20 марта 2016 | Цирк "Олимп"+TV № 20 (53), 2016 | Просмотров: 1658 |

Рецензия на книгу Маркова А.В. "Теоретико-литературные итоги первых пятнадцати лет ХХI века: summula de litteris" (2015)

Анна Синицкая

Подробнее об авторе

 

«Августин смотрит вбок»: опыт теории как скольжения взгляда

Рецензия на книгу:  
Марков А.В. Теоретико-литературные итоги первых пятнадцати лет ХХI века: summula de litteris. Издательские решения, 2015. – 122 с.

Как следует из аннотации, книга Александра Маркова «Теоретико-литературные итоги первых пятнадцати лет ХХI века» посвящена «осмыслению необычных явлений… с точки зрения противоречий и зазоров фундаментальной классической традиции». И далее: «ищутся ключи к тому, что сейчас считается или не считается литературой».

Подобная формулировка провоцирует вполне определенные читательские ожидания: перед нами некий глобальный труд, раскрывающий фундаментальные тайны литературы как живого органического явления, которое живет и развивается, по мнению автора, вопреки любым институциональным законам. Сам автор, Александр Марков, весьма активен в медийном пространстве, обладает разнообразными научными регалиями (доктор филологических наук, кандидат  философских, ведущий научный сотрудник МГУ им. М.В.Ломоносова, зам. декана факультета истории искусства РГГУ, преподаватель РГГУ и РАНХиГС, координатор международного проекта «Европейский словарь философий», руководитель проекта «Непереводимости в европейских философиях: границы непереводимости понятий», автор работ по истории и философии искусства) и может себе позволить свободно перемещаться и скользить между филологическим и философским типами научного дискурса, возводя причудливые окказиональные дефиниции. На протяжении всего текста нам предлагается пережить и осмыслить различные повороты исследовательского сюжета, который, видимо, сознательно выстраивается автором то как лабиринтоподобное блуждание, то – как волнообразные эссеистические наслоения: нет никаких ясных определений и формул, они возникают на страницах монографии и тут же растворяются, оставив зыбкий семантический ореол.

Книга Маркова – классический образец такого скольжения взгляда фланера-эссеиста по мерцающим отражениям различных идей. Не случайно один из любимых ассоциативных пластов, с которыми работает автор – фрагмент в духе романтизма, поиск ускользающих образов времени – в смене меланхолического настроения, аллегорической топики, в образах пространства, по которым скользит взгляд наблюдателя. И вновь отметим важность этого взгляда случайного соглядатая. Фланерство – ключевая метафора для искусства рубежа веков: все нанизывается на взгляд праздного наблюдателя, совершающего променад между и мимо. В какой-то степени сам автор совмещает стратегию фланерства с романтической идеей фрагмента, которому посвящено в монографии немало страниц: наблюдения руинированы, теория – в античном значении зрения-созерцания истины – не обладает статуарной целостностью, но развертывается как череда разрозненных эпизодов наблюдения. Причем наблюдения – со стороны, вбок и вглубь. Может быть, поэтому в книге несколько неожиданно возникает и продолжает звучать на протяжении всего текста мотив скрытого, погружения в утопию: миф о граде Китеже, заволжские леса Мельникова-Печерского, неверные отражения утраченного прошлого в поэзии эмиграции.

Эссеистичность, вязкость языка и мысли в некоторых случаях завораживают, в некоторых – откровенно затрудняют восприятие.
Структура и содержание книги способны, вероятно, разочаровать тех читателей, которые, доверясь названию, будут искать именно «теоретико-литературные итоги ХХI века». На самом деле именно о ХХI, как, впрочем, и о ХХ веке в книге начинается разговор только примерно со второй главы. На протяжении первой главы читателю предлагается следить за авторской трактовкой категорий поэтики, вернее, поэтик: Аристотель и Овидий, Блаженный Августин и Данте Алигьери, анализ топики и музыкальная тема в романтизме… Охват тем – широк, способ рассказывания о них – несколько хаотичен и способен привести в раздражение тех, кто хотел бы найти в книге некую строгую систему и последовательное аргументированное изложение «главной идеи» книги. Эта главная идея сформулирована так: «влияние науки на литературу или искусства на литературу – это влияние предельно неготовых знаний, которые и заставляют литературу быть живой, вопреки ее собственным институциям».

