16 апреля 2015 | "Цирк "Олимп"+TV №17 (50), 2015 | Просмотров: 2536 |

Встреча Сета и Гора: о поэзии Виктора Iванiва

Александр Житенев

Говоря метафорически, главная встреча моей жизни уже произошла. Ее можно было бы назвать встречей Сета и Гора.
Виктор Iванiв

Поэт не выбирает своих даров. У голоса есть своя собственная энтелехия. Поэтическая речь – это система обязывающих высказываний, и она не всегда ведет к душевному миру. Нельзя захотеть видеть вещи рассеченными до кости. И нельзя по своей воле избавиться от такого стигматизированного зрения. Но можно прожить жизнь честно, сделав все, чтобы состояться в своем слове.

Существует неустранимый соблазн воспринимать литературу сквозь призму формальных задач, как связь целей и средств. Соскальзывание в это понимание неизбежно – до тех пор, пока не появляется реальность, на которую нельзя не оглядываться. Поэтическая работа, любое рефлексивное усилие есть попытка проявить эту реальность, освоить ее нелинейные связи и резонансные эффекты.

Один из возможных сценариев – маргинальная аскеза, в основе которой – ранящая, невротическая инаковость, не переводимая до конца в плоскость социальных коммуникаций. Все линии творческого роста оказываются здесь направлены внутрь, авторская интенция становится несчитываемой, а слово, получая множество обертонов, приобретает взрывной потенциал.

Текст в этом случае не самодостаточен, но инструментален; его бытийная насыщенность важнее независимости от контекста. Смысл всякого творческого решения составляет отказ, слово записывается для того, чтобы быть отмененным. Ошеломляющая продуктивность неотделима от самостирания,  и ничтожного случая достаточно, чтобы скомкать жизнь, как бумажный лист.

Как уже отмечалось, письмо Виктора Iванiва «терапевтично и автотерапевтично», это «трудный разговор с самим собой», который видится «единственным способом разрешения … жизненных коллизий»[1]. К этой формуле нужно добавить одну деталь: это разрешение проективное и предположительное: «Стихи это загадка, энигма. Загадываешься о собственной жизни. Но нужно и разгадывать»[2].

Последнее важно, поскольку ответы разноречивы и значимы во взаимосвязи акцентов. Слово, способное «опередить жизнь, стать истиной этой жизни»[3], по Iванiву, призвано проницать мир, который должен быть «полностью отверст», замыкая и «ад, и небо … в одной комнате»[4]. Средством, призванным придать «энигме» нужное качество, оказывается экстатическая эмоциональность.

Это, разумеется, в том числе и отсылка к «энергии и стихийной силе» природы[5], но едва ли не в первую очередь – способ преодолеть «непрозрачность» самого человека и тем «оцельнить» его: «Я бы хотел, чтобы при чтении текста у читателя возникал иллюминацион, чтобы он был оглушен, пронзен насквозь («убит, убит!»). Стихи должны проницать человека, делать его стеклянным»[6].

Стремление к «иллюминациону» означает выход к предельным состояниям: «единственным политическим убеждением может быть политика предела: каждый возврат каретки имеет смысл, только если он понимается как последний»[7]. В этом контексте время стихотворения оказывается временем метафизического бунта, а гнев – неизменной основой поэтического высказывания:

Французский не буду учить никогда!
И больше не буду спать никогда!
В больнице не буду лежать никогда!
В могиле не буду стоять никогда!

Всего два выхода для честных ребят
Всего два крайка у каждой фаланги
На каждом боку по широкому шраму
На каждой башке по проломленной яме

Слово, призванное опередить жизнь, подчинено у Iванiва «лихорадке письма»[8], в ее трепете все внимание отдано времени, которое может быть и «друзой живых мгновений», и «вывихом», а чаще всего – и тем, и другим: «между яблоком часов половину которого ешь / а вторая половина твой планетарий / ты болеешь не говоришь не поешь / не заглядываешь в календарик».

Это время пульсирующее, «вечное, продольное и поперечное»[9]; оно растягивается («полгода май полгода март / полгода ночь полгода») и сжимается («вот бывает в один день / все случается на свете»), превращаясь в нескончаемый «расемон», в котором спутаны направления («проснулся в среду солнышко суббота / в субботу просыпаюсь там среда») и невозможны конечные определения.

