозяйка коровы избила главу райцентра»
«Божья коровка 3 года жила у девушки в ухе»
Все эти, уже не актуальные новости подстраивались к двум основным – эстонской и бразильской, которые требовали от меня посильного их понимания.
Эстонский эпизод я поместил в уме как «корзину с клубникой», а бразильский – как «летящую корову» - по химерической линии родственницу Пегаса, возможную в детских играх и на картинах Шагала. Ещё, говорят, существует вертолёт с таким прозвищем.
Ну, а Эстония с Бразилией символизируют собой глобальный характер произошедших полётов, точнее – падений. И тут меня осенило: - 14 июля – День падения Бастилии! И всё, как будто, встало на свои места.
Но – как-то непрочно, необязательно.  
Что же теперь мне не даёт покоя? Возможно – взаиморасположение холма и дома в бразильском городе Каратинга, чреватое тем же падением той же коровы. Также настораживает отсутствие имён у моих новостных героев. И одно имя – случайного прохожего – Рольфа Штайнера.
Что за черт такой? С велосипедом! Сначала-то я его принял за Рудольфа Штайнера, антропософа. Так нет, именно Рольф! Рольф Штайнер, известный, как говорит Википедия, авантюрист, когда-то приговорённый к смертной казни за военные преступления в Африке, живёт до сих пор где-то в Европе, пишет мемуары.
Мне показалось, что «мои», выше описанные новости вдруг стали сами по себе, вопреки моему желанию, обрастать ненужными подробностями – такими как «маяковские» бородавки в Бразилии, женщина с коровьей головой, изображающая небо у древних египтян и на воздушном шаре воздухоплаватели, нарисованные художником палеолита.
Ниже публикуется фотография той самой памятной записки, которую на днях я нашел среди своих черновиков.

Балака и весялун
Только уснул, будят: - Вставай, пойдёшь на охоту.
- Не пойду. Я стрелять не умею.
- И не надо! Это такая охота – под хлуд – где ружья запрещены!