Идея, что и говорить, свежа и оригинальна, однако Александра Маркова совершенно не смущает абстрактность тезисов. Самое главное – примеры, вариации в поэтических (живописных, музыкальных) текстах разных эпох, те самые зазоры, улики и складки (об «уликовой парадигме» Карло Гинзбурга автор рассуждает много и охотно), которые обнаруживают новые регистры освоения опыта воображения. Автор пытается выстроить логику описания неких зазоров, которые, с его точки зрения, высвечивают проблемные точки взаимодействия  классической традиции и новейшей литературы.
Как стала развиваться проза Европы? Как появляется рассказ об изменчивых предметах и характерах, собранных «верностью» сюжета? Как развивается поэтическая речь? Как литература осваивала новый опыт воображения (это словосочетание, пожалуй, наиболее частотно на страницах «Итогов»)? Это – лишь часть из предложенных вопросов. «Двойное дно» и точки слома поэтики обнаруживаются и в хрестоматийных текстах («Парус» Лермонтова, пушкинские ода «Вольность» и «Медный всадник»), и в новейших сочинениях. Жизнь поэтики, в трактовке Александра Маркова – это цепная реакция неожиданностей. Поэтому внутри лермонтовского «Паруса» просвечивает топос «золотой середины», меры добродетели, который, в свою очередь, через алогичный, невозможный прорыв рождает челн Бальмонта и дадаистский (футуристический) образ слуха. Известный с древних времен образ государства-корабля дробится и отражается в маргинальных поэтических опытах, например, в творчестве харбинского поэта Арсения Несмелова. А роман Владимира Сорокина «Теллурия» (разбор сорокинского текста – лучшие страницы монографии, на наш взгляд) расшифровывается через призму возрожденных средневековых и ренессансных жанров, предстает «суммой» реанимированных архаических жанров.

Первая глава посвящена «механизмам пересборки», месту встречи поэтики и риторики. В содержании этой главы мы находим попытку описать все основные изменения, которые произошли с художественным языком, так, как их видит теоретик-эссеист: романтическая мениппея, фантастические образы как осмысление философии языка, исихазм и Блаженный Августин, Фома Аквинский и Торквато Тассо – обилие имен и названий, причудливое переплетение мозаичных сюжетов должно работать на обнаружение подвижности эстетического опыта, слома канонов-образцов. Попытка выстроить такую историю всеобщей неготовости (неготовой предстает грамматика, поэтическая речь, жанры и канон, сам импульс поэтической речи) выражается в описании топосов. Подход оправданный и нельзя сказать, чтобы уж слишком затасканный: не так много качественных работ на русском языке, в которых были бы выстроены полноценные модели риторики vs поэтики как механизмов развития литературы. Так что замысел книги, сформулированный таким образом, обещает очень многое, хотя бы в перспективе.

Но, как уже не раз отмечалось читателями и рецензентами, избранный Марковым способ говорения о литературных смыслах – это, скорее, опыт создания философско-поэтических образов, нежели строгих определений. Кто-то возразит, что, дескать, сам процесс размышления о литературе вообще противится каким-либо терминологическим рамкам. Но если с незыблемостью терминов в филологии и впрямь трудно, то все же о понятиях принято договариваться. Думается все же, что историческая и теоретическая поэтика во многом предполагают мышление моделями, особенно если помнить о «корнях» этих научных направлений (коль скоро сам автор постоянно о них же и напоминает) – о логике и риторике. И это самое мышление требует интеллектуальной дисциплинированности. Отказ от нее в пользу яркого, пусть талантливого, но необязательного по своему результату фейерверка авторских метафор вряд ли может быть признан убедительным исследовательским жестом.

Так, не совсем ясно, почему в заявленном исследовании игнорируется колоссальный опыт исторического описания поэтики (а такой вопрос неизбежно возникает, коль скоро предлагаемая книга все же позиционируется как научное изыскание на филологическом материале). Александру Маркову, активному научному сотруднику РГГУ, без сомнения, известна книга, вышедшая в издательстве «Intrada» (2010 г.): «Европейская поэтика от Античности до эпохи Просвещения». Этот весьма объемный энциклопедический путеводитель способен вызвать у теоретиков и историков литературы настоящий шок, кардинально перевернув представление о тех категориях, которые давно перешли в «литературоведческое бессознательное» и не отрефлексированы в полной мере до сих пор. Поэтические трактаты в прошлом писались в умопомрачительном количестве, многие определения корректировались и дополнялись постоянно. И знаменитая триада «эпос-лирика-драма» (которая на самом деле была сформулирована вовсе не Аристотелем), и вопрос о роли воображения/лжи, реального/фантастического в словесном творчестве, и проблемы развития аристотелевской и скалигеровской поэтик, как и трансформация канона-образца – все это описано в путеводителе на весьма обширном историческом материале. Между тем упоминания этой энциклопедии, как и других изысканий подобного рода, мы не найдем ни на страницах самого исследования, ни в библиографии, хотя список литературы в «Итогах…» выстроен так, что призван, казалось бы, осветить именно «историю вопроса», а многие интеллектуальные сюжеты Маркова постоянно проецируются именно на проблематику возникновения самого теоретико-литературного аппарата.

