29 мая 2014 | "Цирк "Олимп"+TV №13 (46), 2014 | Просмотров: 6935 |

Жизнеописание Рекса

Ирина Саморукова

Вместо предисловия

Меня смущает название. Хочется переименовать в «Дурную кровь» или что-то в этом роде. Правда, «Дурная кровь» уже была и, кажется, даже не раз. Но ведь «жизнеописание» – это про жизнь, а здесь роман о самоистреблении. Речь идёт о самарской гопоте, - а она только этим и занята. Перед нами безбрежная Безымянка во всей своей красе - пьянь, рвань, шваль, дрянь: загулы и разборки, бомжовые понты, молодёжь, гордящаяся тем, что рвало не с палёной водки, а с дорогого вискаря, шалавы, косящие под инферналок. Перспектив никаких: либо сядешь, либо сопьёшься. На этом фоне Лерик (он же Рекс) – существо особое. Не зря только о нём здесь все и говорят: для дружков-гопников он загадка, - слишком опрятен, слишком богат, слишком начитан. Для бабушки-майора МГБ – семейное проклятие: бунтарь, экстремист… Всё-то ему надо заглянуть за край, ни на чём он не успокоится. И он, действительно, чудит, то и дело выкидывает фортеля. Нам дают вволю налюбоваться его художествами, и, когда уже кажется, что перед нами очередная апология люмпенства, ода во славу социальных маргиналов (тем более, что в романе не раз поминаются горьковские босяки), из-под нравоописательного слоя текста высовывается его метафизическая изнанка. Становится ясно, что главный герой должен избыть что-то вроде родового проклятия: либо «подкормить» собственной плотью, наделить своей витальной силой некое неумирающее зло, либо лишить его пищи, - то есть расправиться с самим собой. И всё, что с Рексом прежде происходило, с этого момента начинает восприниматься как некий подвиг самоуничтожения. Так выжигают поселения на пути отступления врага, – чтобы ни горбушки ему, ни колоска. Интересно, что абсолютное зло в этой вещи приравнивается к жизнелюбию: здешний Кощей Бессмертный не нуждается ни в чём, кроме продления своей жизни, - он губит и развращает других только с этой целью. Не власть, не удовольствия его не привлекают, – задача только одна – отодвинуть свой конец. С этой точки зрения, те, кто противостоит злу, оказываются верными союзниками смерти. Поэтому сомнительные красивости вроде «мужчина рожден, чтобы красиво погибнуть» в этом романе подаются почти без иронии. Двуслойность романа (сочетание этнографического и метафизического пластов) превращает каждого героя в существо загадочное, с двойным дном. Бабушка Рекса кажется совковым монстром: сталинистка, производившая какие-то опыты на живых людях. Но она же – единственная, кто понимает смысл происходящего, в частности, знает о власти тёмной наследственности Рекса и не сомневается, что он обязательно свернёт себе шею. Мечтает только о том, чтобы эта смерть выглядела героически: что-нибудь вроде гибели отважного советского лётчика при выполнении ответственного правительственного задания. И беспутная Дина, которая, вроде бы, давно должна потерять разум в вечном пьяном угаре, понимает Рекса как никто другой и ведёт себя с ним в высшей степени благородно. Да что там, - даже браунинг в этой истории, как выясняется, не просто оружие, а магический артефакт. Это только кажется, что герои тихо и неуклонно разлагаются: здесь все участвуют в метафизической схватке со злом. Вот только не на стороне добра: цепкой витальности зла здесь противостоит воля к самоистреблению, упорству самоутверждения – готовность без сожаления поставить на себе крест. Как ни странно, этот энергично, залихватски написанный текст оказывается по духу в высшей степени… декадентским. Или это только мне так показалось?

Татьяна Казарина

Жизнеописание Рекса

 И эта книга содержит нецензурную лексику.

