17 сентября 2016 | Цирк "Олимп"+TV № 22 (55), 2016 | Просмотров: 2600 |

Фрагмент нового романа «Факультет чтения и письма»

Ирина Саморукова

                      Посвящается несостоявшимся филологам

Глава вторая. Нарушители комендантского часа.

1. Платон

Раскачиваясь с пятки на носок и скрестив руки на груди, Платон Быркин смотрел в окно. Поскольку в комнате горело электричество, а на улице стояла густая февральская темень, в окне Платон видел себя (без очков, поэтому расплывчато) и призраков, то есть отражения портретов, висевших за его спиной. Они тоже смотрели в окно, настоящие картины, холст - масло. На одном был изображен интеллигент в косоворотке, на другом девушка в школьной форме с косой через плечо. Лица у нее не было: чистый холст, словно кто-то собирался прорезать дырку, в которую можно вставлять физиономию, и так фоткаться. Интеллигент, скорее всего, являлся автопортретом, так как очень походил на Ивана Ильича. Когда в стекло стучали голые ветки старой яблони, призраки проявляли признаки жизни: вздрагивали. Если накопить слезу в глазах, то можно заставить их шевелиться…

Студент второго курса Факультета чтения и письма Платон Быркин находился в мансарде профессорской дачи. Вокруг был непролазный засыпанный снегом сад, переходивший в лесистый овраг.

Вчера (да, кажется, это было вчера) профессор Щуренко попросил Платона помочь в добром деле: перевести в его загородный дом списанный  шкаф. Рыдвану было сорок лет, стекло выбито, фанера на задней стенке треснула. В нем, сказал профессор, хранились труды ученых кафедры литературы.

- Реликвию приговорили к утилизации. Придут громилы из хозчасти, изрубят и в завершении надругательства зажарят шашлыки.

Платон Быркин ответил профессору:  - Денег не нужно, мне приятно вам помочь.

 Шкаф затолкали в грузовую «Газель». Иван Ильич сел в кабину. Платона везли вместе со шкафом. В кузове, когда в него грузили шкаф, уже стояло глубокое мягкое кресло из какого-то старого гарнитура. Платон плюхнулся и почти сразу уснул, поэтому дороги не видел не только по объективным, но и по субъективным причинам. 

Водитель высадил их со шкафом на большаке. Он опасался, что «Газель» завязнет в снегах.

- Дальше на себе как-нибудь, - решительно сказал он и забуксовал задними колесами. Помесив снежную кашу пару минут, он, слава богу, тронулся и вскоре исчез во мгле, поскольку на дворе стояли влажные густые сумерки.

Это был, видимо, дачный массив: заборы, заборы, заборы. Большей частью они были из кирпича, встречался также бутовый камень и металлический лист. Все - метра два высотой. Вдоль заборов из-под снега торчали розги кустов.

Шкаф ехал сам, как санки. Иван Ильич тащил его за веревку, Платон страховал сзади.

Несколько раз они сворачивали: направо, налево, снова налево и вниз. Кусты становились гуще, заборы скромнее, но все равно – высокие.  В одном из колен этого лабиринта Иван Ильич предложил перекурить.

Платон вытащил из ботинка остаток джойнта.

Что поделать! Сигарет у него не было. Он решил ускориться для веселья, раз выдалось такое приключение. Конечно, Платон не стал нагло пыхать при педагоге, отошел метров на десять к металлическому забору, цвет которого в сумерках нельзя было определить с точностью: синий, а, может, красный. Платон принял дополнительные меры отвода глаз, сделав вид, что собирается отлить.

Там и было-то всего две затяжки, вчерашняя пяточка. Ничего такого, отец советовал. Он всю жизнь дымил, говорил, что борется со стрессом, зато отрицал бухло и ширево:-  Потому и выжил,  - считал папа. – Все дружки давно под соснами лежат.

Спич Платон приготовил на случай, если Иван Ильич унюхает и начнет читать мораль. Но все обошлось.

 После перекура они везли шкаф еще с полчаса, пока, уже в темноте, не остановились возле калитки. Забор на этот раз был деревянный и не до неба: просто штакетник.

Дом, тоже деревянный, с террасой и мансардой, стоял в глубине участка. В него и втащили шкаф, который заперли в темном чулане справа от входа.

Вопрос с возвращением Платона в город решился сам собой: дороги назад он не запомнил.

- Вот и отлично, - бодро сказал Иван Ильич и вынул из-за спины топор. – Я ваш должник, с меня причитается.

Профессор поиграл инструментом: перекинул топорище из левой руки в правую и обратно, большим пальцем проверил заточку.