Знаю, что охота под квок – это с лодки на сома. А тут – под хлуд. Хотя, оказывается, правильно говорить: под сад. С хлудом.
Садом здесь называлось особое место на Горелом острове, куда по ночам  садились утиные стаи. Усталые. Передохнуть.
Охотникам надлежало: загодя прибыть к этому саду (на лодках по извилистому притоку Вихры или – ближним путём - вброд) и там тщательно замаскироваться - в камышах и кустах. И ждать.
При себе иметь хлуд – деревянный дрын длиной в три метра. Каждый охотник сам мастерил свой хлуд – добиваясь нужной упругости в верхней его части и надёжной устойчивости – в нижней. 
На вопрос командира: - Чаму без зброи? – вместо меня ответил Калинников: - Это – гость. Только поглядеть. 
Такой ответ охотникам не понравился: - За погляд гроши плацяць!  Я понял:  - Чужак может сглазить удачу. Хорошо, где-то нашелся бесхозный дрын: - Трымай! Я взял дрын – не дрын, а бревно; едва удержал. Командир сказал: - Цярпи, казак! Посмеиваясь. 
Тут, под Монастырщиной, все говорили слегка по-белорусски: трапка, кручок. Трус – кролик. Зброя – оружие. Пугач – филин.
В лунном свете наши плоскодонные дощаники выглядели как боевые струги с копьеносцами. Проплывая под свисающими ветвями, мы, по команде «хлуд по воде» опускали их в горизонтальное положение, что также напоминало некие воинские манёвры.
Не знаю – пошёл ли кто-нибудь ближним путём вброд. Хотя поначалу мы  слышали их всплески. – Ондатра, - сказал Калинников, - она тут всем мерещится. – Как и треснувший сучок , - подумал я, - героям Фенимора Купера. 
На месте сада нас расставили по постам, в каждом – два-три человека, не больше. Чтобы друг друга не покалечили.
Меня и Калинникова уложили между кочек, у воды. Запрещалось ходить в полный рост (кроме дозорного) и переговариваться. Никакой выпивки – сухой закон. Кто закурит – получал дрыном по шее, в виду мирного времени; при партизанах – «кару смерци».    
Об этой, «хлудной», давно забытой охоте местные жители вспомнили во время войны – как об охоте бесшумной, не навлекающей на себя карателей.
Ждём. Спать тоже нельзя. Дбай! – бди! Зевать – можно, но – удушливым зёвом…   
Калинников шепчет: - А кого склонило в сон, того утащит сом Самсон.
– Какой Самсон? – Который в омуте живёт, да усопленников жрёт!  
Думаю, мрачноваты твои байки, дядька Калина. Балагур ты, но не весельчак. Другое дело – Тёркин. Его автор, говорят, родился в этих местах. – Этта мы знаем, учёные.
Послышался всплеск. – Ондатра? – Нет. Пузырь лопнул. Так из омута дух Самсона выходит, ядовитый. Он и человеков помрачает, и всё вокруг губит. Потому и остров этот – Горелый, что его спалил дух Самсона.
Над головой пронеслась свистящая песня. – Кулики! - сказал Калинников, - наши придут позже.
Кажется, Калинников что-то жуёт. Ну, и мне пора. Достал сухой паёк – кусок  черного («лисичкиного») хлеба, несколько варёных картофелин. Подумал: - Надо бы Калинникову предложить, - и ещё, - растянуть паёк на всю ночь. Но, пока думал, тут же всё и съел.
- Качки! – крикнул дозорный. – Качки!
Утиная стая налетела на нас, как вражья сила. Накрыла – плотная и нарастающая.
Командир учил: - Достаточно одного удара, чтобы вышибить из стаи две-три тушки. Так гоняют голубей – с тряпкой на шесте. Но здесь надо резче и на поражение! Кругообразно и с подсёком!
Дрын-то я взял только для вида. Подумал: - Хлудить – увольте. Нет, пришлось – для самообороны. Взял – тут же упал, посечённый крыльями, голову закрыл руками. Вспомнил: так лебеди забивают людей. Кто-то по мне пробежал, пальцы отдавил.
Улетели – вдруг – раптом! С таким воем-хрипом, который я уже никогда не назову кряканьем. Да и сама стая мне показалась не птичьей, а какой-то ящероподобной. Ещё чуть-чуть – и они бы нас доканали.
Некоторые – покалеченные, но улетевшие – наверняка в стае уже не выживут. Другие – с перебитым крылом – ползли к берегу, к воде.   
- Разобрались по постам! – скомандовал дозорный, -  хавайся – зараз вернуцца!
Схавались, ждём второго прилёта. Или – второго сада. 
Сейчас вернутся… но – почему, если здесь им гибель? 
Командир говорил, что утки воспринимают побивающие их дрыны как природную стихию: шумел камыш, деревья гнулись. – И тут ничего не поделаешь – непогода бывает разная, - думают утки и успокаиваются.
И – в силу магии места – возвращаются. Снова под хлуд. Такая охота длится до рассвета: утки садятся и взлетают; охотники хлудят и прячутся.
Нашу добычу предполагалось увезти в двенадцати рюкзаках. Обычно их ощипывают на обратном пути, в лодках, пока кожа ещё не затвердела. Как приплывут – смолят пух и разделывают тушки. – А крылья уткам отрезают и выбрасывают – не курица, - сказал Калинников.
Я спросил у него – не осталось ли чего пожевать?
- Жуй журавину. Она тут. – Где? - Усюды!
Я пошарил вокруг себя, нащупал во мху ягоды. А вдруг – не клюква? Или – ядовитая, самсоновская? – Да брахня это, жуй!
Рядом плесканулся подранок. Крылом забил по воде. 
- Тех, кто туда упал, уже не достать. С собаками – можно. Но собаки – гавкают.
Калинников вытащил папиросы, продул одну и снова уложил в пачку.
Пришел туман – обманчивое просветление. Окутал, как говорится, снизу доверху и спеленал накрепко. В темноте-то, если приглядеться, можно кое-что различить, но в тумане – ничего. И акустика тут другая – глухая. Обманчивая. Скажешь: - Гляди в оба! – ни одного не услышишь.  
- Или тараканы, - продолжал Калинников, - откуда они тут – в лесу? По дереву ползут? – подумал Федзька.
– Какой Федька?
– Ну, Окурок же. Стал Федзька местность прощупывать – по тараканьему следу схрон нашел. В схроне – запас крупы на сто лет, но уже сто лет прогнившей – с тараканами из склада, до сих пор живыми. В руке у сторожа – винтарь покарёженный. Винтовка Мосина. Та самая, из которой Тёркин мессершмидт сбил. Федзька её выправил, стала, как новенькая. Коростелька! - отозвался Калинников на внезапный треск с болота: - Тр…р…к, тр…р…к. Этта такая трашчотка, какую человек повторить никогда не сможет.
Я подумал про волчий вой: наверное, утки его воспринимают как часть природы, в отличие от собачьего лая, который принадлежит миру охотников. Правильная идея, но трудновыполнимая – приручить волков доставать из воды битых уток. Но, наверное, тогда волки – уже приручённые – начнут лаять, как собаки.
- Федзька при себе глушилку к винтарю носил – трубу, трёхсекционную, сам сделал. А брат его, Егор, винтарь носил – незаметно, под плащом. На петлях. Теперь – бугай! - сказал Калинников. Ну, про бугая-то я уже знал – выпь.
Те, кто привык говорить «выпь», думают, что она «выть» - воет, вопит. Нет. Бугай! Его низкому, утробному иканию Калинников ответил так же – крикнув утробно: - У-броо…! Выпь откликнулся. Или сам по себе, или на голос Калинникова.
Мы замолчали – казалось, прислушиваясь – не ухнет ли где пугач, не замяучит ли няясыть.
- У цебе самогонки няма?  – спросил Калинников изменившимся голосом. Нет, кто-то другой – подполз незаметно, уполз – так же. Да уполз ли?
- Провокатор, - сказал Калинников, - из дозорных.
Командир сказал, что утки за версту самогонку чуют. А если они такие чуткие, то наверняка подумали про наш сад не совсем так, как сказал командир: - Сдурел камыш, кусты свихнулись! И на хрена ж нам сад такой – бешеный? Вот и не летят! Почему – Окурки? 
- Куркины они. Потому и Окурки. Оба на ондатру ходили. Так к нам и пришли – на хлудовище. Тайно вооружённые.  
- Браконьеры?
- А кто их знает? Я с ними в одном посту стоял - здесь, на кочках. И вдруг сквозь туман синий свет полыхнул. Видим: непризнанные объекты. Летучие!
Летели они, как утки, углом. Потом рванули, как скворцы, зиг-загом. Одна зависла над нами. Зачем? – ясно – чтобы взять нас на борт в качестве подопытных трусов.
- Давай, - крикнул Федька, - я её из винтаря ебану!
- Тс! Дурань! - прошептал Егор, - не лайся!
- Заметь:  не «не стреляй», но: «не матюкай». Понимаешь? Если пальнуть ей в лоб из трёхлинейки, то, конечно, это ей как слону дробина, стреляй - не стреляй, а за матарызну - кто её знает? – вдруг тут же и испепелит!
- И что – испепелила?
- А кто её знает… исчезла, как не было. Но осталось – пачуцце такое… Будто она и сейчас за нами наблюдает.
- Наверно, Федька не матюкается с тех пор.
- А кто его знает? Где он теперь – Федзька-то. Может и не лается.
Другие на постах сказали: «Ничего такого не было!». Может, перепились – а кто признается? – спали, как убитые – вот ничего и не увидели. А выстрел, говорят, все слышали. Хлопок. - Пъ! – Каллиников пыкнул, изобразив выстрел. И потом ещё дважды: - Уп! Уп! Получилось громко, но, к счастью, на выстрел не похоже. Да и на человеческий голос. А на что? Пугач ухнул или Самсон фыкнул. 
- Вот так Окурки и спалили свой винтарь. А тут насчет этого строго. В иное время их бы – нет, не пристрелили, но - вон на той бярозе… Бо стреляць –всех засвециць. Куркины они, потому и Окурки.
- Так их что – на берёзе?
- Не. Зачем на берёзе? На острове бросили. Все уплыли, а их не взяли – как злобных нарушителей. Винтарь их бандитский конфисковали, а глушитель оставили. Дряная вещь, несграбная.
- Значит, они здесь?
- А кто их знает? В Монастырщине их уже никто не видел. Наверно, ушли. На зароботки в Гжатск. Но те, кто суеверные, всегда оставляют им тут хлебушка или яблочко.
Калиныч закурил. Сначала я почуял табачный дым, а потом увидел огонёк.
Тут же кто-то издалека огрел дрыном Калиныча по спине. Раза три, так что и мне слегка перепало.
Шлепок этот – словно точку поставил всем нашим разговорам.