Интродукция

- А как его звали?
- Рекса-то? – Женек задумался. – Черт, забыл. Его по имени никто не называл. Рекс и Рекс.
- Чё ты гонишь? - встрял Удод. – Ты с ним общался, дай бог, три раза. А я ему кореш.  Он еще в школе учился, когда мы познакомились. Лериком он был, Валерианом  Степановичем Королевым, по паспорту.
- И как вы познакомились? Расскажи, - Вера старалась избегать обращений, поскольку не помнила, как зовут Удода «по паспорту».  Семен? Андрей?
    Уже захмелевший Удод  собрался, чтобы зафиксировать взгляд. Его хотели выслушать. И не абы кто – культурная  женщина, то ли журналистка, то ли преподавательница, может, писательница, короче,  ученая тетка.  Вера   интересовалась чуваками, которых несло по жизни лихо и весело, раскапывала  беспечных ездоков в местных могилах.  Удоду было что вспомнить. Похоронил многих.
    Вот и сегодня те, кто выжил – Женек, Шура, Костик, Майк и он, Артем Удодов, – собрались на очередное поминальное автопати с весьма вероятной перспективой запоя. Взрослые мужики, всем за сорок, а кое-кому и за пятьдесят.   На тризне водки не было, дабы лишний раз не напоминать о веревке. Алкоголь выкликал ужас, но и манил, как бездна.  Байки о неумеренном приеме бухла  вызывали прилив ностальгии даже у тех, кто  пребывал в завязке. Эту страсть ничем не перебить, все остальное – гарнир: и пыхали, и нюхали, и ширялись, но наливали всегда. Традиция или карма, как ни назови, – результат один. Все, кого Удод похоронил, отправлялись на тот свет  с перепою. Разве что Рекс иначе, правда, с ним  дело темное.   
    Прихватив пирогов из столовой, где отмечали годовщину  смерти  Степы, отправились к Шуре Зелинскому.  Вера всех и раскочегарила: расскажите, мол, пока  живы, помрете, и не вспомнит никто о ваших  красавцах.   По дороге забрели в магазин, хотели взять водки, но Вера поморщилась, приперла Женька  откровенным вопросом:
  -Деньги есть?
  - Пятьсот рублей, - честно признался  Женек, вечно сидевший на мели.
    Вера добавила и сама купила виски, восемь сотен без малого. Разумеется, один пузырь на шестерых  мгновенно  закончился. Удод решил раскошелиться, а  Шура сбегал и принес еще пару вискарей.  Здесь был вопрос чести и отчасти бизнеса. Удод прирабатывал мелким дилерством: никаких наркотиков - чисто трава и только своим. Верин муж время от времени закупался у Удода. Цены были приличные, и на этом фоне выглядеть крохобором не хотелось. Да и посидеть с такими женщинами случалось нечасто. Свои бабы сразу  начинали трястись, подсчитывать каждую опрокинутую рюмку, в их головах тюкала только одна мысль: скорее бы все закончилось и домой. А там скандал-базар с битьем посуды, три дня  бойкота, полезная покупка для дома – прошлый раз обошлось мультиваркой,  - прощение и исполнение супружеского долга.    Шалавы из прежних времен  давно нагружались быстрее мужиков. Да и что  с ними делать, когда на носу полтинник?  А эта сразу видно – интеллигентка:  разбавляет виски яблочным соком, не грузит своими проблемами, не расставляет амурных сетей. Удод  скучал по дружеским беседам. Он добавил   редкой по нынешним временам чуйки, прибил папиросу и протянул Вере. «Примет, расскажу», - подумал он. Удоду не хотелось чувствовать себя подопытным кроликом. Интересно тебе, ну так и играй по моим правилам.  Вера поколебалась, но приняла.
 - Он семидесятого года был. На  шесть лет меня моложе. Я в 87-ом в пункте стеклотары работал. По тем временам - Клондайк, первую тачку с этого дела взял. Кстати, у Рекса и купил.  Двадцать первую «Волгу», как у Путина. Машина была – ух, заднее сидение широкое, как диван,  пробег  минимальный.  Двадцать лет, считай, в гараже простояла.
   «Ну, все, погнал, - с досадой подумала Вера. -   Оседлал тему тачек, теперь не свернешь».
 - Так ты познакомился с ним, когда покупал тачку?
 -  Раньше. Тачку  он мне потом продал, по доверенности. Бабушкину подпись подделал и продал. Она  так и не узнала, думала, что тачка до ее смерти в гараже стояла.  Написала Рексу завещание в школьной тетрадке. «Волга» в нем -  первым пунктом. И примечание: « Не вздумай продать». Ясное дело, восемьдесят пять лет, маразм. Бабуля у Лерика матерая была – майор МГБ.
-  Почему МГБ?
- Да потому что при Сталине там служила. А при Хрущеве бабулю сослали   домом пионеров руководить. Когда Лерик родился, она на пенсию ушла, внучка сторожить.
 - Он, выходит, был из номенклатурной семьи?
- Да  выродок он был,  – без выражения сказал Удод, затянувшись. –  По залету на свет появился, аборт сделать не успели. Отец у него, кажется, еврей. Мамочка – красотка,  где-то в Европе живет.    Лерика она  сразу и подбросила майору МГБ. Та ему и фамилию свою дала, и отчество, но жидовской мордой  иногда называла.  А Рекс ей: «Расскажи, бабуля, как ты в  пятьдесят третьем наших  гнобила?».
- Высокие отношения, - ухмыльнулась Вера. - Она что, не любила внука?
- А что такое любовь, вот скажи мне как представитель прессы?  Сюси-пуси всякие, нежности? Он, если хочешь знать, благодаря бабуле окончил школу с золотой медалью. Она его держала во как! – Удод хотел предъявить кулак, но сдержался. -  Старушка была, конечно, жесткая, но внучка обеспечила. Рекс почти пятнадцать лет  на ее наследство жил.
- И много было? – поинтересовался Женек.
  - Да немало. Кроме «Волги»,  сталинка в центре города, капитальный гараж  поблизости, дача.  Дом на даче – не сарай какой-нибудь, капитальный. Ну, и мелочь всякая: фарфор, столовое серебро, золото. Бабушка много  нажила. Одних консервов припасла лет на сто непрерывной осады.  У Лерика во дворе выпиваем, а закусить нечем.  Посылаем кого-нибудь к нему под окна орать: «Лерик, Лерик!».  Бабуля   резко: «Нет его!».   Лерик советует: «Еще разок. Бабушка дважды не повторяет».  И точно. Калерия Степановна начала контратаку. Из окна закуска полетела. Раз банку крабов поймали. На этикетке прочитали: сделано в СССР, 1969 год. Наследство сегодня не на одну сотню тысяч   баксов  потянуло б.
 - Мильён? - прикинул Женек.
 - Может, и больше, но в девяностые  за ерунду ушло. Да только Рекс был не из тех, кто выгоды ищет.
  - А чего он хотел?
     Удод задумался. Привычный ответ звучал так: остановиться, воткнуть  по жизни колышки и держаться, не переступать.  Народ чаял узды. Обрел узду –  останешься живым. Узду называли «верой». «Вера» запрещала ширяться, бухать, развратничать.  Рекса  тянуло переступить.  Через это и познакомились. В конце восьмидесятых, в эпоху неформалов,    Рекс прибился к кришнаитам. Лет семнадцать ему было. Как-то утром он забрел в пункт приема стеклотары,    нести добро в массы. А тут очередь к окошку.  Этим синякам  на денатурку бы  наскрести, а он им – купи священный пирожок за пять рублей и будет тебе Хари Кришна.   Денатурку здесь же и продавали.  Мужики смотрели на Рекса, как на идиота: у них с утра трубы горят, а тот им пироженки втюхивает.  Рекс помялся, а потом протянул деньги, дай, мол, и мне, что они берут. Удод  тогда не продал, сказал: «Резко стартуешь, парень, поди, и водку не пил». «Нет, только портвейн, - честно ответил тот. – Научите как старший товарищ, надоела эта сладкая дребедень».  Воспитательные наезды Рекс всегда отбивал.
   За Удода ответил Костик, лысоватый мужик с испитым лицом:
 - Рекс был монстром, аморальным типом. Кроме кайфов ничего не признавал и подох от этого.
    У Костика к Рексу  был счет – Дина.  В январе девяносто шестого Дина  ушла от Костика, а в декабре вернулась, и не одна, с дочкой.   Костик записал девчонку на себя: что было - дело прошлое, а теперь будет  настоящая семья.  Четыре года Костик объявлял себя счастливым  отцом, хотя все видели: девчонка - копия Рекс:  и кожа бледная, как у него, и волосенки черные. А потом  Дина с Рексом снова стала встречаться. Костик  подал на развод, а Дина – да и хрен с тобой. Дочку забрала и отчалила. Ребенок у ее матери жил, Рексу   нафиг не был нужен. Костик от отчаяния  запил. Потом срок получил. Вернулся – и следов не нашел. Дина с дочкой  исчезла неизвестно куда. Костик думал, с Рексом посчитаться, да только на похороны и успел.
  Шура  с укором посмотрел на Костика:
- Крест-то носишь?  
- И крест ношу, и в храм хожу! – Костик вскинул голову и с вызовом уставился на Шуру.
  «Сейчас рубаху рванет», - подумала Вера.
-  А  Рекса  простить  не можешь.  Он шесть лет в могиле лежит, давно тебе не мешает.
-  Он мне, гаденыш, жизнь сломал, - Костик не сбавлял праведного пафоса.
- Ладно, хорош  предъявы покойникам кидать, - примирительно сказал Удод. – Я, Костя, тебе, конечно, сочувствую, но  Рекса ты зря винишь. Дина выбор делала. Его хотела, тебя – нет, вот и вся проблема.  
-  Вы с Шурой всегда Рекса оправдывали, - буркнул Костик и отвернулся.
- А почему  его Рексом называли?- напомнила о себе Вера.
- Ну, он же Королев был, - пояснил Майк. – Потому и Рекс. По-латыни «рекс» – вроде короля.
- Не, не поэтому, - поправил Удод. – Тут собачья тема. Бабка у него суровая была.  Дочь проворонила, так на внуке решила оттоптаться. Воспитанием душила.  Лерик два часа в день читал газеты и журналы, чтобы вечером проводить для бабушки политинформацию. А тут перестройка нагрянула, публикации об органах посыпались,  внучок стал плохо управляем. Короче, угодила майор МГБ в яму, которую сама и выкопала. Лерик начитался «Огонька» да «Московских новостей» и брякнул ей: «Ты, бабушка, гэбистская сука». Та за скалку: молчать, щенок.  Он и стал Рексом.  Говорил, что так в МГБ называли бдительных ищеек. У Лерика на всякие подставы нюх был, никому не позволял себя иметь.
- Ищейка, говоришь? – Шура по давней привычке пытался взъерошить  редкую седую шевелюру. – А мне он  другую версию излагал. С бабушкой она тоже связана.  В Большой советской энциклопедии сказано, что «рекс» - это порода кроликов с короткой шерстью. Тело у них длинное и спина выгнутая, будто горбатая. Из кроликов породы «рекс» делают шубы «под котик».  У Калерии Степановны была такая шуба.   В СССР эта порода мало распространена, поскольку плохо акклиматизируется.  Вот Рекс и считал себя таким кроликом, но  не хотел, чтобы из него шубу «под котик» сшили. Кстати, он тоже сутулился, а Калерия Степановна его за это скалкой по лопаткам била.
  - Кролик, – хмыкнула Вера. –  Кролик - безобидное животное. А Рекс, судя по вашим репликам, был далеко не ангелом.
  - Ангелом не был, - согласился  Удод. – Но и отпетой сволочью, как его тут Костик выставляет, тоже.  Он яркий чувак был: речь, манеры, книжек много читал.
- Симпатичный? - спросила Вера.
  Удод ухмыльнулся:
- Ну, я тебе не барышня, чтобы так оценивать. Яркий. Фигура, может, и так себе:  худой, сутуловатый. Когда нервничал, правая скула немного дергалась. Бабуля его, само собой, и спортом изводила, но тут успехов не приключилось. А лицо  сразу запоминалось, на Шона Пена малость смахивал. Шур,  фотки -то не осталось?
   Шура влез на табуретку и, покопавшись в пыльных коробках на шкафу, вытащил папку.
- Вот, - вытирая картон рукавом, сказал он. – Здесь они все.
   Компания предалась воспоминаниям. Замелькали фотографии:  черно-белые, цветные. Выскользнуло несколько полудохлых полароидных пластинок.  Фотки передавали из рук в руки, комментировали, вспоминая имена, обрывки событий, непонятные Вере кодовые словечки. Она вяло рассматривала снимки и соображала, что может ей дать эта замшелая галерея. Ей хотелось глубины, возможно, трагедии или хотя бы драмы, а на фотках ухмылялись какие-то Максы да Димоны, которые пили как сапожники, укуривались в соплю, гоняли по вене, а потом выкидывали дикие и довольно тупые штуки. Кто не помер, тот акклиматизировался: у одного автосервис, этот экскаваторами торгует,  двухэтажный дом построил, у другого дочь в Англии учится. Что из этой хрени слепишь?
-  А это Рекс, справа, - Шура положил Вере на колени  черно-белый снимок, где на фоне старой кладки из песчаника  стояли два парня. Тому, что справа, на вид было лет двадцать. Среднего роста и довольно щуплый. Прямые темные волосы,  узкое лицо, глаза сощурены, губы поджаты.  Он как-то странно держал голову: не вверх, не вниз и не прямо, а будто втянул в шею. Что-то знакомое, где-то Вера с ним встречалась.
- Да ты видала его, - словно прочел ее мысли Шура. –  В 2001 на сорокалетии у Майка, не помнишь?
    Смутно припоминалось. Те компании, куда ее водил муж, были диковатыми, но забавными.  По образованию здесь  были в основном технари, но, как бывшие советские люди, они  уважали гуманитарную мысль.   Мировоззренческие вопросы их тоже волновали.    Выбор авторитетов был причудливый.  Майк, например,  прочитал  «Вероятностную модель языка» Налимова.  Из наукообразной мути бывший инженер Майк  выудил два понятия: континуальный и дискретный, которые осторожно вставлял в ученые разговоры.  Униформист цирка Женек, интересовавшийся политикой,  ходил в майке с изображением Дуче. Вера спросила, кого он больше ценит в Муссолини, поэта или диктатора. Женек сразу завис. В другой раз он явился с портретом Мао. Вера хотела повторить вопрос, но Слава  наступил ей на ногу. «Они тебе не студенты», - справедливо напомнил он.   Удод, бизнесмен без комплексов, поминал Грофа, Катанеду, Маккену.  Он слыл идейным  человеком и интересовался веществами, что чистят сознание.
     Вере как «кандидату филологических наук», защитившей диссертацию о спившемся гении, задавали серьезные вопросы. В те времена Веру накрыл постмодернизм.   Она ценила не суть, а форму. Потому, наверное, и выбрала  этого  потомка королевского рода, фельетониста органа железнодорожников. В тридцать лет он почувствовал, что проиграл новой жизни, что наступил праздник, куда его  не пустят. «Я  нищий, - паясничал он, - отсталый интеллигент. Джойс сказал:  сыр – это смерть молока.  Партия считает, что это неправильно. Ну ладно, куда ж мне против партии, значит, сыр – это что-то другое».   Этот король метафор    написал рассказ о смерти  никчемного человека,  художественно совершенный текст о пустых словах, созданный в эпоху больших идей.
   Вере нравилось проводить  жизненные аналогии,  и она не без любопытства слушала  весь этот  шизофренический гон. Пили здесь много, дымили напропалую.  Еда присутствовала редко. Женщины тоже. А те, что забредали, растворялись в духовной атмосфере до полной незаметности. Вера чувствовала себя центром внимания, разумеется, это возбуждало. Слава немного злился, но  засиживались за полночь.
   На одном из таких пати она и видела Рекса. Более того, они долго беседовали в комнате, покинув дочерна прокуренную кухню. Он выглядел  интеллигентно, и кожа на лице  была очень чистой.  Чистые лица располагают. И еще  манеры, и в самом деле, манеры. Он вел себя очень почтительно, несмотря на изредка мелькавший в его речи мат. Этот мат не выражал эмоций, и то не были слова-паразиты – скорее термины, языковые единицы с точным значением. Вере это понравилось. Он, разумеется, представился, но она тут же забыла, не думала, что разговор с ним пойдет по такому сценарию. А после спрашивать было  неудобно.  Так значит,  Рекс – это он. Сколько ему  тогда было?  Он сказал  тридцать один. Выходит,  семь лет до смерти.
   Ей осталось узнать последнее:
 - Как он умер?
   Удод смерил компанию взглядом: говорить или нет.
- Плохая история, - вздохнул Шура.-    В  последнее время мы редко  общались. Сама понимаешь – героин. Когда всплывал,  на рынке грузчиком работал. Как-то раз  в сугроб упал без перчаток да  уснул там. Жив остался, только без пальцев. На правой руке сохранили большой и на левой - два. В больнице держали в коридоре, как бомжа. Ну, а как вышел – долго не думал.  И как вмазался-то без пальцев? Помогли, наверное.
- Помянем, - опустив глаза, сказал Костик.
- И то, - улыбнулся Шура. – Завтра прощеное воскресенье.

Глава первая.

Шуба  «под котик».  
1991 год.
Лерик.      