Все это время он смотрел на Платона многозначительным, наверное, взглядом. О смысле профессорских взоров студент мог лишь гадать. Когда волокли шкаф, он снял очки и положил их в карман куртки. В настоящий момент их в том кармане не было, в другом  - тоже. Видимо, очки выскользнули по дороге.

Из-за проблем со зрением родители отговаривали Платона поступать на факультет чтения. Отец советовал заняться музыкой. В автограде, слышал он, пока не закрыли консерваторию. Если б папе удалось найти работу, он бы ту учебу с радостью профинансировал.

На Факультет чтения и письма Платона взяли бесплатно, хотя читать он не особенно любил. Ему нравилось думать, находить порядок в мироздании. Понятно, что с такими задатками Платону лучше пойти на философский. Но предки испугались: с дипломом мыслителя он нигде не устроится. Факультет чтения и письма в рекламном буклете обещал готовить грамотных и широко образованных людей и перечислял сферы, где трудятся его выпускники: образование, культура, средства массовой информации, органы местного самоуправления и даже банковское дело.

- Ловите, - сказал Иван Ильич и метнул в Платона топор. Испугаться студент не успел, инстинктивно цапнул воздух правой рукой и почувствовал в ладони гладкое дерево топорища.

- Над крыльцом фонарь перегорел, но ничего: мимо чурбана не стукнете. Топор кованый и хорошо сбалансирован, - добавил Иван Ильич и шарахнул дерматиновой дверью, скрывшись во внутренних покоях.

Платон пошел колоть дрова, в смысле, отсекать себе конечности. Так вышло, что топором он не орудовал никогда. На природу Платон выезжал в компаниях, где никто не требовал, чтобы щуплый очкарик рубил ветки. Находились люди, более приспособленные для этой работы.

Толкая шкаф, Платон измотался, выдохся, но что поделаешь, профессор попросил.

Возле крыльца маячил пень. Платон вспоминал, как называется чурбак, на котором колют дрова. В голову пришло: плаха.

Что же? Платону предстоит расколошматить этот пень в щепу? Подтянув пальцами глаза к затылку (способ, известный каждому близорукому), Платон заметил уже нарубленную кучку дров под занесенным снегом рубероидом.

Таким образом, первое испытание Платон Быркин прошел.

А может, упустил шанс дать деру с хорошо балансированным топором наперевес. Он мочил бы их одного за другим, монстров заборного лабиринта, выскакивающих из-за очередного поворота перед самым Платоновым носом. Жах! Жах!

Платон внес дрова в гостиную, а потом (как чувствовал) вернулся за топором. 

Сыроватые полешки не хотели заниматься. Никакой жидкости для розжига не было. Газет - тоже.

- Жги мои рукописи, там - в корзине, - беззаботно подсказал Иван Ильич, хлопотавший у электроплитки.

Рукописи, то есть распечатки формата А4, Платон обнаружил в плетеной корзине, с какой обычно ходят по грибы. Разрозненные фрагменты научных трудов лежали в беспорядке, навалом, часть скомкана. Платон выудил одну бумажку, расправил и, поднеся к самому носу, разобрал:

«Согласно концепции профессора Бройтмана, рефлексивный традиционализм сменяется поэтикой художественной модальности.  Образ теряет «божественное основание», красота становится относительной, а идеал проблематичным. В пределе – всякое слово можно выдать за поэзию. Богобоязненный мастер умирает, рождается свободный художник, обреченный на вечные поиски того, что каждый вправе оспорить, и неотвратимые ошибки на этом безнадежном, как выяснилось, пути».

Дальше шли примеры из художественной литературы, и Платон бросил вчитываться. Что за манера аргументировать мысль, опираясь на стихи и поступки вымышленных героев! Бумажку Платон сунул в карман. Цитата была красивой, и ее можно вставить в какой-нибудь доклад.

Сыроватые распечатки не годились в растопку: тлели по краям и гасли. Дрова занялись от найденной на самом дне корзинки упаковки от конторской бумаги.

Огонь немного развеял мрак комнаты, которая освещалась одним рожком светильника бра над кухонной тумбочкой, где возился с ужином Иван Ильич.

Во времени Платон потерялся, так как телефон погас, а зарядное устройство он забыл в общаге.

Так копились сигналы тревоги, один к одному. Это Платон лишь потом осознал. Однако на тот момент он устал вглядываться без очков, замерз. А возле камина  в обществе профессора, под расслабляющим вторым косячком, который Платон вдул возле плахи, было кайфово.