Не знаю, сам ли я так подумал или этот голос мне приснился – как бы диктора из киножурнала «Новости дня»: - Охотники Монастырщины вывели новую породу собак – не лающую… И после пробуждения: - Но летающую. В синем свете, не образующим тени.
На рассвете командир сказал, что никаких уток уже не будет. – Отбой!  Поумнела качка. Цяпер другой сад шукаць трэба. 
- Ищи – не ищи, а охоте капут! – охотники вставали, как из-под земли вылезали. Отряхивались. По привычке говорили полушепотом.
- Чужинец сглазил!
- Охоту загубил!
Но главная укоризна  досталась, конечно, Калинычу. За то, что, закурив, нашу засаду спалил. И чужинца привёл, и  балабонил пустое – про Недакурков. Зроду таких никогда не было. А про то, что он крикнул как бугай – не сказали. Значит, грамотно крикнул. И ухнул, и фыкнул.
Ещё живых добивали хлудом. Нижнй частью – толчком. Те, кого не удалось зацепить с берега – так в воде и остались. На съедение Самсону. Все тушки поместились в двух рюкзаках. Щуплые.
Брошенный инвентарь командир велел подобрать, может, ещё пригодится. Подобрали, понесли: кто – волоча за собой, кто – взвалив на плечо. И я своё бревно потащил.
– Забыли! Забыли! – приободрял командир хмурых охотников, - про неудачу.
У всех были красные рожи – от журавины. Я отёрся.
Перед тем, как отплыть, дозорный всех пересчитал – все ли сели. Все. Кроме Калиныча. Его, в наказание, оставили на острове – пусть сам вброд добирается. Неучёным – наука. «Куркины они, потому и Окурки» - долго вертелась у меня в башке эта глупость.
Охотники про него говорили: - Балака, але не весялун. Товарищем он мне не был, но я поклялся когда-нибудь отомстить за товарища.

На бортах разливали уже разрешённую самогонку. Плыли – одна за одной.
- Запевай! – крикнул командир из замыкающей лодки.
Теперь – самое оно – грянуть в полную силу!  

Внезапный праздник  
У этой истории чёткая концовка и расплывчатое описание: где-то ранней весной забухала некая грамотно затарившаяся компания – не известно, по какому поводу, возможно, по случаю 1-го апреля, Дня смеха. Известно, что – безвылазно забухала. Наконец, когда у них что-то закончилось, кто-то всё-таки вылез наружу. Видит: по улице идёт демонстрация – с цветами, флагами, повсюду музыка маршевая играет.
- Это что – уже Первомай? – спрашивает наш герой у прохожего.
- Дурак! Человек в космосе!
Впервые эту историю я услышал 12 апреля 1967 года, когда мы (несколько рядовых и один сержант) партизанским образом отмечали у себя в казарме День космонавтики. Рассказчик утверждал, что участником этой истории был его старший брат – то ли из Обнинска, то ли Подольска.
Впоследствии я заметил, что среди слушателей этой истории обязательно выявлялся кто-то уже знавший эту историю – как произошедшую с кем-то из его знакомых – близких или через одно рукопожатие. Например, поэт N сказал, что эту историю он, кажется, встречал «где-то у Довлатова». Я перечитал Довлатова – нет там такой истории. Странная, надо сказать, история: вроде бы – анекдот, но – не доведённый до своего ума. Скорее – лирическая зарисовка. Не знаю – фольклор или авторская выдумка. – Дурак! Человек в космосе! – никогда не забуду.
Мои извинения – тем, кому эту историю я уже рассказывал. Хотя она, в каких-то деталях, постоянно обновляется. Например, про Первомай сейчас никто так не скажет: что вот, нагрянул Первомай, а мы всё уже пропили. 1 мая, может, и есть. Нет - Первомая. 

