08 сентября 2016 | Цирк "Олимп"+TV № 22 (55), 2016 | Просмотров: 1330 |

Перспективы (новые стихи)

Александр Бараш

Подробнее об авторе

Рим

Мимо Арки Тита тянется толпа пленников
имперского мифа,  как мимо мумии Ленина,
когда нас принимали в пионеры. Там
была инициация лояльности империи, тут –
инициация принадлежности этой культуре.
В первый раз я оказался здесь
четверть века назад, в прошлом столетии,
в потоке беглых рабов из Советского Союза.
С тех пор времена изменились, а Рим нет -
живучая мумия бывшего господина Вселенной.

Тибр не столь монументален, как
история его упоминаний. Неширок, неглубок,
вода непрозрачна... Впрочем, может быть,
это символ мутного потока истории?
Аутентично мутен.

Мост, ведущий к центральному месту религии,
прославляющей любовь. На нем казнили преступников
и развешивали их трупы. В частности, обезглавили Беатриче
Ченчи - за отцеубийство (граф-либертен из 16 века
терроризировал ее и всю семью).  В лице этой девушки
на портрете в бывшем папском дворце – есть
чувствительность и твердость характера. Где-то
между тем и другим, и кроется, вероятно,
сумеречное обаяние знаменитого преступления.

Вероятно, лучшее, что есть в этом городе, это перспективы.
Перспективы улиц. Визуальные ретроспективы.
Перспективы прошлого, в которое прямо сейчас, как
в песочных часах, пересыпается будущее.
Узкое горлышко называется настоящим...

Так много сбивающихся в кучу связей,
что в мозгу возникают помехи в движении ассоциаций,
как на дорожной развязке; пробка в горле, гололед
на трассах взгляда - - -

Из цикла «Эпиграммы»

В сумерках, между зрелостью и старостью,
красное вино на белом столе, в саду
у очередной подруги, он подводит итоги:
итоги подвели его. Что же пошло не так?
Он был честолюбив и талантлив, одно
дополняло другое. Где изъян? Он не может
понять, и не может понять, он ли не может
понять или это вообще невозможно.

Морщится от недоумения, жесткого,
как внезапная боль. Рисунок морщин
повторяет эту гримасу, которая
повторяется многие годы.
При новом приступе картина
разрушения непониманием
очищается и проявляется, словно
на слепой стене в глухом переулке
граффити после дождя.

***

Из цикла «Прогулки»

Прогулка с собакой                                     

                                           Бобу

Мы спускаемся по лестнице.
Несколько пролетов высоких каменных ступенек
колониального дома. В арке высокого окна
на лестничной площадке – сосны,
черепичные крыши и солнечные бойлеры,
нынешняя замена печных труб.

Его хвост бьется о руку, держащую поводок.
Удивительное ощущение дружественности этого хвоста
даже в такой нейтральной ситуации.

Он выскакивает во двор, как с трамплина в воду,
и яростно гребет к ближайшим кустам.
Столько запахов мне не дано пережить никогда. 
По каменным плитам между домом
и деревьями у стены с диким виноградом
разбегаются черные котята. Он смотрит на них
с опасливым любопытством, то ли пацифист по характеру,
то ли в его породу, бордер-колли, заложена лишь одна
жизненная функция: пасти коров и овец, а не
охотиться на соседей.

Он родился на лошадиной ферме на краю Иерусалима.
Его семья перманентно лежит там по периметру
площадки для обучения выездке и в редком случае
необходимости - сомнабулическая попытка овцы
отлучиться за сладкой травинкой или
приближение к ферме шакалов из долины -
поднимает морды и лает: архаическая, но
комбинированная система охраны:
камеры слежения плюс сирены предостережения.

Он был самый тихий в своем помете. Он и сейчас
очень тихий, беззвучный. Никогда не лает. Это
казалось странным: может быть, мы в его детстве
слишком жестко пресекали шум - и подавили
естественный собачий способ самовыражения?
Но однажды, когда привязался агрессивный прохожий,
он ясно пролаял свое мнение, прогнав нарушителя
границ приватности - и рассеяв сомнения в способности
озвучивать свои ощущения... естественно, тогда,
когда в этом есть практическая необходимость.
Он держит меня за поводок, как дети в свое время за палец.
Мы проходим мимо ограды виллы с сиреневыми ставнями,
где сбоку, в глубине сада – наша съемная квартира под крышей.
Слева от балкона – эвкалипт, справа - иерусалимская сосна.
Эвкалипт любит стая одичавших южноамериканских попугаев,
гоняющихся каждый вечер за уходящим солнцем, словно
подростки за обидчиком у дверей бара. На сосну прилетает
удод и проверяет, есть ли кто дома. В целом квартал,
построенный в тридцатые годы прошлого века, напоминает
Малаховку того же времени - то есть, собственно, то время.
Его дух держится в этих домах и садах, будто
в пустой бутылке из-под хорошего алкоголя.

Теннисный клуб, еще со времен англичан. Религиозная школа.
Международное христианское посольство. Поворот.
Кто он мне, это трогательное существо на поводке?
Член семьи? Да. Еще один ребенок? Нет. Видимо,
это больше всего похоже на раба в старые времена.
Живая деталь домашнего интерьера. Рабы могут быть
любимыми, своими, домашними. Но есть
дистанция неравенства, иерархия чувств,
разная любовь. И любовь к своей собаке вполне
претендент на участие в первой пятерке: после
любви к близким, любви к своему делу...
Правда, Боб?

***

Прогулка по достопримечательностям

Счастье непознаваемости.
Восторг недоумения.
Тоска от красоты природы.
Переполненность пустотой.
Клаустрофобия от открытости пространства.
Оргазм отчаяния, не связанного с
внешними обстоятельствами.

Хороший уик-энд
в красивом месте с любимыми людьми.

День Независимости

На балконах развевается белье и
развешаны национальные флаги. Все
верно: белье – символ семьи, родина –
вариант семьи: те же любовь-ненависть,
общее - враг личного...

Семейные трусы и Звезда Давида
развеваются под ветром между
красной землей и солнцем, смущая
прямой телесностью, раздражая
эксгибиционизмом, присущим любой
символике, задевая и восхищая
самодостаточностью.