Все считали Ивана Ильича добрым, ни у кого с ним проблем не было. На экзаменах профессор Щуренко с удовольствием отвечал на поставленные вопросы, оставалось лишь поддакивать:

- Помните у Толстого в «Войне и мире»? Тот шар с иголками, который видится князю Андрею? - В эпизоде бильярдной игры? - уточнялось наобум. - Нет-с, - воодушевлялся Щуренко. - В крестьянской избе после ранения в живот. - Умные встревали: - Иван Ильич, а почему князя ранили именно в живот? – Тот задумывался: - Правильный вопрос, - и совсем отвлекался от билета.

Двоек он никогда не ставил. Если студент не ходил на занятия, не сдавал письменных работ, вообще ничего не делал, но являлся на экзамен вовремя, то отдувался тестом:

1. Закончите мысль: «Солнце русской поэзии: а) взошло; б) закатилось; в) погасло; д) еще не вставало».
2. 2.     Кому принадлежит мысль, сформулированная в вопросе № 1: а) Белинскому; б) Дружинину; в) Горькому; д) Щуренко.
3. 3.     Кого из списка мыслитель имел в виду: а) Мандельштама; б) Пастернака; в) Бродского; д) Рубинштейна. 

Если ответ на последний вопрос находился, Иван Ильич шутил: - Причем здесь Пушкин?  - и прогульщик за трояк выносил целую лекцию про этапы критической духовности.       

Комната выглядела уютной, как декорация. Вдоль стенных бревен тянулись грубые доски. На этих полках плотно стояли коленкоровые кирпичи русской мысли, собрания сочинений классиков и их современников.

- Неплохая теплоизоляция, - прокомментировал Иван Ильич.

- А мыши? – спросил Платон, который грызунов не то чтобы боялся. Он не хотел сослепу наступить на мышонка, раздавить его всмятку, а потом оттирать подошву.

- Никаких мышей, - успокоил Иван Ильич. – Тома пропитаны крысиным ядом.

Ужин он накрыл на низком треугольном столике, который подтащил к камину вместе с ковром. Ковер был древний с красно-синими вензелями, порядком вытертый, на нем и уселись пировать.

Иван Ильич подал тазик пельменей, банку соленых огурцов, шоколадку, две вилки и мятое вафельное полотенце.

Слева от порога мерцал стеклами буфет, и там вполне могли найтись тарелки. Но Иван Ильич предложил обойтись без них, чтобы не тратить воду, которую по зиме в массиве отключают, и приходится таскать аж метров за пятьсот.

- Из кафедрального шкафа, - хихикнул профессор, поставив на стол бутылку и две рюмки.

Он наливал, произносил тосты. Первый был, разумеется, за многоуважаемый шкаф, второй - за Академию, которая его списала, для третьего тоста Иван Ильич достал из буфета граненые стаканчики-стограммовки:

 - За русскую критическую мысль!

 Профессор балагурил, нес пургу вокруг «шкафов» русской классики.

- Неплохо те шкапы кодифицировать, выявить инвариант. Возможно, будет обнаружен национальный архетип.

Платон кивнул и нечаянно клюнул миску с пельменями.

- О, мой друг, на воздух, - подхватил его Иван Ильич. – С чего это вас развезло? Отличная водка. Я делаю ее сам: треть объема спирта доливаю глюкозой для инъекций. Если охота послаще, можно использовать десятипроцентную, однако классический рецепт рекомендует пяти процентный раствор, его, кстати, проще достать. В эту смесь я впрыскиваю пару-тройку ампул аскорбинки. Витамин дает пикантную кислинку. Все это следует остудить после химической реакции, и, пожалуйте бриться, в смысле, сразу пить. Но мы с вами, Платон, угостились улучшенным вариантом: водка успела настояться на почках. Идемте, покажу, какую березу я заломал ради божественного напитка.

«Заломайка» профессора Щуренко мутила картину реальности. Береза, в сторону которой кивал Иван Ильич, сливалась с соседней сосной и, кажется, яблоней. Кусты перед крыльцом рывками двигались в хороводе, норовя втянуть в свою свистопляску Платонову голову.

Эти симптомы ему были, в общем, знакомы. Платону исполнилось двадцать, и он, разумеется, пробовал водку. Он полагал, что приляпал немного: два раза по пятьдесят под пельмени с огурцами и еще половину стаканчика. Чепуха.

 Платон помнил, как вели по черной лестнице, в конце которой был не то чтобы свет, скорее, сумерки.

- Ваша спальня, - сказал кто-то сверху.

Его плюхнули на упругое, слегка отдающее плесенью. В постель. Тьма накрыла мягкой тяжестью. Одеяло. Под головой оказалась подушка, набитая чьими-то перьями.