Не свой день
Как-то поймали меня на крючок – в Измайловском пруду. Там я ныряла и плавала в маске с трубкой и в ластах. Однажды вынырнув, я увидела на своем плече кусающую меня тварь с хвостом-рогатиной, как у сколопендры. Я резко смахнула её с плеча, но та оказалась насаженной на крючок наживкой. И чем энергичнее я пыталась освободиться от крючка, тем крепче он застревал в плече вместе со своей мерзкой наживкой. 
Я заорала, но в маске с трубкой мой крик прозвучал как невыразительное «фу-бу». Никто не обратил на меня внимания; солнце по-прежнему светило всем, все ныряли и плавали – А там, на берегу, - подумала я, - радуется идиот, который сейчас наматывает меня на катушку.
Этим человеком оказался некто Мирон – «благоухающий, между прочим. А вы?» С помощью своих друзей он грамотно вытащил крючок, - «ничего страшного, только кожу зацепило», - обработал края раны водкой и наложил на рану листик подорожника. Друзья шутили, что это имя у меня такое – провоцирующее к поимке меня на крючок. – Вы меня с удачей перепутали, - ответила я, давно уже привыкшая к однообразным шуткам насчет моего имени.
- И никакая это не сколопендра, - успокоил меня Мирон, - но личинка - лярва - стрекозы. Существо, в конце концов, привлекательное - сразу же после его превращения в стрекозу.
А когда ребята предложили мне теперь уже как следует обмыть это дело –
по человечески – в честь нашей чудесной встречи,  я сказала: - Да идите вы все! 
И пошла я дальше – решительным шагом, забыв про то, что в ластах так не шагают. Далеко не уйдешь. Споткнулась, упала.

Лежу. Вижу, как мальчишка  швыряет камешки в воду с подскоками. И как его мать говорит ему из-под шляпы: - Немедленно пре-кра-ти! Перелистнёт журнал – «Мебель» (в спальне, гостиной, столовой) и снова: - Немедленно…
У кого ещё был такой же широкий, как у лягушки, рот? У Буратино.
Швыряет, но подскоки у него не получаются. Сердито швыряет – как бы наказывая пруд за отсутствие подскоков.
Монотонные слова матери, сказанные себе под нос, звучали как угодно, только не как запрещающие. Может быть, даже – как поощряющие. Не «пре-кра-ти», но «раз-два-три». Швыряем на «три». Мне показалось, что они так и будут – вечно: мальчишка – швырять, а мать – повторять «немедленно». Немебельно.
Но всё вдруг действительно прекратилось – когда камень, вырвавшись из руки мальчишки, полетел не в сторону пруда, но – невероятным образом – мне в лоб.
Очнувшись, я подумала:
- Вот он -  не мой день! А вдруг и вся моя жизнь такой будет?
До сих пор не могу забыть, как даже какая-то несчастная наживка, последняя тварь, сама на крючке – и та пыталась меня достать! Выкручиваясь и извиваясь.

Михаилу (равному Богу), соседу по лестничной клетке, эта история не понравилась. Потому что только последние дураки плавают в масках в вонючем пруду с нулевой видимостью, и такие же дураки пытаются в этой воде поймать какую-то рыбу.

- Эх, Миня, а траектория?

У остановки
Надпись фломастером на автобусном расписании: - Коля, ждала целый час. Больше не могу!
Конечно, автобусы сюда подходили, но, в основном, – не те. У наших были интервалы побольше. 
Стоишь, ждёшь целый час, но взор находит «Колю» и на душе становится легче. Кругом обрыдлый городской пейзаж: впереди «Золотой Вавилон, позади – «Байконур», но тут – «Коля». Вечно опаздывающий.
Правда, потом она стала раздражать. Вот это её «не могу!» - уже никаких сил не было терпеть, особенно «больше».
Она, видите ли, больше не может! Наверняка ждала каких-нибудь минут десять, а заявляет, что – целый час. Бедный Коля. Хотя, сам виноват – если связался с такой истеричкй. Олей, наверное, если Коля. – Оля, - говорит спокойно Коля, - ты уже не маленькая, должна знать – когда. – Коля! – кричит Оля, - ты как ребёнок! Когда – твоя забота! Разговор заканчивается тем, что больше она не может. Ну, никак! А ведь уже и расписание изменилось и доску новую повесили. Но – как ни подойду к остановке – так сразу: - Больше не могу!
Понимаю, что лучшее средство против её визгов – новая надпись. Какая? Появилось тут кое-что несущественное. Незлобивая матерщина. И в уголке скромненько: - БИРЗА СРОЧН. Бирюза? Действительно, тут в подземном переходе, бывало, таджики бирюзой торговали. Кучками на газетках. Бусы из мелких ронделей. Или Бирза – Берз. а. Берёзовая аллея? Это – там, если проехать дальше по Декабристов. Или Бир – один (дом), а за – 3а (строение). Но те – фарси, а эти – по-тюркски. Что за черт? Как понимать эту несуразицу? Впору самому – взять ручку да и написать – что-нибудь такое…
Что?
Что-нибудь в общем плане («всё – тщета») или примкнуть к матерщинникам?
Думаю, цензуры давно нет, а внутренний цензор остался.
Лезет в голову хрень какая-то: - Коля, выключи утюг! Или: - Коля, глуши мотор! Или: - Коля, даёшь шасси! Нет, всё не то, не то.
А что – то-то?
Хорошо, наши, наконец, подошли: 71 – й и 124 –й.