 

  Здравствуй, мамочка!
  Денег тебе на свадьбу я нашел, тысячу рублей, как и просила. Помнишь,   блюдо с серпами-молотами? Оно. Выяснилось, что блюдо серебряное, так что и себе немножко отстегнул, на «девок», как бабуля выражается. Думаю,  пора попробовать, чтобы ее подозрения, наконец, подтвердились.  
   Пропажу блюда она вряд ли заметит, поскольку  сторожит шкатулку. После тех двух сотен, что я позаимствовал у бабули тебе на Новый год,   официально зовусь «ворюгой». «Нет тебе больше доверия, Валериан», - с пафосом сказала она.   Каждый день бабушка  инспектирует шкатулку и записывает сумму в блокнот, чтобы не забыть.  Коробочку она обматывает  изолентой, а в качестве контрольных меток  сует спички. Нашего майора не проведешь.  Я вчера    подкинул туда  три сотни, вроде как  ее долю с блюда, так бабуля до обеда бухгалтерию сводила.   Решила, что прибавили пенсию. Ну, пусть развлекается: после  павловской реформы ее бумажки не дороже засаленных карт. Газетам она верить перестала.  Я, было, сказал ей: давай схожу в сберкассу, поменяю, пока не поздно. Бабушка погрозила пальцем и усилила бдительность.
   За последний год она резко отстала от жизни: по-прежнему  ежедневно  вручает мне рубль на обед в институте и отдельно двадцать копеек на папиросы. Я показывал ей талоны:  на табак, мыло, сахар, макароны, водку, - объяснял, что без них в магазинах ничего не выдают. Разумеется, Калерия Степановна не поверила, решила, что я ее разыгрываю, и сочла нужным предупредить о недопустимости подобных шуток. Нехороших людей много, напомнила  она, донесут, куда следует. Карточки она у меня конфисковала, поэтому все приходится покупать на рынке. На «девок» мало остается.
   Кроме денег, посылаю  подарочек -  сережки  с сапфирами. За них от бабули точно огребу, но это моя проблема. Бирюльки  старинные. Антиквар-оценщик предупредил, что для вывоза таких за бугор нужна специальная бумажка. Ты в аэропорту их на себя нацепи, но  прежде спроси у знающих людей.  В крайнем случае,  толкнешь кому-нибудь, жалко, если государству достанутся, -  красивые.  Сережки с деньгами тебе передаст мой приятель Артем. Он  на днях будет в Москве, позвонит.
    С бабушкой мы иногда воюем.  Врач из поликлиники поставил диагноз: старческая деменция. Маразм, подмигнул он мне, словно это повод для шуток.   Бабушка понимает, что разум ее слабеет, из-за этого и нервничает. На днях произошел неприятный случай.  Сидим на кухне с приятелями, безобидно курим марихуану, как твой Иенс,  алкоголя не было, и  время детское – часов десять вечера. Вдруг  вваливается бабушка в одной комбинации и бигудях, встала в дверях и сверлит всех  чекистским взглядом. Насчет травы она, понятно, не просекла, но компания ей показалась подозрительной.  Я, как вежливый мальчик,  представляю друзей.  На всякий случай, если она имена позабыла.   Бабуля – ноль внимания, прочапала через всю кухню и полезла в шкаф под окном. Смотрю, достала топор.  Дальше и вовсе непотребное: по буфету как саданет, а потом комбинацию на груди  порвала – все прелести наружу. Ребята глаза опустили, а Шура,  помнишь, я вас позапрошлым летом познакомил, как раз дым в легкие набрал  и от изумления выдохнуть не может. Но  бабушке пофигу. Я - к ней, чтобы с глаз увести, а бабушка мне топор сует и  орет, как резаная: «Заруби меня, старуху, преступница я». Я, мамочка, в последнее время  часто подкалывал ее на предмет  службы в МГБ, но и представить не мог, что бабулю  так пропрет. Шура нашелся и начал увещевать ее: « Не вы виноваты, Калерия Степановна, а система, многих она преступниками сделала». А бабушка понесла пургу, дескать, не было никакой системы,  только эксперимент на добровольцах. Вот что мне было делать, дискуссию о судьбах Родины вести, когда бабушка в таком виде?  Взял я этот топор, идем, говорю,  в спальне  тебя прикончу, раз просишь,  снял с себя рубашку, прикрыл ее и потащил унимать.  Уложил я бабушку в постель. Дай мне капель, говорит, как ни в чем не бывало, и показывает на тумбочку. Открываю, а там  ополовиненная бутылка коньяка, пыльная, с выцветшей этикеткой, видно, из старых запасов. Бабушка у нас народным способом успокаивается, таблеткам не доверяет. Врач  ей выписал кучу лекарств, а Калерия Степановна все колеса  под матрас  прячет.  Попробовал я мутной этой жидкости – вроде ничего, накапал ей в рюмку.  Бабуля приляпала, в  руку мне  вцепилась и назад не отпускает. Пришлось ей  читать, пока не заснула. Я ей последнее время  под видом Горького Солженицына втюхиваю, ничего - слушает.
    Вот такие дела, мамочка.  Бабушка вдруг стала жадной  до еды  и  пустила в расход свои стратегические припасы, сварила  макароны с тушенкой, а тушенка-то уже десять лет как просрочена.   Нормальный человек с таких харчей в лучшем случае  в больницу  угодил, а бабушке хоть бы хны. И меня этой дрянью потчует. Я ей: «Спасибо, бабуля,  потом». Но Калерию Степановну не проведешь, встала над душой и следит, чтобы все доел. Дабы уцелеть, я ночью  собрал все банки и отнес на помойку.  Достал из ящика золотой червонец, последний, между прочим, сдал его барыгам,  сбегал на рынок, купил курицу, сварил, как сумел. Бабушка  оценила:  «Отличная свинина,  нам в пайки плохих консервов не клали». Про шкатулку-то она помнит, а про то, что полчаса назад обедала, напрочь забывает. Курицу эту за сутки смолотила. Я  думал нанять кого-нибудь, за бабушкой приглядывать, но  она ж буйная, швыряется чем ни попадя, да и  язык сотрешь ее причуды перечислять.  Уж лучше я сам.
   Ты не беспокойся, мамочка,  бабушка меня любит и серьезного членовредительства не допустит, а  синяки мне пофигу, ты знаешь. На днях что-то запечалилась, подозвала меня и говорит: «Вызови нотариуса, хочу вклады в сберкассе на тебя переписать». «Какие вклады, бабуля?  Вот твоя шкатулка, стереги ее, не ровен час обчищу». «Много ты понимаешь, дурак, у меня с процентами тысяч сто новыми накопилось». Стали искать сберкнижки, полдня потратили, пока в нашем бардаке рылись. Мы ведь с бабушкой, когда она скалкой воевала, переколотили все стекла в шкафах, дверцы болтаются,  а что там внутри, сам черт не разберет. Помнишь, у нее  была шуба «под котик»? Я как-то в ее шкаф сунулся, так на меня целая стая моли вылетела, чуть с ног не сшибла, ей богу. Бабулю вдруг озарило, что сберкнижки  в кармане шубы. А я, как ты догадываешься, эту рухлядь  выбросил. Я не камикадзе, мамочка, чтобы бабушке  признаться, так что вторую половину дня мы разыскивали шубу.
  Но сдается мне, про  сто тысяч она загнула, или я чего-то не знаю из ее прошлого.  Сама подумай, Калерия Степановна двадцать лет на пенсии, а дом пионеров, которым она заведовала, не частный зубоврачебный кабинет. Я долго не мог понять, откуда у нее эти  сокровища – серьги, кольца, червонцы.  Бабуля скупала краденое? Грабила антикваров? Присваивала реквизированное добро? Потом нашел более-менее достоверное объяснение. Вся эта хрень, мамочка, трофеи. Я полагаю, что твой мифический отец, а мой фантомный дедушка  вывез  цацки из Германии  и хранил у своей подруги, а потом, в 1953 году, растворился, не успев перепрятать.  Почему я по паспорту Степанович, мне, «жидовской морде», известно, но ведь и ты Степановна. В один прекрасный момент откроется, что мы  не мать и сын, а  сестра с братом. С Калерией Степановной  это запросто.
    Кстати, на днях, кажется, видел отца. Он выступал на городском митинге, клеймил советских аппаратчиков. Я   узнал его  по  фотографии, что ты показывала. Отец не сильно изменился, но ты, мамочка, само собой, сохранилась лучше.
    Твой Иенс- клевый чувак, и мне кажется, что с этим олдовым хиппи тебе не будет грустно. Я вас поздравляю и желаю счастья. Как обживешься в Германии, пришли  вызов, немецкий я к тому времени осилю, не зря  меня бабуля школила. Жалко, что по паспорту я не еврей, свалить было бы проще.
   Учеба, мамочка, мне надоела. Думаю, что лимит прилежания я исчерпал  в школе. Медаль, ради которой мы с бабушкой столько претерпели, оказалась вовсе не золотой, ее сейчас и на курицу не обменяешь. Бабулина мечта о летном училище так и не сбылась. «Выродок» не прошел медкомиссию, сказали, что  позвоночник  должен быть идеальным. Так что не помогли ни бассейн, ни скалка. Калерия Степановна  очень огорчилась: « Ну, тогда станешь авиаконструктором, рахит». Это не вариант, бабуля. Авиаконструкторы сидят на земле, за железным забором в КБ.  Такая перспектива не по мне.  Двадцати лет под бабушкиным надзором  более чем достаточно.
  На весеннюю сессию я забил, и теперь, наверняка, отчислят. Бабушка, разумеется, не в курсе, не стоит ее обламывать.  Ее закрома я  неслабо подчистил, так что скоро придется подумать о новых источниках карманных денег. Армия мне не грозит, поскольку бабушка числится ветераном войны и труда, а я при ней – единственным родственником. Есть время подумать о призвании. Ремесло сиделки я худо-бедно освоил.
  Ну, вроде все, мамочка.
                 Обнимаю-целую, твой сын Лерик.
1 августа 1991 года.

 

  Глава вторая. «Влюбленные звери».
1996 год.
Январь. Костя.

 