- Под кроватью в ногах, - глухо произнес мужской голос.

После все исчезло и появилось снова в сумрачном виде.

- Не рассвело, но, возможно, уже стемнело, - не мог определить Платон. В пространстве стояла могильная тишина, даже вороны за окном не каркали.

У противоположной стены светилась красная точка. Он сощурился. Адский глаз оказался масляным обогревателем. Платон пошарил рукой по фанерной стене и обнаружил выключатель.

В маленькой, как курятник, мансарде взорвалась светом пятирожковая люстра с блескучими висюльками. Таким место в залах. Вскоре Платон понял, зачем нужна иллюминация. Иван Ильич баловался живописью. Кроме портретов в мансарде имелся мольберт, завешенный черным полотном, и консервная банка с одеревеневшими кистями.

Под кроватью в ногах Платон обнаружил эмалированный ночной горшок. Удобства на профессорской даче находились во дворе, слева от крыльца. Винтажным горшком Платон, как взрослый дееспособный человек, пренебрег, слетел вниз по лесенке и торкнулся в дверь, выходившую на крыльцо. 

Она оказалась запертой снаружи, очевидно, навесным замком.

Нужда есть нужда. Тавтологическая истина. Пришлось вернуться к горшку. Под крышкой кверху лапками валялась дохлая мышь. Можно, конечно, помочиться в столовый сосуд, в бутыль, скажем, но Платон был студентом Академии нравственного воспитания. Она готовила культурных людей. Свои представления о порядке профессура втюхивала студентам всеми способами. Мышку-норушку Платон залил струей физиологической жидкости, а потом ногой задвинул горшок как можно глубже под койку.

В мансарду решил более не соваться.

В гостиной, где вчера выпивали, все валялось, как оставили. В тазике серели мертвые пельмени, в банке плавала пара отравленных огурцов. Шоколадка «Сударушка» лежала невскрытой. Ее, подумал Платон, Иван Ильич, возможно, не напичкал ядами, как русскую критическую мысль с книжных полок.

В деревянном ларе были грудой навалены журналы. Пожелтевшие и местами засаленные, они должны привлекать мышей  больше, чем плотно стоявшие на полках книги. До книг еще нужно добраться. А тут вкусняшки  рядом, стоит дыру в ларе прогрызть. Однако ни один уголочек литературно-художественных изданий не был подточен.

- Паленые, - решил наблюдательный Платон и швырнул обратно в ларь альманах «Русское Эхо» за 2006 год.

Ведро оказалось пустым, и сполоснуть руки было нечем. Мутило. Возможно, от голода. Пришлось распаковать шоколадку грязными руками.

Итак. Платон был заперт. Один. Без очков. Без воды.

Плитка показалась нашпигованной вкраплениями мышьяка.

В глухом месте. В доме на краю лесистого оврага.

Связи нет. И никто не узнает, куда делся Платон. Водитель «Газели» высадил их далеко. Лица Платона он в сумерках мог не разглядеть. Но вернее – водитель сообщник.

А Иван Ильич Щуренко – сумасшедший профессор.

Вывод Платона не был таким уж беспочвенным.

История филфака богата на шизофреников. Приступы провоцировала сама наука, изучавшая вымышленные миры повестей и романов и реконструирующая мертвые языки.  

Лет тридцать назад училась некая Гусева. Чуть не с детства она была подвинута на космосе, верила в пришельцев и НЛО. Однако в Институт Космонавтики Гусеву не приняли. На собеседовании в приемной комиссии Гусевой вежливо объяснили, что с такими представлениями о будущей профессии ей больше подойдет филфак. Гусева согласилась. Ее, на вид вроде нормальную, с хорошим аттестатом, приняли на вечернее отделение. На лекциях Гусева сидела под носом у преподавателя и строчила в тетрадь, отвечала цитатами, слово в слово, как автомат. Вскоре все поняли: Гусева больной человек, поддерживали и ставили четверки.

В качестве дипломной работы Гусева представила проект перехвата НЛО путем искусственно вызываемой третьей палатализации заднеязычных звуков русского языка. К сочинению она приложила отзыв доктора технических наук. Бумага была официальной, с печатью регистратуры. Рецензент делал вывод:  остроумное решение, предложенное соискательницей, вполне реализуемо, если соблюсти ряд дополнительных условий. Остальных значков аттестационная комиссия не разобрала, ибо это были расчеты. Из ситуации, конечно, вышли, признали работу удовлетворительной и присвоили Гусевой квалификацию филолог-исследователь. Ветеран Пушкин устроил Гусеву вахтером в архив технической документации. Больше о ней не слышали.