Возможно, автор просто не видел необходимости в таких ссылках в силу эссеистической логики изложения. Но раз текст заявлен как научный, такой его характер должен быть все же подтвержден, хотя бы формально. Исследование носит громкий титул Summuladelitteris, а потому требует большей оправданности в выборе материала и более четкой логики изложения. Необязательными выглядят такие утверждения, что «из больших стилей возникнут эпос, лирика, драма» (что имеется в виду?), почему, собственно, «древние следовали музыкальным мотивам при создании трагедий и комедий» (каким именно?) и т.д.

Вторая глава – (рубежом между ними полагается поэтика Вячеслава Иванова – как поэтика особого комментария-диалога) посвящена новейшей литературе, в основном поэзии, в меньшей степени – прозе: Инна Войцкая и Ольга Седакова, Елена Шварц и Григорий Дашевский, Линор Горалик и Христос Ангелакос,  Владимир Бибихин и Василий Бородин, Саша Соколов, Павел Улитин, Владимир Сорокин... Выбор имен – результат определенного исследовательского произвола, видимо, наиболее ярко демонстрирующий, с точки зрения автора, ту самую «неготовость». Почему именно эти и только эти писательские фигуры способны обозначить «теоретико-литературные итоги первых пятнадцати лет ХХI века», остается не ясным.

Яркой и, кажется, «фирменной» приметой авторского стиля являются некоторые графические вольности, употребление прописных букв (этот прием специально оговорен в предисловии как авторская воля: прописной и строчной букве посвящен целый абзац). Правда, при чтении некоторых пассажей возникает ощущение некоторой претенциозности. Особенно это касается употребления слов-понятий через дефис – прием, освященный именами Бахтина и Хайдеггера, активно используемый сегодня, но не обеспечивающий сам по себе продуктивность мысли.

Примечательно заключение: «Итак, мы выяснили, что классическое вовсе не означает нормативное». Для специалиста (историка или теоретика литературы), возможного читателя книги, новизна содержится не в этом утверждении, а в самой попытке посмотреть, как на фоне переключения нормативного/классического выглядят авторы, имена которых уже закреплены в регистре неклассической поэтики, но использующие классику как предмет для манипуляций в своей творческой мозаике (тот же Сорокин). Далее мысль о нормативности и классике развивается в финальных десяти строчках, которые заставляют читателя подозревать, что каждое наблюдение (и в заключении, и вообще во всей книге), выраженное столь лаконично, скрывают в себе «куколку» солидного научного трактата. А именно такая апелляция к обобщающему трактату, «опусу» в высоком средневековом смысле, во многом определяет авторские претензии. Надо признать, что наблюдение за контурами этой «куколки» весьма непросто и требует от читателя особых усилий, чтобы следить за неожиданными, в духе барочного остроумия, сопряжениями далековатых идей. Вот только новизна этих сопряжений, например, для теоретика литературы далеко не очевидна.  

На наш скромный взгляд, жанровые конвенции все же оказываются нарушенными, особенно если читатель будет следовать консервативным установкам и попытается удержаться в пределах конкретной филологической дисциплины, например, той же теории литературы, указание на которую дано в заголовке. Однако, возможно, «теоретико-литературные итоги» – маркер, не столько провоцирующий поиски итоговых формул, сколько призванный в очередной раз подтвердить невозможность их обнаружения. И само название содержит парадокс, эффект «двоящегося» зрения: глобальное обобщение и – намеренная фрагментарность, заставляющая в очередной раз задуматься: какими же они были, эти последние пятнадцать литературных лет двадцать первого столетия? И стоит ли  вообще подводить такие итоги?

В тексте Маркова методологическая механика пытается превратиться в органику (борьба-столкновение органики и механики в литературе – тоже один из важнейших сюжетов книги). Надо признать, такая попытка удается: перед читателем возникает самопорождающийся ассоциативный ряд, в котором никакие готовые определения и впрямь невозможны.

Одним из самых ярких эпизодов книги является визуальный сюжет о Блаженном Августине, который увидел некоего мальчика, пытающегося влить воду в лунку. Оказалось, это ангел, который таким образом иллюстрировал парадокс о Святой Троице – невозможность исчерпать неисчерпаемое и наполнить конечное бесконечным. Не смотрящие друг на друга прямо, а посматривающие и взирающие косвенно и в сторону персонажи довольно долго занимают мысли исследователя.  В каком-то смысле схожую апорию воплощает и рецензируемая книга: кажется, что автор мог бы сказать гораздо больше, если бы не стремился формулировать глобальные задачи, ни в названии, ни в подзаголовке, ни в тезисах. И главный, видимо, для рецензируемой книги вопрос, с которого все начинается: «что сейчас считается или не считается литературой» – остается без ответа.

Но, как обычно говорится в таких случаях, если вопросов осталось гораздо больше, чем ответов, значит, книга – даже через преодоление мозаичности и отрицание четких формулировок, через косвенные, поверхностные взгляды, скользящие вбок – состоялась.