Мафиози в Лондоне
В Лондоне меня поселили к сотрудницам Ай-Си-Эй – Института Современного Искусства – двум девушкам левых убеждений: Маргарет Тэтчер они называли змеёй, а про плохих людей говорили: «эти капиталистические свиньи». Мне они строго сказали: – Оставь это себе! - когда я как благодарный гость (в Москве научили) подарил им баночку с красной икрой, – это же – рыбьи яйца! Как мне показалось – с брезгливостью сказали, в смысле «змеиные». Потом сообразил – вегатарианки. Воинствующие.
Так что, в отличие от некоторых моих коллег, спавших на аристократических перинах, мне пришлось спать на «демократической» раскладушке. И – в районе, имевшем, по словам местных англичан, мафиозную репутацию. Не с простыми бандитами, а с настоящими мафиози – сицилийскими. Их я мог видеть в сицилийском – судя по названию – ресторанчике прямо у дверей моего английского дома. Обыкновенные люди, сидят, тихо разговаривают. Я подумал: - Ты их не тронешь – и они тебя не тронут.
В день отъезда пришлось мне крепко понервничать. Как обычно: времени в обрез, но молнии на чемодане лопаются именно в это время. Хозяек нет, ушли в Ай-Си-Эй. Прощаясь, сказали: - Запрёшь обе двери, а ключи повесишь в потайное место (показали). Так, а где эти ключи сейчас? И носки! Надо не забыть носки под раскладушкой. Некрасиво получится, если останутся. В общем, обычная предотъездная лихорадка.
Вдруг звонок в дверь – баптисты! Точнее – иеговисты. Пришли с религиозной литературой и с разговорами о Боге. Всё – некстати и не вовремя! – Эти книги пусть останутся у вас, - сказали баптисты, - это наш подарок! Вот обрадовали! Ну, а как к такому подарку отнесутся мои хозяйки – атеистки? Воинствующие! Это же ведь хуже носков. Я им, баптистам, объясняю, что я человек тут случайный, мол, не при ваших делах, живу не здесь, а там – далеко, за многие тысячи километров отсюда! – А какое это имеет значение? – возразили мне баптисты, вполне разумно и доброжелательно. Думаю, что же им такое сказать, чтобы они убрались со своей литературой? Что Бога нет? Нельзя – начнутся разговоры, агитация. Вот я и сказал им, что я – ортодокс, не терпящий никакого сектантства! Что тут началось!.. Конечно, некрасиво получилось, но – результативно.
Хорошо, первая дверь заперлась без труда, но вторая – решетчатая, с двумя запорами – с верхним и нижним – ни в какую. Ну, никак не запирается – ни тут, ни там. И главное – как же я потом эти ключи в потайное место повешу – если меня из своего ресторана мафиози просекают – сидят, развалясь, покуривают, краем глаза наблюдают, как я у двери карячусь.
Наконец, один из них подошёл ко мне: - Дай-ка сюда (give me the kies), - взял у меня ключи, ловко запер ими дверь на оба запора и повесил ключи в потайное место.
Ну, что ты тут скажешь? Не было у меня времени на разговоры – как это всё понимать. – Чао! – сказал – и побежал.

О травматической погоде
Васька да Венька пришли – с приобретением. Новости:  ногу на днях Вениамин поломал, поскользнувшись на нашей дорожке к универсаму «Седьмой континент» (Декабристов, 15). Все мы на этой дорожке скользили и падали, но без увечий.
- Мне не повезло, потому что я разучился правильно ходить. Передвигался – только на автомобиле, - сказал Вениамин.
Вот он, в своём автомобиле, по травматической погоде и разбился - на пересечении Севастопольского проспекта с Волгоградским. «Жигули» - всмятку, а у Вениамина – ни царапины. Повезло. 
- А не повезло, повторяю, - сказал Вениамин, - позже, когда, собираясь идти к нашему «Седьмому континенту», я забыл перчатки в прихожей, а потом, уже идя по дорожке, засунул замерзшие руки в карманы – накладные, глубокие. Тут-то я и грохнулся. Подумал – руку или затылок. Нет – ногу.
- Уж лучше бы ты эту ногу в автомобиле сломал, - сказала Василиса,  - понятное дело - катастрофа. А тут – как-то обидно – на дорожке, как будто бы ты - новичок в этой жизни. Да. Это - цинизм. Но - напускной! Непонятно, почему эта простая история в твоем пересказе вдруг оказалась такой занудной  и запутанной?
- Потому что в ней много такого нужного, которое нам кажется лишним, - сказал я, умник.  – Хорошо! – согласился Вениамин (анаграмма слова «внимание»), - выделяю главное: «Как-то в машине разбился я где-то у МКАД. И - не поранился. А по нашей дорожке пошел – в гипсе нога! Всё!
- Ибо руки в карманах держал неразумно, как идиот, – Василиса сказала, царица по-гречески.
- Холодно было рукам, а перчатки дома оставил – ну как не добавить по правде? – Толя сказал баянист. Толя когда-то в Звёздном служил городке – мастером при испытательных стендах и центрифуге ЦФ-18.  - Эх, помню, как в Звёздном.., - скажет Толя, бывало, да и рванёт на баяне «Брызги шампанского». Или «В парке Чаир», как сейчас попросила Васятка. -Северный ветер поёт надо мной, - подпеваем. В общем, сидим, обмываем костыль. Смеёмся: - Ну, как не добавить по правде?!
А кто побежит?.. 