    …И уже в конце декабря продал бабушкину квартиру. К чему такая поспешность? Он  и не торговался толком.  Хата  в центре, охотников было немало.  Рекс сказал: нет денег  на памятник.
    Его бабушка умерла в апреле.   По  квартире были развешаны  платья: на стульях, креслах, диванах,  качались на плечиках  в гостиной, в прихожей - на всех крючках.  
- Бордовое или зеленое? -  спросил Рекс у Шуры. Он говорил медленно, заторможено, пепел от папиросы падал на пол.  
- Или лучше черное с белым воротником? – погладил пальцами ткань, обнаружил пятнышко,  потер рукавом.
-  Ты в погребальную контору звонил? - спросил я.
 - Нет, а зачем?  Она просила: ты меня похорони. Так что я сам.
   Тронулся, что ли?   Весь он в этом: бабушка с января едва дышала, а до этого года три  внука не узнавала,  мог бы  подготовиться, заранее узнать порядок.
- Ей было всего восемьдесят пять лет, - и снова о платье. – Лучше, наверное, шерстяное, теплее, - будто покойнице не все равно.
- Ты хоронить ее собираешься вообще? - он и нас-то оповестил только на третий день, уже запах пошел. Но Рекс словно не слышал:
-  А лакированные туфли прилично будет? Она их не любила, жесткие.
    Мы оторопели от такой  реакции.
-   Выберем, выберем, - закудахтал Шура и подтолкнул Рекса  к кухне. – Ты что-нибудь ел? Пил хотя бы?
   Мы с Артемом пошли в ее спальню, посмотреть, что можно продать на похороны.  Ящики в столе к тому времени опустели. Лерик для бабушки  лекарства за границей заказывал.
   Под стопкой документов мы нашли  чайную серебряную ложку, старую, почерневшую, с гравировкой «Дочурке Марии на зубок», а больше ничего. Артем  хотел спросить Лерика,  можно ли ее продать, но Шура его не пустил, у двери на кухню встал и прошипел: « Продавай все, что найдешь, ему сейчас не до цацек». Денег не хватило, Шурик позвонил барыге и за полцены сдал весь прошлогодний урожай. На тех похоронах, кроме нас, никого и не было.  Лерик ни слова не проронил. Только в конце поминок попросил: «Квартиру помогите продать, в долгу не останусь». Майк с Артемом неплохо заработали, десять процентов, как солидная риэлтерская контора, могли бы с дружка и поменьше слупить. Только Лерику все равно – сразу отсчитал им зеленых, да еще за оперативность добавил по пятьсот баксов.
    От нотариуса отправились в крутой шоп, и Лерик купил  пару литровых  вискарей, выбирал подороже.  Он скоро вернулся к своим барским привычкам. В долг раздавал всем подряд, без расписок, без процентов – на слово верил. На  бирюльках, которые он в бабушкином столе еще при ее жизни нашел, можно было хорошо подняться, но Рекс все промотал, на чепуху спустил.   И в этот раз половину суммы  хотел матери отослать. Артем, слава богу, напомнил: она  тебе ни на одно письмо, ни на одну телеграмму не ответила, куда отправишь,  за границу дорогой мамочке?   Я Рексу предложил вложиться в бизнес  - ночной клуб. И подвальчик был на примете, и  серьезные люди,  но он  отказался:  «Бандитам платить не буду».
    Братву  он презирал, по глупости, конечно.  В 92-ом  мы с ним подрядились  ремонтировать квартиру. Даги купили  хрущобу на Безымянке  и постановили превратить  халупу во дворец. Рекс толком ничего не умел и был на подхвате: мусор вынести, планки придержать, за пивом сбегать. Это Калерия Степановна его надоумила: институт бросил –  трудись, осваивай рабочую специальность. У нее  к тому времени в голове мешаться стало:
 - Сколько ты зарабатываешь, Валериан?
- Двести рублей, бабушка.  
   Колбаса тогда стоила сто пятьдесят.
 - Как-то подозрительно много.  Двадцать, наверное, ведь ты только ученик. Отдай половину товарищу, у него  семья.   
   По правде, работал Рекс так себе, и все из-за нее, боялся одну оставлять, чудила уже.   Раз убежала. Он  двое суток по всему городу рыскал, по больницам, по моргам,  заглянул на вокзал и услышал по радио: «Гражданин  Степан Парамонович, вас ожидают возле билетных касс». « Бабуля, ее стиль»,  - облегченно выдохнул он. И в самом деле,   Калерия Степановна в траченном молью драпе изводила кассиршу за то, что та отказывалась принимать советские рубли.
   На этой квартире я, то с Рексом, то один, втыкался  с утра до вечера, а как до расплаты дошло, Рамазан ломаться начал: то не так да это, испортили дорогие стройматериалы, короче, мы ему  должны, срок до пятницы, а чтобы не кинули, один  у них  посидит.  Пока я соображал, кто за нас может вступиться -  Лерик-то совсем пацан,  и оставлять его в заложниках  нельзя, бабушка в его отсутствие запросто могла квартиру поджечь, -  он   вытащил из кармана пушку и  пальнул в Рамазана. Грохот был такой, что уши заложило. Слава богу, промахнулся. Он  второй раз навел и прицелился Рамазану прямо в голову - насмотрелся американских боевиков: «Заплати, - сощурился он, - Костику, сучий потрох. Иначе рука у меня не дрогнет».  Вот уж чего Рамазан не ожидал. Он с  Рексом и не здоровался даже. Лерику двадцать два года было, но выглядел, как подросток.  Устроил перед бабушкой спектакль: вот моя рабочая одежда, – и предъявил  ватник и кирзовые сапоги. Та оживилась: «Сапоги с портянками носят, внучок, давай ножку, я покажу, как их наматывают», - и трясущимися руками стала кусок покрывала вокруг его ступни заворачивать.  На работу он ходил в джинсах и кроссовках, ватник, понятное дело, тоже дома оставлял. Игрался, он все время игрался.
   Но тут Рамазан конкретно забздел, на пол упал, голову руками прикрыл: «Денег с собой нет, завтра все отдам, не убивай - жена, дети». Я Рекса толкаю:  хрен с ними, с бабками, надо сматываться, такие штуки с кавказцами боком выходят.  Рекс не торопился, стал вдаваться в детали: когда достанешь денег,  где расплачиваться будем, и браунинг у Рамазановой головы все держит.  «Помни, - жестко сказал он Рамазану. – Мы с тобой договорились».  А  после шмальнул еще раз и разнес  хрустальную люстру. Выбежали на улицу, смотрю, у Рекса  скула ходуном ходит, на всю жизнь тик заработал.
 - Откуда у тебя ствол? -  во рту у меня пересохло, еле губами шевелил – Из бабушкиных закромов что ли?
    Рекс молчит, щеку рукой держит, а рука тоже трясется. Решили отсидеться у него:   мне домой  нельзя, Рамазан   паспорт видел, а у Рекса  даже фамилию не спросил.  Выпили бабушкиного коньяка, приколотили по косяку – вроде отпустило: «Не думал, Рекс, что ты  борзый». Рекс  прищурился, как ковбой, скулой дернул и сказал: «Я бабушкин внук, два раза не повторяю». Но только это все это поза. Никаких денег я тогда не получил, а Рамазан забрал  в компенсацию мою шестерку, старую отцовскую.
    Рекс же на этом трудовую деятельность завершил, продал «Волгу» и на эти деньги  существовал, пока бабушку не схоронил. Калерия Степановна как наутро его тик увидела, окончательно сбрендила: «Степан, это ты?» - и давай от него по квартире бегать. Он испугался: «Бабушка, бабушка, что ты? Это я, твой внук, Лерик, Валериан». Успокоилась. А как он ненароком скулой дернет – снова здорово: то в шкаф спрячется, то в спальне у себя забаррикадируется. Намучился он с ней.
   Продажу квартиры мы обмывали у Рекса на даче, куда он и переселился. Дача оказалась крутой,  до Волги минут пятнадцать под горку. Электричество и вода – круглый год,  телефон. Дом был довольно нелепый, хоть и большой.   Фасад кирпичный,  а под ним – бревенчатая изба, как матрешка.  Все это опоясано огромной верандой, сверху - мансарда, обшитая досками. Сколько комнат, я так и не понял, но печки  три: русская, голландка и буржуйка на веранде.  Так что бабуля оставила Лерику еще и особняк в городской черте,  и участок приличный, соток тридцать, заросший, словно лес.
   Бабушкину мебель  он свез на дачу и две комнаты сразу заставил так, что и не войдешь. Майк матерился, когда таскали  эти славянские шкафы с выбитыми стеклами: «На хрена тебе  барахло, выброси на  помойку».  «Легкомысленный ты человек, Майк, зима на дворе, чем я топить буду?». Здраво рассудил, нечего сказать. Мебель не из ДСП была:  орех, ясень, дуб. Недешевые дровишки получились.
    Баксы он держал при себе: «Стаю дворняг прикормлю – лучше сигнализации не придумаешь, а для  отмороженных у меня, кроме пистолета, дробовик есть. Меня в этом доме зачали, так что местность  давно пристрелена». Ему от бабули чего только не перепало, я не удивился бы, если в  погребе пулемет закопан.
   Гуляли как раз на Новый год, и пришлось взять Дину. Неважно было у нас, давно неважно.  Я виноват: и в том, что пахал с утра до ночи, включая воскресенье, чтобы ей было, где жить и на что шампанское в ларьке покупать, и в том, что бухал, как сволочь, – а ты попробуй на рынке без этого обойтись, – и в проблемах.  В проблемах я и в самом деле виноват, по дурости, разве думаешь о последствиях в семнадцать лет.  Но главный мой косяк, конечно, что свободу ей предоставил: «Можешь бросить меня, но только помни, так как я перед тобой стелюсь, другой не будет, а я и дальше готов. Потому что важнее семьи ничего нет, а если б еще ребенок как-нибудь завелся…».  Дина вспыхнула, засопела, думал, взорвется, но  ни слова не сказала. Пьян я был, брякнул, не подумав.  Где и с кем она после этого целыми днями моталась, я потом и спрашивать боялся, один раз, было, заикнулся, так Дина  прошипела, как змея: «Твои проблемы решаю»…