Из преподавателей помнили экс-доцента Орехову. Та потеряла адекватность уже на пенсии. Возомнила себя экспертом по каллиграфии. На входе в корпус Орехова установила кордон и стала требовать у студентов показывать письменные работы. Она выверяла каноническое написание скорописных букв. В корпус в тот день не прорвался почти никто. С вахты Орехову, конечно, увели, но психбригаду не вызвали. Наоборот, выделили безумной каптерку и придумали расписание консультаций по чистописанию. На эти консультации (беспошлинные, как сообщала славянская вязь, выцарапанная кем-то на двери чуланчика), находилось немало охотников. Обложившись старыми словарями и набором прописей, Орехова вычитывала любую бумажку: выправляла завитки, а заодно – орфографические, синтаксические, грамматические, речевые, логические и прочие ошибки.

 Щуренко, анализировал похищенный Платон, съехал на кодах русской классики. Он припомнил, как Иван Ильич распинался о тайных смыслах.  Задал написать эссе «Молчание Герасима: генезис, функции, смысл», намекая на то, что Му-Му – собачка лишь на уровне означающего.

Какого хрена он показывал Платону топор? В памяти всплыл доклад профессора Щуренко под названием: «Замахнулся – руби. Достоевский против Сорокина».

Что дальше?

 Платон, отравленный русской критической мыслью, предпримет попытку побега. Он спустится на скрученной простыне из окна мансарды, пригнувшись, доберется до калитки. Свобода, хотя и полная опасных монстров, то есть бомжей, пошаливавших зимою в дачных массивах, будет почти рядом. Калитку он перемахнет, ибо она заперта на навесной замок. Платон обернется, чтобы проверить, нет ли погони. Выдохнет перед прыжком. Занесет ногу, и в этот миг из ниоткуда возникнет Иван Ильич с улыбкой интеллигента и хорошо балансированным топором.

Топор валялся у камина, там, где вчера его бросили.

Он вышел в узкий коридорчик. Здесь была лестница в мансарду, под ней - тупичок. Платон решил его обследовать, возможно, у Ивана Ильича там припрятаны клещи и молоток.

Иван Ильич (Платон не мог определить, сколько тому лет: сорок пять? пятьдесят?) выглядел крепким мужиком. Еще в том году он бегал за факультетскую футбольную команду. Однажды забил гол. Топоры балансировать тоже горазд.

Ему повезло. В тупичке на венской этажерке стоял эбонитовый телефонный аппарат с диском. Платон поднял трубку. Телефон был мертвым, как камень, видимо, кабель связи перегрызли мыши.

Захрустел снег, затопали на крыльце, зазвенели ключами. Сердце Платона застряло в районе кадыка и там отчаянно билось. Надежнее оставаться тут, под лестницей, при топоре. Как учит классика, следует бить обухом. Только так. Иван Ильич сам объяснял, когда разбирали детали: тесьму, кровь, которая вылилась на пол, будто опрокинули стакан. Все продумано. Деталь становится реалистической, когда словесный символ работает в тексте, словно конкретный предмет. Топор есть топор и только, мир им не перевернешь, но одну жизнь, две, три, шесть прервать можно. Чтобы орудовать топором, как в реальной жизни, требуется решимость и сноровка. Если силенок мало, бей, как Раскольников, обухом.

Платон расставил ноги с топором наизготовку, прикинул замах справа.

Вдруг аппарат  забился, как крыса в конвульсиях.  От неожиданности топор грохнул о доски пола, и тут же распахнулась входная дверь. В фонарь над крыльцом кто-то ввернул лампочку, и Платон увидел, как в кино: силуэт, щуплый, не мужской: женский или пацаний. Красная куртка, синие джинсы, или наоборот. До двери было полдюжины шагов, изображение расплывалось и дрожало, потому что Платон был без очков. Да и в целом: Платона трясло.

Щелкнул выключатель, и в сенях зажегся свет

Платон  узнал пришельца. Он отступил и вжался в стенные доски. А Надя принялась втаскивать сумки и пакеты, по-хозяйски греметь ведрами, сновать по хате, будто сто раз здесь бывала.

На одном из виражей Платон выскочил из-под лестницы и поймал ее, закрыв ладонями глаза.

Он был уверен, что она завизжит, а Надя положила свои ледяные ладошки на его горячие кисти. Она погладила  пальцы, и вдруг, толкнув Платона локтем в грудь, резко обернулась.

Надя крутила пальцем у виска, говорила, что так шутят только полные идиоты, а в конце нотации спросила у Платона:

- Где Иван Ильич?