Слова запоздалые
В первый раз я встретился с Юрием Васильевичем Яковлевым в 1958 году – на съёмках фильма «Необыкновенное лето» по К. Федину (реж. В. Басов). Юрий Васильевич играл поручика Дибича. При мне поручик Дибич падал в обморок, как впоследствии – через год – упадёт и князь Мышкин, в исполнении того же Юрия Васильевича в фильме «Идиот» Пырьева. Они похожи – если вглядеться: поручик и князь. Я был сыном купца.
В следующий раз я встретился с Юрием Васильевичем, когда он уже отснялся  в «Идиоте» - на телевизионной постановке по мотивам Василенко «Волшебная шкатулка». Юрий Васильевич играл весёлого бродягу, а я – трактирного слугу. Бывало, Юрий Васильевич любезно развозил нас на своём синем «Москвиче» по домам – с репетиций на Журавлёвке, где находился Телевизионный театр (затем – ДК электролампового завода). Разумеется, тракты и эфир проходили в Телецентре на Шаболовке – с Шуховской башней. Премьера была назначена на красный день календаря – 7 ноября, сразу после трансляции с Красной площади.  
Помню, Юрий Васильевич всё время ругал актёрскую профессию. Мне – запрещал быть актёром, а сам – жалел, что сделался таковым. – Наверное, шутит, - думал я, - шутит в духе своего героя – балагура и фокусника. «Гамма дуэ, капро фуэ, граммофон фон брит-тва!» - вот, что я запомнил из его текста.
Однажды я спросил у Юрия Васильевича: - А как вам понравилась «Обнажённая со скрипкой»? – спектакль театра Сатиры, вчера показывали по телеку. – Тут у меня нет слов, - строго сказал Юрий Васильевич, - нет слов, когда я слышу «обнажённую со скрипкой», звучащую из уст шестиклассника! Нет, точно не шутил – сколько бы я ни пытался разглядеть в его лице лёгкую «лукавинку», знакомую мне по нашей общей работе на камеру - пристыдил уничижительно.
А ведь я и без Юрия Васильевича не собирался быть актёром, только – художником. И ещё: - Наверное, тогда, - сообразил я сейчас, 56 лет спустя, - Юрий Васильевич того спектакля не видел. Потому что там «обнажённой со скрипкой» называлась авангардистсая картина, где не было ничего такого, а была – эх, ну почему я сразу так ему не сказал – сплошная геометрия?..

Календарь природы
Задание на каникулы – вести календарь природы. Ежедневно. Если каждый день вести забываешь – рисуешь по памяти, что там было неделю назад: солнышко, дождик, облака. Если месяц проворонил или все три – рисуешь от фонаря – так, чтобы всё выглядело естественно: «ясно» чередуется с «пасмурно» и «переменно». Задним числом.
1-го сентября за ведение календаря нам ставили оценки. При этом Людмила Васильевна говорила: - Халтурщики! Вы всё это выдумали! Потому что сама она никогда этот календарь честно не вела. А тут сказала: - Наглость – второе счастье!  И показала всему классу календарь Игониной – со сплошными солнышками. Все квадратики – солнышки! – Игонина, встань!
Игонина встала, и мы увидели, что за лето у неё выросла грудь. 
- Мы были под Астраханью. Там – пустыня, - сказала Игонина.  
– И что – все три месяца – ни одного дождичка?
– Ни одного.
Самая из нас добросовестная и прилежная – вдруг поленилась придать своему календарю хоть какой-то вид подлинности.  
- И ни одного облачка?
– Ни одного! Опозорена перед всем классом и осмеяна.
- Дура! Хотя бы «переменно» где-нибудь вставила.
– Не было переменно! Вот-вот заплачет.
– А какая пустыня – с верблюдами?
Мы все ждали – когда же она разрыдается? Нет, ни слезинки. В прошлом году она такой не была. Стала – после пустыни.     

Хочу всё знать
Задание по природоведению – прорастить фасолину на увлажнённой вате. В блюдце на подоконнике. Её мгновенное прорастание из бледного червяка в ветвящегося спрута я наблюдал в киножурнале «Хочу всё знать!» - с тревожным интересом. - А всё - ход механизма! - об этом я узнал из того же «Хочу всё знать!» – фиксирующего и воспроизводящего. От него и зависит – что это? – росток из фасолины, превращающийся в монстра, готового всё пожрать или монстр, которого пожирает сама фасолина.