Истина здесь принципиально многослойна: один сюжет пишется поверх другого, и каждый на какое-то время может стать доминантой. Частное проявление этой закономерности – полярные оценки зла. Иногда кажется, что даже достижение «заповедного берега» не означает преодоления «отравления»[10], а иногда – что «травма»-«сновидение» всегда может «заживить испепеляющую боль»[11].

Поэзия Виктора Iванiва проникнута верой в то, что все события движутся по кругу, и «мертворождение», «светопреставление» не составляет исключения: «И струпьями радости, стигматами огня исчезнувшего / покажется болезнь смертельная / уничтожение», «воскресни, и умри, и встань опять»[12]. Но тем больше внимания уделяется разошедшимся швам, «сломанной игле» в «машинке природы»:

Вот и нота преткновения если не перепрыгнешь
Так и умрёшь на ней перепрыгнуть её невозможно
Тем более таких мурашей как ты я переворачиваю лестницу
им дважды в сутки в полночь и в полдень

Это первая твоя непреодолимая выбитая ступенька
Сквозь которую твой зрак украденный лежит выше
Это первый твой глаз до него уже не дотянуться рукою
Слишком ветер осенний шатает твои кроны

Лунатизм, балансирование на краю, способность «глядеть в пропасть, как в зеркало», – маркеры приближения к «жизни невозвратной». Артемида танцует, «не находя ногой земли», и комната «опускается на кушаках».  Обрыв вписан в эту картину как неизбежная погрешность, «как рана, гематома, стигма». «Как обморок, накренится левая сторона», и «пламя планиды взойдет в один спичечный чирк».

Предугадать этот момент невозможно, цепь причин и следствий скрыта за пределами разумения. «Хрусталь разъел себя на все суставы», и на первый план выступает радикальный опыт резонанса драматических обстоятельств. Для Iванiва он принципиален: «Ты изучил науку расставаний / с любимыми на неведомый срок / я изучил науку расстояний / сводящих руку мишень и курок».

Отношения с памятью здесь выстраиваются противоречиво. «Память моя стрекозиная фотоотпечатки готовит / и впечатывает в хромосомы мои / всё что я видел и вижу», но это «всё», в частности, – «уксус и соль» прошлого. Не осталось места для «каникулярной беспечности», для «вызова старшим и мертвым», тягостные события становятся центром притяжения «и на раз выпускают кишки».          

В одной из первых книг Iванiв персонифицирует силы отчуждения в образе иного в себе – «гаддибука»: «Нужно разорвать себя самому, быть демоном и менадой, превратить гаддибука в немую птицу, заставить его проглотить отвертку <…> Это дьявол играет на человеке, как на лютне»[13]. «Хрупкий зрак двоих симбионтов» появляется и в последней книге, и это явный возврат к началу:

ты обозрел небесные жилища,
в саду ты с гуриями пил и пел.
а в это время мне варилась пища,
и ты створаживался и кипел.

но ты решил об этом утаить,
и продал ты свой голос мне,
чтобы я мог спаять и опоить
читателя и утопить на дне.

и ты войдешь в печальный сонм существ,
что до конца не сможет умереть,
из своей жизни ты не до конца исчез,
я буду греться, будешь ты гореть.

«Отверткой» оказывается ряд императивов, призванных сохранить «жизненно важные коды», соединить сущее в «новую, прочную, надежную цепь», «открыть райские сады». Это заклинания, отменяющие реальность, обращающие смятение в ничто: «Расторгни извергни сверни!» Это все те же «во гневе гнев», «фетва вышиби дверь», и они разворачивают прочь от «смертного зенита».

Оборотной стороной неистовства у В. Iванiва является предельная интимность, тающий образ в фокусе напряженного любования: «Через ночь через две чиркни спичкой / Осветится лицо на мгнове». Это «нежный и бумажный» мир, в котором все надо опознать и назвать заново: «И считает в тишине / Кто проснулся кто будильник / Кто кофейник кто шинель / Понедельник слабосильный».

В «слабосильности» проступает «подлинное лицо мира, его солнечное лицо»[14]. Уязвимость «дарит спокойствие», «снимает конвульсии с рассказчика», оделяет верой «в возможную жизнь». Мир открывается в трепете «дрожащих линз», в «паутинках звезд»: «И молний шар проталила стекло / Где била птица золотую пыль со крыл / И бабочка того что ожило / Летит туда куда ее рукой укрыл».