   Ребята были недовольны: хотели шалав с собой прихватить, а тут я с женой. Вот и пришлось в срочном порядке разыскивать знакомых без планов на новогоднюю ночку. Вызвонили каких-то кикимор.  Кучу денег потратили, пока за ними тачки посылали. Те  явились  и давай на жизнь жаловаться: одной зарплату задерживают, другой бывший муж алиментов не платит, третья без умолку костерит какое-то модельное агентство.  Удод высыпал   на стол ганжу,  хотел порадовать:  русская ракета,  амнезия, белая вдова, а эти коровы  застремались.  Накиряться до блевотины – это  пожалуйста, а тут – ужас, ужас. Танцы им подавай под Агутина и Любу Успенскую. Только вечеринку испортили.
    Дина  как узнала о планах на Новый год, сразу оживилась. Волосы перекрасила в черный цвет, очень ей шло.  Ах, курва, мне бы сразу насторожиться. А я, остолоп, размяк, когда она  спросила перед поездкой: «Как тебе мой новый образ?». К празднику купил ей   итальянские сапоги. Понравились. Она их сразу же надела и до ночи расхаживала по квартире, то так ногу поставит, то этак, любуется. Ноги  как у породистой лошади: стройные, легкие, каблуками цок-цок. До тела допустила, первый раз после того разговора.
     Возле Рекса  до того Нового года никто ни одной девушки не видел.  С анжелками он не связывался,  опасался заразы.  Он чистюлей слыл. Вилку в кафе всегда протирал носовым платком, в уголочке две буковки вышито - В.К., чтобы с чужим не перепутать.
   В тот вечер он вырядился, как полярник: белый свитер,  чудные галифе, унты где-то откопал: «Первая зимовка без бабушкиного присмотра».   Понятное дело, он сразу приколотил, и потянуло на разговоры. Язык у него хорошо подвешен - сто слов в минуту, всех заболтал.  Скоро полночь, а костер не развели, ель возле крыльца не украсили,  бутылки и те из машины не выгрузили.  Лерик под ногами мешался, наткнулся на Дину. Она тоже в суете не участвовала, прогуливалась возле калитки.   Он предложил ей осмотреть сад, дескать, в кустах имеется блиндаж, с бабушкой вместе возводили. Ладно, думаю, пусть проветрится, выпью спокойно.  Замечаний она мне никогда не делала, но смотрела так, что каждый глоток комом в глотке стоял. Она фыркала потом: «В тебе, Костя, как опрокинешь, сразу гопник просыпается, Безымянка родимая». По этой причине я редко брал ее в свои компании:  не расслабишься, да еще и недельный бойкот в финале огребешь.
   Одна из барышень,  Леночка, не врубилась, что Дина моя жена. Она крутилась возле меня, кокетничала. Легкая девушка была, а с Диной всегда как на пороховой бочке.  Сидел я с этой Леночкой у костра и думал: почему бы тебе, Костя, не послать свою заразу к собачьим чертям.  Вот рядом  -покладистая  баба, полная, мягкая, пахнет блинами. Купили бы дом в деревне, ездили бы туда по выходным, у костерка за шашлычком мечтали  о новой тачке, после того, как закончим ремонт, но сначала ребенка в хорошую школу устроим. У этой Леночки, кажется, есть дочка. То, что надо.  Прикидывал, а головой по сторонам вертел,  куда Дина запропастилась. Они скоро вернулись. Запыхались, по колено в снегу бежали:
- Шампанское наливайте, Новый год пропустили.
  Дина подлетела ко мне, и Леночка стушевалась, слилась с другими тетками.
- С Новым годом, Костя! – помедлила  и спросила – Да?
   И смотрит, ест меня зелеными раскосыми глазами, ответа требует:
-  Ты вопрос понял? Да?
   Конечно, понял, что  тут не понять.
    А Лерик в дом побежал за фейерверком.  Не мог я ей «да» ответить, но и «нет» сказать не дерзнул. Всегда она выбор делала. Моя реакция одна – наливай.
     Лерик – гостеприимный хозяин. Подготовился.  Он предложил уставшим бросить кости в кабинете. Там возле стен  стояли дерматиновые диваны, здоровенные такие рыдваны с валиками, на стол он тоже шмотья набросал. Но на даче и других помещений было немало: закуты, чуланы. К четырем часам все разбрелись, и у костра оказались мы втроем: я, Дина и Рекс. Что было дальше, я смутно помню.  Вел жену по лесенке в мансарду, сверзился, расквасил нос, после вырубился.
     Я очнулся к обеду, а компания уже за столом. Бабенок спровадили, джином похмеляются, и Рекс с ними. Дины нет. Я вскарабкался в мансарду.   Дина спала в его кровати возле окна.  А комнатка такая уютная, светлая: книги, проигрыватель, рядом - куча пластинок.  Видно, что слушали недавно, в конверты не успели убрать.  Возле кровати на тумбочке стояла открытая бутылка шампанского, но стакан только один. Динкины вещи аккуратно развешаны на кресле, а на столе валялся Рексов свитер, тот, белый.  Было что между ними, нет, как говорится,  пятьдесят на пятьдесят. Я подошел к Дине, поцеловал,  она отвернулась и протянула сонно: «Иди на хер, Костя». Но это, конечно, могло означать, что угодно. Например, обиду за вчерашнее. Возможно, гнал лишнее по пьяни. Извинился я.
    Но  все оставшееся время я за ними следил, за Диной хвостом таскался, даже в сортир ее провожал.  Лерик вел себя как ни в чем не бывало, с Диной общался ровно и вежливо: шампанское в стакан подливал, зажигалку подносил, танцевал с ней пару раз, но и остальные ее тоже приглашали – дам-то больше не было.  Вторую ночь мы с ней в кабинете спали, одни. Ребята на веранде гудели, Рекс к себе в мансарду удалился. Я   успокоился. Дина - красивая женщина, и он поступил, как джентельмен: обеспечил ей комфорт, утешил в рамках приличий, тем более что муж напился, как свинья. Он и о бабушке галантно  заботился, несмотря на ее маразм:  читал ей книжки, водил в театр, подбирал одежду, чтобы прилично выглядела, даже маникюр  делал.
    Когда уезжали,    Дина    протянула ему руку,  он пожал, не как мужику, а только пальчики. Майк мне потом шепнул в машине: « Валенок ты, Костик». Я не понял, а тот пояснил: «Рекс – книжный мальчик, загляни в русскую классику, поймешь, что означает такой жест».  Подсыпал соли, сволочь. Дина и так была мрачнее тучи, приготовилась к недельному молчанию.  Обидел я, видишь ли, ее своим доглядом.
    Через неделю Дина попросила денег, сказала, что хочет съездить в Питер, развеяться. Там, дескать, открыли много стильных клубов, посмотрю, может, здесь что-нибудь подобное организуем, а с ларьками пора завязывать. Я хотел ее в аэропорт отвести, но Дина сказала: «Зачем в такую рань? Вызови мне такси, сама доберусь». Уехала, и мне будто полегчало.  После рынка  возьму пива, прибью косяк  и  отдыхаю, смотрю футбол или музыку слушаю. Две недели пролетело,  нет ее. Один раз Дина позвонила и бодро сообщила: «Тут тема интересная, может, задержусь». Тараторила, о концертах рассказывала, о ресторанах: «Ты не голодаешь там?» Будто она прежде от плиты не отходила. В последний год кормила меня в основном пельменями. Сам же их и варил.  Через пару дней на рынке встретил Женька. Разговорились, то - се, как Дина. В Питере, отвечаю, изучает клубную жизнь. А  Женек и брякнул простодушно: « Ну, значит, я обознался.  Показалось, вчера  ее в центре видел».
   Я почувствовал, как кровь застучала в висках,  бросил товар, завел тачку и погнал к Рексу на дачу. По дороге стукнул  мужика  на «Опеле», но останавливаться не стал.  В ларьке купил водки  и прямо за рулем выхлебал половину. Подъехал – тишина, калитка на замке, но снег вокруг дома утоптан, валяются дверцы от шкафов, топор, а рядом бегает   пяток дворняг. Прикормил, значит, уже.  Собаки  подняли лай. Я ору: «Рекс!», - и один пес, поджарый с висячим хвостом, затявкал и потрусил к калитке.  По ходу, тезкой хозяину оказался. Минут через пять  появился Лерик, весь какой-то расхристанный, нечесаный, в драном макинтоше.  Глаз за челкой не видно.   «Дина у тебя?» - спросил я. Он не спеша повернул ключ в замке и вышел на просеку.
- Да, - спокойно ответил он. Волосы рукой с лица убрал и посмотрел на меня, будто с сочувствием.
   В кадык торкнуло:  так больно, лучше бы соврал.  А потом в глазах потемнело:
  - Сука! – не знаю, ее ли я имел в виду, его ли.
  - Сука, - согласился Рекс и ухмыльнулся, а, может, просто скулой дернул, непроизвольно.
  Съездил я ему по физиономии, раз, другой,  он и не прикрывался: «Давай, Костик, выплесни злость».
  Я Рекса килограмм на двадцать тяжелее:  уделал его, глаз оплывать начал.  Он снегу набрал, приложил, шипит от боли, морщится: «Теперь давай поговорим». Мы сели на лавку возле калитки, покурили.  Ну, и спросил я: «Трахаешься с ней?». «Иди ты в жопу, Костик, - брезгливо поморщился Лерик. – У тебя, похоже, других вопросов нет».
    И поковылял обратно, калитку демонстративно запер. Псы его окружили, Рекс каждого потрепал по холке: «Молодцы, -  похвалил он их. – Хорошо службу несете. Будут вам вечером мослы».