Признание власоеда
Если человеку подолгу не выдают получку и ему нечего есть, то он, волей не волей, вынужден питаться за счет своих внутренних ресурсов, таких, как его жир и его волосы - ими тоже, оказывается можно прокормиться, пока на волосы есть спрос. В первую очередь - на натуральные, а седые и крашеные идут по прейскуранту за полцены.
Хорошо, если у человека имеется пышная шевелюра и жена с её копной, неважно, что крашеных волос, и дочка с натуральной косой. Но даже они, счастливчики, допустим, однажды подстриглись да и проели все свои волосы - а дальше-то что? Сиди и жди, питаясь своим жиром, пока волосы снова отрастут?
Ну, что ж, и то - дело! Говорят, если человека стричь почаще, то его волосы будут расти быстрей и погуще, подороже. Вывод: пока он жив, его возможности неисчерпаемы!
Обидно, что этот вывод основывается на таких наблюдениях, которые делают его мировоззрение однобоким.
Вот, например, смотрю я на широко известного политика и на её косу, уложенную в красивую корону, а сам думаю: - Если её (дай бог ей здоровья) уволят и её материальное положение сделается невыносимым, то она сможет выставить свою косу на аукционе Сотбис - в качестве исторического раритета, как Жаклин Кеннеди - своё подвенечное платье.
Да и на собак я теперь смотрю иначе. Длинношерстных. Так же изменилось и моё некогда ровное отношение к лысым людям. Теперь я их избегаю. Неужели оттого, что лысина - заразна? Не знаю. Тут все зависит от того, какая это лысина. И – чья. Например, лысина Никиты Хрущева удачно вписывается в его облик и не воспринимается как место, где погибли волосы. В отличие от лысины Наполеона – «водоросли на валуне» - иначе о ней не скажешь.
Осуждаю себя, однажды подумавшего о лысине как о знаке голодной смерти. Ибо это уже литература.
Приветствую себя, сказавшего: - Власность!..

Смотрящий
В бараке на зоне он смотрит за порядком.
Бывает, смотрящий  сидит высоко в бочке, на мачте корабля. - Земля! – все ожидают, когда он так крикнет.
Наблюдатель – это кто-то со стороны, вне активной заинтересованности, бесстрастный, как говорится.
Соглядатай – хуже их всех, чем-то неприятный.
Ротозей – это я. Наблюдающий за вороной. Смотрящей. И сидящей на самой верхушке дерева, здесь, у меня за окном растущего.
Никаких вороньих гнёзд на этом дереве нет. Есть – на других. Далеко отсюда. Ранней весной кажется, что они расцветают шарообразными плодами.  А на моём – всё время кто-то сидит.
Дождь, снег – сидит. Ветер срывает его с ветки, но он цепляется, не улетает. Сидит.
Сменяются – или это одна и та же? Обыкновенная, как говорится, серая. Точнее – чёрные крылья, серя грудь, но со временем контраст выцветает,   такая у них седина. 
Что она тут высматривает? Думаю, что – чужаков, залетающих в наш ареал – между кафе «Аладдин» и домом 7 по Бестужевых. Соколов, побивающих ворон тут нет. Ничтожно вероятен сбежавший из зоопарка степной и тем более горный орел. Вон с дальней шестнадцатиэтажки тряпка сорвалась. Большая, лохматая. Летит хищнечески. А? Нет, моя и ухом не повела! А если я сейчас замахнусь?… Ага, попятилась!  Зря я себя ротозеем обозвал, самоуничижительно. Правильно – действующий созерцатель. Улетела не сразу, но выдержав самоуважительную паузу. Осталось дерево.
Это дерево выросло как-то незаметно – и заматерело. И навсегда нарисовалось в моём окне.
Сижу у окна, разложив перья, бумагу, тушь. Знаю: сроки поджимают, но торопливость делу вредит. Го-Жо-сюй говорил, что темп надо набирать только из спокойного состояния.        
В целом я приветствую это дерево – как событие объёмного мира. Одетое в зелень, в «багрец и золото». Но, оно, если его пристально разглядывать,  кажется мне не вполне естественным.   
Да. Его плакучая листва приятно обобщает его внешний вид, но при этом – скрывает его дисгармоничную сущность – непредсказуемое выворачивание прямого в кривое и наоборот!
Именно благодаря этим качествам Головоломный охотник вместе со своим псом способны стоять вниз головой – незамеченными в его ветвях. Кажется, они для того и выросли, чтобы их изобразили тушью – в разные стороны «шкрыпящим» пером. С кляксами. Однажды в него ударила молния, слегка расщепив его ствол. Загорелось не дерево, но припаркованный рядом автомобиль. Помню вой его сирены и в ответ ему – вой всех автомобилей, оставленных на ночь между «Аладдином» и домом 7. Нечеловеческий вой – потому что было в нём что-то человеческое. Так выл двигатель, уничтожающий двойников на «Солярисе».    
А вот назначение вбитого в ствол железного крюка мне не известно. Зачем тут – крюк-костыль? Чтобы вешать? Что? Сумку уставшего прохожего? Или привязывать – что? – бельевую верёвку, собаку, припаркованный автомобиль? Ответы на эти вопросы лежат в области не установленных, но вполне доступных мне замыслов. Другое дело – недоступные замыслы. Они-то меня и тревожат. 
Мой рисунок должен иллюстрировать принятый к печати мой же рассказ –на тему, мне не вполне свойственную. Но мною предложенную. Непонятно, какая необходимость заставила эту ветку вдруг перекрутиться, как простыня в руках прачки? Вот – её  набухшие вены, артритные узлы, тут же – крепкая коленка, там – дряблая. Конечно, никакой антропоморфизм тут не канает. Дерево древнее. На этом и закончим. Рисовать дальше – только рисунок портить. Похожими получились тренер Морозов Николай Петрович и капитан команды Алик Шестернёв – бронзовые медалисты чемпионата Мира 1966 года в Англии. С тех пор этот почётный, но скромный результат – наш наилучший. В какой бы мы футбол ни играли - искренний футбол Малофеева или рациональный – Лобановского.
Как мы сыграем дома, «где стены помогают» – в Москве – на чемпионате Мира в 2018 году – об этом рассказ. Обзорный. К настоящему повествованию прямого отношения не имеет.
А что имеет? Сила, действующая в противоположных направлениях: вниз – растущими корнями; и вверх – растущей кроной дерева, где в каждой ветке отражается борьба этих векторов. И – в вороне, украшающей крону. Вот где она? Всю жизнь без толку глаза мозолила, а сейчас, когда надо – её нет.