Абсолют хрупкости – вбирающий «сто ветров» взгляд любимого человека: «Дай руку мне дай пульс перехвати дыхание / И посмотри в глаза и поезд не спешит / Поющих рельс не слышно дай мне honey / Последний раз как в первый за всю жизнь». В этом схождении начал и концов «жизнь возведена в квадрат», здесь и только здесь сосредоточены все ее «просини и экстатические солнца»:

Неуёмный и неумный
Видит взгляд большие кущи
Мощи стогны стрехи гумна
Стрёмно страшно бегло скучно

Пуговки испуг-подлиза
Бодро переутомленье
У влюблённого Гафиза
Оторвалось наслажденье

Сужение поля возможностей, выстраивание безальтернативных решений рассматривается не только как часть личной истории, но и как универсальный сценарий, имеющий и возрастной, и поколенческий смысл. Это тоже поиск границ, но таких, которые обнажают призрачность существования: «И веселым ужасом / С этим ужасом вновь пойму / <…> /  Что нас нет нас нет нас нет нас нет».

Понимание этого размыкает границы высказывания, делает его многоголосым, чуждым сосредоточенности на уединенном авторском «я». Виктора Iванiва интересует «человек, вобравший в себя жизнь других людей и не помнящий, откуда они взялись»[15], «отраслевой промышленности домашнего театрального сериала» поэт противополагает стакан чифиря на голове, «горячий кипяток»[16].

Это не редукция психологизма, но попытка взглянуть на внутренний мир человека в сопряжении разных масштабов, вне очевидных детерминант и лежащих на поверхности объяснений. «Какой-то внутренний соглядатай-сладострастник глядит сквозь сам глаз»[17], и в его тяге к самообнажению выявляется «преодоление пределов», работа «с индивидуальным временем как со сверхличным»[18].

Полюса частного и общего связывает балладный гротеск, рисующий вторжение потусторонности в апокалипсической («Солнце треснуло говорят / Солнце треснуло напополам») или больничной проекциях («С глазами перерезанными филин / Не слышит глухаря глотает клофелин»).  Воплощением «угарного чада» становится состояние, в котором герой себе не принадлежит:

Растирая раны спиртом
Рукава пустых рубах
Пробуждается весь мир твой
Мертвый мир на петлях страх

А на страхе как бывает
Ничего не вспомнишь сам
Ничего не понимаешь
Где ты бегал по ночам

Попадал когда под поезд
Убивал кого и где
Будет поздно будет поздно
Не проснуться Господе

«Театр болезни», обнажающий уязвимость и изъязвленность, поэт стремится «превратить в дискурсивное оружие»[19]. Сила обретается в слабости, красота – в растерзанности, истина – в беспамятстве: «Невозможно отказаться от методичной до терзания и внутреннего морока фиксации, иначе исчезнет все – и речь, и канва, и сама история <…>  Останется только зияющее ничто»[20].

С этим связана апология танатографии, рискованного и небеспоследственного заглядывания по ту сторону бытия. Виктора Iванiва интересует «искусство против самооговора», когда «крайнее безумие, начиненность смертью проживаются в полном сознании», а обретенное в этих условиях слово становится «инструкцией по выживанию, а не просто заградительным заговором, оберегом»[21].

«Предельный накал чувств» знаменует вход в «мир по ту сторону обгоревшей памяти», где все и всегда – впервые: «как будто первый раз в жизни пеленаем, первый раз в жизни штопаем, первый раз в жизни держим саван»[22]. «Молниеносное, зашифрованное, исцеляющее» слово[23] видится «знаменем, которое несет в руках знаменосец, даже если больше нету этих самых рук, и нет никого на свете»[24].

Слово поэта брошено вперед; оно обгоняет его, время и само себя. Удостоверяя связи слов и вещей, оно становится мерой бытия: благодаря ему страсть именуется страстью, и смерть – смертью. «Фантомный язык», хранящий в себе «афатическую паузу, забытое имя», в своей непрозрачности содержит нерасточаемую полноту, возможность стать «лугом» или «деревом, онемевшим от пения» [25].

В исключительности этого «своеумного свидетельства», в «исследовании смысловых краев всего попадающего в поле зрения и слуха»[26] заключены неиссякаемые витальная сила и духовная свобода. На них хочется оглядываться, с ними хочется себя соизмерять. В этом – безусловная победа Виктора Iванiва, способного, как никто, быть пронзительным в любой лирической формуле:

Днем гадали мне цыганки
Уже в полночь мы неслись
На такси назад с мигалкой
Проверяя остролист

Утром нежным будет почта
Дождик поезд и трамвай
А тебя не будет больше
Это знай

26 февраля – 12 апреля 2015