Март.  Дина.

 -    Рекс, Дина. Классические собачьи клички.  Рекс наглый щенок, но Дина – реальная сука.
    В саду пасутся пять собак.  Бублик, Манюня, Умка.   А также Рекс, длинноногий,  с гладкой шерстью бурого  цвета, с висячим, как у шакала, хвостом. Пес довольно невзрачный,  ворюга. Вчера он украл  обглоданный мосол. Этот Рекс взгромоздился на стол и бесцеремонно подцепил кость с тарелки.  Мосол предназначался Бублику, рыжему собачьему подростку. Он помогает Лерику таскать дрова. Бублик подлизывается:  что толку от его щепок. Манюня – коротконогий урод   с массивным телом. Фигурой он смахивает на Шварценеггера:  так мускулист, словно накачан. Но ссыкун. Гавкает из надежного укрытия. Лерик полагает, что это последствия щенячьей  травмы. Умка – со свалявшейся шерстью, весь в дредах, как Боб Марли.   Откровенный тормоз, он лежит на крыльце и смотрит в одну точку. Возможно,  просто старик.
    Настоящую службу несет только сука.  Он назвал ее в мою честь – Диной. «С таким количеством кобелей у Дины скоро появятся щенки», -   деловито заметил Лерик, словно планировал стать заводчиком дворняг. Дина рыжая – возможно, мать или бабушка Бублика, злая, она лает истерично и заливисто,  рычит, скаля острые зубы.  Все псы крутятся возле Дины, норовят понюхать под хвостом. Но решать ей.
- И все-таки Дина выбрала породистого щенка, - мы не вылезаем из мансарды уже вторые сутки. Надо бы спуститься и что-нибудь съесть.    
-    Заблуждаешься, любимая, - в это слово он не вкладывает особого смысла. Оно звучит буднично. Он бы мог сказать: уважаемая, милейшая или просто мать. -  У меня в свидетельстве о рождении отцом записан некий Степан Парамонович. У мамы – тоже. Но самое прикольное в том, что,  по бумажке, которую я  нашел после бабушкиной смерти, Степан Парамонович и ей папой приходился.  Такое хотя бы в принципе может быть? Посему я бастард, дворняга, как наши собачки.
- Любишь ты пафос, Лерик. По-русски это звучит – ублюдок, а, учитывая обстоятельства твоего появления на свет, даже определеннее, - мне легко с ним общаться. Я старше на четыре года.  Я десять лет замужем. Это  фора, презумпция опыта.
  - Как? – не понял домашний мальчик.
 - Ты выблядок, солнышко.
   Он кивнул: пожалуй.
-    Мой настоящий отец – еврей.   Но половина генов точно  от Степана Парамоновича, через маму и бабушку. Знать бы, кем  был  этот Степан? Для меня он, несомненно, судьбоносная личность.  Все, что мне досталось от бабушки, она получила от него.  А вот как он   барахло нажил, Калерия Степановна никогда не рассказывала. Заслужил – и все.  
   Вокруг нас разрастается бардак. Этот дом странно меня принимает. Он пошел вразнос, как и я.
   Когда я вломилась сюда, все вещи лежали по местам, отведенным для них бабушкой.   В приземистом буфете с матовыми стеклами  хранился запас  увядших  продуктов. Крупа в  полотняных мешочках, затвердевший мед в глиняном горшке, мумии сухофруктов в фанерном ящичке.  Химическим карандашом написан обратный адрес:  город Ташкент, УзССР. Было еще варенье, темное, засахарившееся до каменного состояния,  с наклейками из пластыря: «Вишня», «Клубника», «Груша ( возле забора)».  И даты заготовки – 1952, 1970, 1996.  Откуда 1996?  Ошиблись, наверное.
   Помимо мансарды, в доме четыре комнаты. Окна закрыты ставнями, а потому там сыро и жутковато. Лерик здесь не топит. Одна из них – бабушкина спальня. Она заперта.  В кабинете стоят четыре  дерматиновых  дивана с высокими спинками, у окна – огромный тяжелый стол. Я видела похожий в бункере Сталина. Телефон. С потолка свешивается голая лампочка на черном шнуре. Две других комнатки завалены рухлядью: старой мебелью, садовым инвентарем, тюками с тряпками. Все это копилось годами, некоторые предметы проросли друг в друга.
    Мы живем на кухне и на веранде: здесь тепло и солнечно и лесенка в мансарду под боком.
    До меня Лерик   придерживался бабушкиных обычаев. По утрам он варил кашу. Так положено. Он засыпал крупу в позеленевшую от времени  медную кастрюльку, наливал в нее воду, отмеряя жидкость граненым стаканом, как делала бабушка.  Он мыл посуду в тазике с отколотой кое-где эмалью, в фаянсовой мыльнице лежал растрескавшийся обмылок. Хозяйственное мыло изготовляли из жира  собак, которых отлавливали живодеры.  Все об этом говорили, все им пользовались.  Лерик  вытирал посуду льняным полосатым полотенцем.  На нем была нашивка с номером. Это для прачечной.    Кусок хлеба  он на автомате подавал на тарелочке среднего размера.
  За обедом он выпивал пару рюмок водки –   маленьких  круглых на ножке, а вечером  приступал к виски. Он разбирался и употреблял хороший.  Лед  у него тоже имелся, полный морозильник пузатого ЗИЛа.
   Но со всем этим покончено. Лерик жрет колбасу. Она валяется прямо на столе, среди  мятых пивных банок и хлебных корок. Он моет посуду, если не остается  и чистой ложки, кое-как  под краном.    Площадка перед домом завалена старыми шкафами.  В свободное время – обычно по дороге из туалета – он рубит бабушкин гарнитур на дрова. Сколько может выдержать голым на морозе, столько и рубит, то есть минут пять. Он не любит холода и  демонстративно стучит зубами.  
  Из закутов старого дома лезет распоясавшееся барахло. Лерик отлавливает его  и  сваливает   под лесенкой в мансарду.  Попадаются странные шмотки, например, синяя шинель послевоенного времени с дырой в поле. Лерик сказал – от пули. Туда же он швыряет грязное белье. Впрочем,  белье уже кончилось. Лерик замочил  и забыл,  в тазу утонула мышь.   Я хотела постирать, но  Лерик сказал:  лучше я сам. Ну,  сам так сам.
    На  распорядок он забил и пьян круглые сутки. Пьяный, он смешной, чрезмерный, как актер провинциального театра.
   Умываться мы тоже перестали.
    Вчера  доели последнее, что было – засохшую в камень колбасу. Из выпивки осталась только водка.  До этого мы пили джин. Он придумал разбавлять его раствором глюкозы:  у бабушки в дачной аптечке оказался  целый ящик. Изюминкой этого коктейля является витамин С, лучше в ампулах, с драже долго возиться.
-   Правильнее, конечно, спирт, - комментировал Лерик. – Для чистоты жанра. Смесь изобрели медики: все рационально, и неплохо нейтрализуется негативный эффект этанола. На вкус – отменно. Но  джин тоже ничего, впрочем,  сойдет и водка.
-   Рецепт коктейля от бабушки? – поинтересовалась я.
-  Конечно, она домом пионеров командовала, а летом  - целым лагерем.  Вечером они с медсестрой варганили этот микс, а  утром бабуля  бодро отчитывала  блевавших с дешевого портвейна вожатых.   А вот рецепт от неугомонного Степана Парамоновича. Семидесятиградусный спирт, можно чуть крепче, льешь под язык. Немного  – десертную ложку.  Туда же, не проглатывая, опрокидываешь   чистой воды. И  все это  рассасываешь, как бы вдыхаешь.  Ста граммов спирта хватает, чтобы вдвоем набухаться в соплю. Опьянение сродни приходу от кокса. Дешево и сердито.
   Лерик немножко всезнайка. Он много и оживленно говорит, гонит.
   Сигарет осталось две штуки. В кабинете отыскали пересохший бабушкин «Беломор». И снова ящик. Лерик обрадовался. У него странное пристрастие: он курит папиросы, говорит, привык.  
   «Завтра до ларька прогуляемся»,-  предложила я.  «Да что нам ларек, в город съездим, закупимся на неделю», - Лерик любит преувеличивать.  Но с утра я его снова не отпустила. В полдень Лерик вырвался, чтобы нарубить дров. Мы не топили двое суток.
  - Иди сюда. Я кое-что нашел.
   Он втащил на веранду  фанерный ящик, а в нем – коньяк с надписью «Самтрест», длинная бутылка вина с отсыревшей этикеткой и десять банок  непонятных консервов, банки ржавые и, что выбито на крышках, не разобрать. Очередное бабушкино НЗ.
   - Охрану накормим, - деловито сказал Лерик – Авось не передохнет.
    Вино умерло, не оставив ни вкуса, ни запаха. «Сгодится помыться», - заметил Лерик. Он все время говорит о какой-то ванне,  корыте  двухметровой длинны. В нем можно захлебнуться.
-  А  трахаться в нем можно?
-  Неустойчивое, узкое днище.
   Коньяк был как масло, забрали его наверх и снова никуда не пошли.
   Утром я  решила сама съездить за припасами, пока он спит, а заодно проверить реакцию на случай, если вдруг исчезну.  Протерла шею и плечи мертвым вином, нашла свою так и не разобранную  сумку, переоделась.  Вернулась – на калитке замок. Зачем  он запер? Чтобы чужой не вошел?  
   Запер и запер.
   Я  перекинула сумки через забор и спрыгнула за ними. Шустрый Рекс бесцеремонно  обнюхал пакеты. Дина недовольно покосилась на меня и тявкнула в пространство.
   Умытый и причесанный Лерик сидел на веранде    и читал книжку. Он успел даже немного прибраться:  очистил от корок и прочих объедков половину обеденного стола.
-  Забыла что-нибудь?  -  скороговоркой сказал он, не открываясь от книги.
   Играет. Он всегда играет, даже когда серьезен. Он настоящий чудак и воображала. Мальчик-рисовщик из детсадовской дразнилки. Или девочка? Он сказал, что не посещал детского сада.
    Четыре бутылки джина, головка сыра, два батона докторской колбасы – как ты любишь, солнышко, -  два килограмма костей для собачьей своры, блок сигарет, - я тащила это от автобусной остановки, я не хотела тебя будить, скотина.
- Я заглажу, - он виновато опустил глаза. – Я покажу тебе кое-то, открою тайну этого дома.
- Может, сначала поедим?
- Потом, - отрезал он. –  Туда интересней голодными.