Надпись из гравия: желаем здравия
(диптих)

1.
Качественные продукты быстро портятся. А долго сохраняющиеся – некачественные. Годные лишь для того, чтобы их выбросить.
Было время, когда мы потребляли некачественные и плохо сохраняющиеся продукты. А соли урана добывали в магазине «Фотопринадлежности».
Шутили: - Наш «Унибром» - всегда с серебром! Мелочь ссыпали в большую четверть из-под проявителя, откуда достать эту мелочь можно было только разбив эту четверть.  
Пустые бутылки мы уносили с собой, а всё, что нельзя было сжечь, закапывали.  Мы всегда уничтожали следы нашего пребывания – чтоб его не гневить. Хотя, говорят, он радовался, когда ему оставляли то, что в лесу не растет: пряники, стакан с портвейном. - А водка без огня сушит! – говорил он, скорчив нарочито мерзкую рожу – мол, пошутил, начальник: - Гкха-кха! Бывало, смех его переходил в непрерывный кашель – так, словно у него в горле вдруг что-то застряло, и кто-то сейчас же должен стукнуть его по спине. Нам казалось, что когда-нибудь, эта мелочь выйдет из обихода и со временем сделается раритетом – вот тогда-то мы её и разобьём.

2.
Я здороваюсь со всеми. Войдя в кабину, говорю: - Салют! – всем, кого вижу – из ружей и пушек! За ними – ответный ход. Молчание – на их совести. Едем. Молчим. Так кончается  «Гамлет» - дальнейшим молчанием. А не хотите ли – грохотом?! Если в самом конце всё-таки:«Войскам открыть пальбу!» Нет, с грохотом двери одни отворяется – трясучие – лифта.
Раннее утро. Дуся серебряной краской урну красит. Все еще спят, а она уже трудится. Вот и решил я её приободрить: - С добрым утром, красавица!- А ведь я уже и не помню, чтобы мне кто-нибудь так говорил. - А муж?  - Муж меня бросил – первый. Другой умер лет двадцать назад. А из любовников, видишь, у меня остался один только ты. Вот и приободрил.
В следующий раз сказал я скромнее: - Здравствуйте, Дуся!

- Здорово, молодцы! 

Утечка информации
1966 год. С радостью и огорчением прочитал у Катаева о том, что в бульканье воды ему чудились голоса. И мне тоже такое чудилось. Почему с огорчением? Всё-таки автор продал нашу тайну, растиражировал.
В отместку сочинил: «Святой комодец» и «Трава заблеяла».  

Вода течет из неплотно закрученного крана: - Говорит Москва, говорит Москва, - доносится оттуда едва слышный и, кажется, знакомый голос. Неужели: - Работают все радиостанции Советского Союза!?
Нет, другой голос. Бегло бормочет одно и то же: - Говорит Москва, говорит Москва, - а потом, - Тучкус падает! Дальше – неразборчиво.
Открываю кран на полную мощность – голос исчезает.
Одна вода шумит. Брызжет.

На днях за мытьём посуды снова услышал: - Говорит Москва, говорит Москва…
Замер. Боюсь пошевелиться, вспугнуть голос: - Наш микрофон установлен на Северной трибуне, - трибуны ревут, заглушая голос, - Центрального стадиона «Динамо». Тучкус падает!
Треск, помехи. Прижав ухо к тарелке, пытаюсь…

Разобрать тарелку. Мне велели протереть её тряпкой, а я стал её мыть. Порвал чёрную бумагу. Обнаружил говорящую сердцевину – магнит, обмотанный проволокой. С трудом разбираю: - Говорит Москва, говорит Москва! По краю прорывается… Тучкус падает! – и всё! Голос исчезает.
Понимаю: тарелка – связующее слово, а вода способна сохранять и передавать информацию, но – только до падения Тучкуса. После него – одна вода. Журчит, перекрывая треск и помехи.   
Шучу: - Уточка информации. В смысле – утечка.
Пока, кажется, одной и той же.

Бинокль и фляжка
У меня над кроватью висит фляжка, вставленная в высокохудожественный кожаный кожух. Всякий раз, при пробуждении, мне кажется, что это – бинокль. В футляре. На секунду: – Бинокль! – но потом: - Конечно же, фляжка! Интересно, с какой такой высшей целью мне дано это ежеутреннее неузнавание?
А что там висит во снах моих на этой стене – я ни разу не видел, сколько бы ни смотрел (бинокль!) Выпью вина – может, увижу (фляжка!)