    Он повел меня в дальнюю комнату, в ту, что все время заперта. Бабушкина спальня. Мы шли с фонариком, как в  фильме ужасов:
-  Хичкок «Психо», смотрела?
   Лерик недавно купил видеодвойку. Никак не может привыкнуть, что кино можно смотреть дома, с косяком, задрав ноги на подлокотник  кресла. Он  сказал, что у них никогда не было телевизора.  С бабушкой ходили в кинотеатр. Сначала  выбирала она, навязывая экранизацию классики. «Ну, чтобы было о чем поспорить»,  - объяснил Лерик. А  когда она уже плохо соображала, Лерик предлагал  свое:
 - Бабушке очень понравился фильм «Чужой». Мы смотрели его в видеосалоне на железнодорожном вокзале. Она почему-то решила, что мы попали на сборище диссидентов. Бабуля нормально к ним относилась, уважала даже, но не  разделяла.  Это был правильный глюк, поскольку внушил  Калерии Степановне насторожиться и помалкивать. Она имела слабость громко размышлять вслух. А потом бабушка врубилась. Дома  все переспрашивала: Как звали ту, что спасла кошку? – Рипли, бабуля. -  Рипли, Рипли, Рипли. Вот  сюжет, достойный Горького. Учись, Валериан.
   Возле тяжелой двустворчатой двери он посерьезнел, не спеша полез в карман и вытянул ключ – длинный стальной, круглый, овальное кольцо, ребристая бородка. Такие носят в связке за поясом:
- Что там? – загадал он и не стал дожидаться ответа.
- Там узкая железная койка, покрытая серым солдатским одеялом,   кафельный пол. Ну, как на кухне. Ах да, забыл. В  шкафу среди шифоновых платьев и плюшевых жакетов хранится мундир майора МГБ, женский вариант. Есть еще переносная лампа, черная. Лампочка мощная, ватт на сто пятьдесят.
   Я бездельница, у меня  прорва времени. «Ночной портье» я смотрела много раз.
 -  Открывай, - это был  приказ.
 - Декорации обяжут, - предупредил он и повернул ключ.
   Железная кровать присутствовала:  широкое ложе с пружинным матрасом и никелированными спинками.  Шары были целы. Лерик в свое время скрутил  только два, шесть осталось.   Спальное место было покрыто пыльным бархатом. Лампа оказалась не черная, а зеленая, стеклянная, довольно тяжелая. Окна  были завешаны одеялами. И очень хотелось есть, хотя пол был не кафельный, обычные доски.
- Я точно описал или нет? – он шарил глазами по комнате, заново оценивая обстановку.
 - Солнышко, ты рискнешь здесь трахаться? – называть вещи своими именами – моя роль.
- Не рискну, - он подумал, прежде чем ответить. – Но тупо спать здесь можно. Наверху крыша протекает…
    На Новый год Костя напился, ну да я сама этого хотела. Я и на дачу поехала из-за Лерика. Костик нечасто брал  в свои компании.  Я  сука. Они все так думают.  Я цепляю их либидо, а потом стригу   дивиденды. Им мерещится, будто я их использую. Скучно. Все скучно: и постель, и разговоры, и перспективы на ближайшую жизнь.
  Костя долго меня с ним не знакомил, но  между собой они его обсуждали, отпускали шутки вокруг его невинности. Майк особенно старался. Он всегда был туповат. У Майка четко: дело ложно быть доведено до конца, остальное не считается.  
   Да, я с самого начала замышляла, да, Костя, да, я сука. Я сама тебе наливала, я не напомнила тебе – закусывай, ты накинул три косяка – я бровью не повела  и  легонько  толкнула тебя, когда ты оступился на лестнице. Но знай, Костя, что, если бы ты  довел меня до койки и сам  повалился рядом, все равно нашла бы способ. Но не пришлось.
  Заботливый  Лерик бросил  под лестницей старый тулуп, Костик, чмокая, устроился  на нем.
   Вежливо придерживая под локоток, Лерик проводил меня в свою комнату: «Располагайся».
   Это было гнездышко. Возле окна стояла узкая кроватка, такая трогательная, можно сказать, девическая: клетчатый плед, подушка с чистой наволочкой. На подоконнике лежала книжка с закладкой. В этой комнатке было много книжек, полки по всем стенам, письменный стол,  кресло под торшером, коврик. Сразу видно –  здесь обитает интеллигентный мальчик.  Лерик замялся возле двери. Он хотел пожелать спокойной ночи, хотя было уже пять утра. Я поцеловала его в губы, выразив этим признательность за заботу.  Я немного переборщила, потому что  думала об этом весь вечер.
    Он оказался  таким юным – на двадцать пять лет  не тянул:  ни единой морщинки, фарфоровая кожа.  Высокие тонкие брови. Насмешливые карие глаза с наркотически расширенными зрачками. И конечно, волосы,  гладкие  черные, ух, какие черные – смоляные – волосы. Когда  он их  откидывал:  назад, вбок, и особенно, на лоб, то становился похож на   собаку.  Поцеловать симпатичного пса в морду – вполне естественное желание. У него были ловкие,  хорошо развитые кисти, ладони  заметно светлее запястий, как у негра. А на запястьях – ровные черные волоски.   У Костика – лапы корявые, честные мужские ладони, чтобы крутить баранку. Руки Лерика могли все.   Я заметила, что когда искали прикурить, все время обращались к нему, и Лерик чиркал зажигалкой, а тот, кто прикуривал – мужик или девушка – смотрели на его пальцы.
   Он был совсем не спортивный: узкий, немного сутулый.  Правая скула у него иногда дергалась, и он имел привычку держать руку на щеке, особенно, когда волновался. Казалось, он закрывается от пощечины…
    Я поцеловала, и он мне ответил. Да еще свернул язык трубочкой. Так редко кто умеет.
- Молодец, - оценила я.  А он  красиво так дернул скулой. Она, конечно, сама по себе дергалась, то тогда получилось эффектно - неподдельная усмешка.
- Опыт у меня ничтожный, но технику я вполне представляю, - скороговоркой произнес он и добавил тоном доброй бабушки. – Давай я тебя уложу.
   Он раздел меня, спокойно, деловито, как санитар. Он хорошо знал устройство женских тряпок и ни разу не запутался.  Он не разглядывал меня, сосредоточившись на амуниции. Свитер, блузка, лифчик.  Уточнил: « Ты снимаешь его на ночь?».  Вещи  он аккуратно повесил на спинку кресла. Потом откинул одеяло на постельке и положил меня туда, сверху заботливо укрыл одеялом, разве что края не подоткнул.  На тумбочку он поставил бутылку шампанского.
- Захочется пить, - Лерик открыл пузырь. –  Думаю, лучше пива будет.
  Он  подошел к проигрывателю и стал копаться в пластинках:
 - Ну, что тебе поставить на сон грядущий? Выбор специфический. Бабушкины хиты.  Вот извольте: Русланова, бессмертная песня «Валенки».  От мамочки – «Червоны гитары», «Цветы», «Бони М» да «Абба».  Ритмичная молодежная музыка, -  он увлекся, зачитался названиями. – А вот и Козин. Калерия Степановна по нему тащилась, как все майоры МГБ.
  И поставил «Осень», где про  «никогда не тесный уголок».
- Под эту песню резвились наши деды, - он продолжал перекладывать пластинки. Но все было понятно  по его спине.
  - Задвижка на двери есть? –   это сказала я.
 - Нет, - тихо ответил Лерик. - Я стул воткну.
   Житейские проблемы он решает довольно оперативно…
    Как- то  вечером он исчез.  Выскользнул из постели, будто во двор. Я проснулась, а его нет. И совсем темно. Я  завернулась в одеяло, поскальзываясь в  жестких галошах,  порыскала по саду.  Калитка заперта. Я перерыла весь дом, пока догадалась, что замок можно и с просеки навесить.  В бабушкиной постели я выкурила полпачки сигарет. В третьем часу ночи решила накиряться. Так со мною никто не поступал. Не посмел бы.  Я забралась в мансарду, открыла бутылку джина и поставила пластинку.  «Сильнее страсти, больше чем любовь», - спел Козин. Двадцать раз спел. Глюкозой и аскорбинкой я пренебрегла. Нашла банку с маринованной свеклой. Зачем вообще делают такую безвкусную еду? Чтобы мощности не простаивали?  Жизнь с Костей была похожа на эту свеклу.
    Все утро я  блевала. На улицу выползти не было сил, найти таз или ведро   тоже. Изгваздала весь  пододеяльник, свернула  комом и бросила на пол.  Наверное, попался паленый джин.  Наконец, я встала и подошла к зеркалу. На полочке лежал его бритвенный станок. Щетка для волос. Ножницы. Довольно острые. Оставить ему пару прядок? На память от фальшивой брюнетки.   Я понравилась себе. Блевать иногда полезно, улучшает цвет лица.
   Я  спустилась вниз, взяла две банки пива, похмелилась и уснула на тулупе возле печки. Он не увидит моих слез, только сопли, которые он умеет так ловко утирать.
    Вечером собаки радостно затявкали – явился хозяин. Он где-то побрился, постригся, купил новые шмотки.  Демонстративно выложил на стол пакет куша, налил ведро воды и поставил на плитку:
- Мыться будем,  скоро вши заведутся, - сказал он деланно бодрым голосом и полез в кладовку за корытом.   Он начал шуровать там, вышвыривая рухлядь:  древко с обрывком пионерского знамени,   тачку, драный фибровый чемодан. Наконец, он нашел ванну и бухнул это цинковое чудовище на середину веранды.  Вместе с корытом упал и сам. Он был пьян:
- Я ж говорил:  неустойчивое.
  Пока грелась вода, Лерик развил бурную деятельность по хозяйству. То и дело оступаясь, полез  в мансарду,  пополнил кучу под лестницей заблеванным  пододеяльником:
- Меня тоже всю ночь рвало, - признался он сочувственно. – Пора завязывать с этим джином.
- Нет, солнышко. Мы пьем его уже второй месяц, а блевали впервые. Это от тоски.
- Возможно, - Лерик дернул скулой.
   Мыться не было сил.  И в самом деле, как собаки. Меня заводит его запах.  И когда больно. Кажется, что жизнь  обретает вкус.
    Поймала себя на том, что непроизвольно повторяю его движения, воспроизвожу прихваты и ужимки тела.  Я придерживаю щеку ладонью. Это факт, и неважно, что будет дальше.

 Декабрь. Шура.
 
   Рекс позвонил мне пятого декабря  во втором часу ночи:
- Привет, Шурик. Забыл меня, не появляешься, - голос у него был хриплый, словно простуженный.  - Ты не занят сейчас? –  продолжил он светскую беседу.  -  На сегодня все дела закончены. -  Славно, - заметил он, помолчав. -  Машина-то бегает еще?
    Тачки – это последнее, что интересовало Рекса. И вот глухой зимней ночью он  вспоминает бабушкину «Волгу», которая перепала мне от Удода.  Шарахнул где-то по пьяни, а на ремонт поскупился.   - Под окнами стоит. Да говори ты, наконец, во что влип. -  В трубке затихло. – Эй, ты где? Алло. - Дина рожает, - выдохнул он и затараторил. – Я бы тебя не дергал, но боюсь, не доволоку ее до шоссе, побегал вокруг – ни одной тачки, а скорая сюда не поедет, боятся соваться в дачные массивы.  - Заткнись, Лерик, еду. - Дорогу снегом завалило, - предупредил он. – Ты на просеку не сворачивай,  метров триста мы вдвоем осилим, -  снова замолчал, а потом  процедил. – Будет возможность, зацепи по пути  для меня, баян найдется. Бабки сразу отдам.
    Нашел время! Дина – роковая сука, гангрена семибатюшная.   Неделю назад  Костик просил зацепить, а теперь и Рекс, прежде вроде не кололся.
    Об их связи все знали, но делали вид, что не в курсе.  Жалели Костика. Он говорил, что жена уехала лечиться. В Чехию, добавлял он иногда, а однажды проболтался, что в Германию.  Пил он страшно, по-черному. Неделями не вылезал из квартиры, и первый вопрос тому, кто  забредал, был: «Принес?». Срывал пробку прямо в прихожей и  из горла. Жуть!
   - И с какого перепуга такой драматизм? – недоумевал Майк. Дина крутила с нами обоими. Одно время вперемешку. Костик делал вид, что не догадывается, а Дина особо и не шифровалась. Ну, а теперь возник Лерик, совсем зеленый, по-детски легкомысленный. – Почему бы тебе, Рекс, девушку не завести? – спрашивали мы его. – К черту всех теток, - смеялся он. – Они сразу начинают строить. А мне кайфово одному. – На дачу он никого не приглашал, изредка выбирался в город развеяться. А планировать – вообще не в его духе. Я однажды поинтересовался.  - Что будешь делать, когда деньги закончатся? - Продам дачу, сниму что-нибудь. -  А потом? - Еще  заначка имеется.   - Ну, а когда все просадишь? - Рекс начал злиться. - Шура, кончай  воспитывать.  Я выродок  и к труду не имею мотивации.  - Ты б хоть занялся чем, стихи писал, например, на гитаре выучился.  - Стихи, Шура, все написаны, на пианино я свои семь лет отбацал под бабушкину скалку. Пока деньги есть, пальцем не пошевелю, а если хочешь другом остаться, не начинай таких бесед.
   Ночь была холодной, и машина еле завелась. Рексову просьбу  «по пути» я и не собирался выполнять.  Костик, хрен с ним, взрослый мужик, а этот меня с мамочкой знакомил.  Мамочка   всего  на семнадцать лет старше сына, они  все шушукались, как бабушку провести.  Мамочка оказалась симпатичной, хотя Лерик на нее мало похож. Она рыжая, Лерик – брюнет, жгучий, словно японец.  В 89 году мы втроем выпивали на набережной. Он за ней ухаживал, как за подружкой. Времена были голодные, с алкоголем проблемы.   Лерик заметил, как мамочка пустой стакан в пальчиках вертит, вскочил, побежал куда-то, вернулся с двумя бутылками шампанского, целой коробкой шоколада и  пачкой «Мальборо», чтобы мамочка не садила всякую гадость. Она похлопала себя по коленям, он  положил голову и  закрыл глаза, а мы с мамочкой целовались.  Потом  поехали ко мне, уже без Рекса.  Кто я ему после этого?  Гражданский отчим, и своими руками пацана гробить не стану.
    Дачу я еле отыскал, два раза не туда сворачивал, по снегу почти бегом пер, взмок, наконец, вижу – свет горит, на него и пошел, а когда собаки залаяли, смекнул, что не ошибся.  Лерик калитку нараспашку оставил,  псы чуть с ног не сбили,  бросились лизаться. Они у него не злые, только тявкают, упитанные – закормил он их. Не охрана, а дворня. Лерик – большой фантазер, иной раз что-нибудь брякнет, да так авторитетно, что все головами кивают, да, мол, точно, как мы раньше не догадались, но я-то его хорошо знаю:  пять минут назад придумал или вычитал где-нибудь, слегка адаптировал и  к ситуации приложил. И мамочка у него такая же.
    Лерик вылез на лай, обросший, небритый, в рваной шинели с прожженной полой.  Он еле держался на ногах. - Ты пьяный, что ли? - Немножко. Набегался, замерз, ну и погрелся чуть-чуть. Заходи, еще накатим, Дину вроде отпустило, - он изображал беспечность, но в лицо не смотрел.
   Я его слегка потряс, умыл снегом:
- Ты вроде школу с медалью окончил. Должен понимать, как отпустило, так снова скрутит.  Давай собирай ее, поедем в больницу.
   Мы вошли в дом.  Едрить твою, кавардак невероятный!  Посуду, наверное, неделю не мыли. По полу катаются пустые бутылки,   миски забиты окурками, стол завален корками, колбасными  обрезками, какими-то мослами.  Дина – зеленая, волосы как пакля, щеки ввалились, в  засаленном плаще поверх сарафана, в рваных валенках, - сидела возле печки и ложкой ела  икру прямо из банки.  Не переставая жевать, она сказала:
- Лерик, солнышко, прибей мне, что-то опять начинается. Я читала, что от  АКА 47 расслабляется гладкая мускулатура.
   Дина, всегда язвительная, резкая, как норовистая кобыла,  предпочитавшая духи с сухим терпким запахом. – Костик жаловался. – На восьмое марта купил ей флакон, два лимона, в Москве заказывал. Губы покривила:  эту сирень анжелке отдай. -  Дина,  не знающая пощады и снисхождения к мужским проблемам. – Ну что, Майк, дуй за шампанским, отметим твое фиаско. -  Эта Дина, похожая на бомжиху, лепетала как блаженная:  Лерик, солнышко.   А он, грязный,  с опухшей мордой, в невообразимой рванине,  вместо того, чтобы собирать ее, опрометью бросился выполнять  безумную просьбу,  копаться в бардаке, разыскивать гильзы.
    В мансарде на развороченной постели я обнаружил приданое  для   ребенка.  Они накупили целый тюк, куча всякой  дребедени:  туфельки, игрушки, книжки  и ничего путного. В углу стояла ее сумка: пара узких джинсов и свитер, вроде бы достаточно длинный. Как-нибудь.
    Дина  улеглась на диван в кабинете и задымила папироской, а Лерик растянулся рядышком  на полу, положив под голову валенок.  - Сейчас  переоденем, -  вяло протянул он.  -  Надо ее сначала помыть.
    Вспомнил бабушку. Он ее под конец мыл и переодевал  раз пять в день. У него был пунктик  насчет   пристойного вида и особенно запаха, иногда старался, когда и не требовалось, мучил старушку. Полежав  несколько минут, Лерик поднялся и начал греметь ведрами.- Никак не проходит, -  она повернулась на бок и подтянула колени к животу. – Может, таблетки какие-нибудь поискать? - озаботился этот сумасшедший.  Я подумал: с ним говорить бесполезно, подошел к Дине и шепнул  на ушко:
- Вспомни, как хотела ребенка. Костик старался десять лет, я, Майк, у этого   сопляка с  ходу получилось.  Хочешь, чтобы дитя в  хлеву на свет вылезло? А если, что не так пойдет? Ребенок умрет или ты?
  Не открывая глаз, она кивнула мне. - Да, да, поехали, - кряхтя и морщась, поднялась с дивана, схватилась за пузо, выругалась и снова села. Она шумно выдувала воздух через свои тонкие нервные ноздри. - Правильно, дыши, дыши носом, девочка.
  Я начал одевать ее, но  тут подскочил Рекс.
 – Не трогай, я сам, - он сказал это зло, с вызовом.
   Ну, сам, так сам.   Он натягивал на нее колготки, то и дело прихлебывая из бутылки.   Несмотря на пьяные глаза, Лерик справлялся ловко, сказывался навык ухода за бабушкой. Он не слишком спешил, тщательно разглаживая складки на чулках. Ему чем-то не понравилась футболка.
 – В бабушкиной спальне  в шкафу есть шелковая рубашка, принеси ее.
 – Лерик, ты что, сбрендил?
 – Я же попросил – неси.
   Дина покорно вытягивала ноги, руки, гладила его по слипшимся волосам.  Снарядив, он поднял ее и прислонил к стене.
 – Держи, - а сам   снял шинель, откопал в куче барахла на веранде облезлую кожаную куртку  и потопал наверх.   Он вернулся с пушкой за поясом. Пьяный комиссар, блядь.
 - Ствол зачем?
- На всякий случай, - и он проверил магазин.
 - Ты больной, что ли, Рекс? На данный момент нам менты  друзья, помогут в экстренном случае, а пистолет  – не коробок дури, мигом на нары угодишь и мы с тобой за компанию.
  Я отобрал у него браунинг  и швырнул подальше в снег.
 - Лучше денег захвати.
 - Какой ты правильный мужик, Шурик, усынови нас, и будет всем счастье.
   Когда мы выползли из дома, Лерик дернулся, закрыл лицо руками и метнулся в сторону. Его вырвало.
 - Отравился чем-то, - счел нужным прокомментировать он и заел снегом.
    Мы добирались до машины минут сорок. Я волок их обоих. Дина то и дело хваталась за живот и присаживалась на снег, Лерик тут же падал рядом. Возле шоссе она резко вскрикнула, и его снова вырвало.  Он   забыл запереть калитку, и собаки увязались за нами. Свора  деликатно помалкивала, но в этот момент сука завыла, а остальные подхватили.  
    Собак отогнать, да и Лерика, пожалуй, сидения вроде чистые, в аптечке есть марля, - начал прикидывать я.  Обошлось.
  Когда мы, наконец, сели в машину, Дина примолкла, сжала зубы. Едва мы тронулись, как Лерик завопил:   
-Остановись, вода тут у тебя пролилась, надо Дину вперед пересадить.
  Вода! Я рванул, сколько мог  выжать из тачки, производства шестьдесят четвертого года. Не на ней ли  везли в родильный дом Лерикову мамочку?  По счастью, больница оказалась недалеко.  Рекс шарахнул кулаком по звонку приемного покоя. Нам открыла пожилая тетка.  - Вы заходите, - и впустила меня. – А этот наркоман пусть на улице подождет.
   Не без оснований старушка сказала. Лерик упитанным никогда не был, а теперь совсем тощий стал, лица из-под волос не видно,  руки трясутся.
 - Глаза протри, сука заспанная, какой я наркоман,  – зашипел он и сунул санитарке деньги.  
  Дину сразу водрузили на каталку.  Акушерка  стала меня костерить.
 – Что ж вы, мужчина, дотянули, головка уже видна, а на вид образованный.   
    Рекс, пошатываясь, приблизился к Дине и положил ей на грудь пачку зеленых, увесистую, тысяч на пять:
- Вот возьми, –   тут скула у него  дернулась, со стороны казалось, будто он ухмыляется, и добавил, заикаясь.  – На память.
   Она вдруг перестала стонать,  распахнула зеленые глазищи и ответила ему, жестко  выговаривая каждое слово:
- Ладно, любовь моя, деньги я возьму, за год заработала, но назад меня не жди. А лучше вообще забудь.
    Он вздрогнул, и скула снова мелко задергалась. Рексу бы промолчать, что возьмешь с женщины в таком положении.  Он тоже перенервничал и бухой вдобавок, сморозил глупость, с кем не бывает.  Рукой с черными ногтями  он придержал скулу и  выдохнул,  будто в сторону.
 - Постараюсь.
   Каталка скрылась за дверью.  Не знаю, услышала ли его Дина.
   Ждать Лерик не захотел. Резко повернулся и пошел к выходу.  Я спросил у санитарки телефон справочной и протянул бумажку Лерику. Он скомкал ее и бросил под ноги. – Результат не интересует? - Нет, у меня не бывает детей, - он старался изобразить равнодушие, но голос сорвался. Он  шмыгнул носом и стал разглядывать потолок.
    Вот Костику и радость, подумал я тогда.  Он Дину всегда прощал, поскольку  без нее Костику жить нечем.  Он привык грузиться и тащить, и при этом помалкивать. Дина его теперь нагрузит, он и пикнуть не посмеет. До конца дней будет у нее прощения просить за то, что упустил.  А с Лериком она пропадет.  Оба меры не знают.  
     Бедный Лерик, вот и его  скрутила эта  баба. Не зря он женщин до двадцати пяти лет сторонился.
 – Бабушкиным условием было сохранение целомудрия, – прикалывался он.– Степан Парамонович не должен получить ни единого шанса.
    Лерик любил морочить голову: никаких  других претендентов на наследство не было,  разве что его мамочка, но о ней Калерия Степановна и слышать не хотела:
-  Она обманула доверие и ни копейки не получит, - его бабушка выделяла меня из остальной компании и порой удостаивала откровений.  Выжившая из ума старуха в последние годы несла всякую чепуху, а он, дурачок, прислушивался.  
    А может, старушка и права была. Меньше чем за год  Лерик одичал.  Да и Дина  стала похожа на драную кошку, вроде той, что красовалась у его  бабушки на комоде. Калерия Степановна гнала, что чучело  «лесного кота» ей подарил Степан Парамонович, дедушка Лерика. Чин у этого дедушки был немалый и его часто повышали. Первый раз мне рассказывали о нем  как о полковнике, а в пятый тот дослужился до генерал-майора.  Как биолог могу заверить, этот «кот» никогда не был лесным. Но дома я бы такой тотем не держал, из суеверия.
    Я пожалел Рекса, но и позавидовал немного: подобные сюжеты редко выпадают. Прежде в Дине таких страстей не обнаруживалось, наш с ней роман приключился со скуки. Она была девушкой с фантазией, любила разные игры, но до звериных бездн я  в мои тогдашние тридцать шесть лет ни разу не сподобился. А его она вывернула наизнанку. Я обнял Лерика и  позвал к себе:
  - Ты вроде помыться хотел?  Деньги есть. Заедем в круглосуточный супермаркет, возьмем хорошей водки и Гиннеса похмелиться.  Позвоним Удоду, присадим шишек, врубим Т. Rex, добавим оптимизма. Утром пойдем в «Аквариум», там открыли фирменные лавки. Купим тебе стильный прикид.  Но сначала  пострижешься, ногти вычистишь. Ты ж денди, Рекс, бастард советской элиты!  Вспомни, чувак.  Сыграем в казино. Ты ведь  не пробовал?  Значит, повезет. Потом завалимся в клуб, найдем кокса, хрена тебе вмазываться, как гопник. Потанцуем. Подцепишь девку.  Чистую молоденькую студентку. Заморочишь ей голову, трахнешь и сразу бросишь.  Поехали, сынок, наставим рога Степану Парамоновичу.
   Он всхлипнул, и я утер ему сопли.
- А потом выпьем на бабушкиной могиле? - Лерик сказал это так трогательно, словно просил почитать сказку на ночь.
- Как скажешь, родной.
- Надо калитку закрыть и оставить собакам еды, - вспомнил он.
 -Идет, - ответил я, а потом исполнил все, что обещал моему другу Рексу.

 

Глава третья.

«Дым отечества».
2000  год.
Апрель. Майк.

 

  Дина приходила к Майку по понедельникам.  В понедельник Костик возвращался за полночь, допоздна разруливая последствия выходных, когда на стройке отсутствовало начальство, выпивал свои сто пятьдесят и отправлялся спать. Иногда Дина брала с собой Машку. Майк усаживал девочку за компьютер, ставил ей игру, всю равно какую, и час у них был гарантированно.  Машка сомнамбулой пялилась в монитор, стучала по клавиатуре, кумекала по- своему. Резвее всего у нее шел старый добрый Doom. В четыре года она умела читать, разбирала по-английски  и болтала без умолку.
   На кухне они выкуривали косяк, потом занимались любовью в ванной. Оставшееся время пили пиво или шампанское. В половине девятого Дина вызывала такси.  Так продолжалось уже год.
   В один из таких понедельников, в апреле, в самый неподходящий момент  в дверь позвонили. Открывать, разумеется, никто не собирался. Машка сидела в наушниках. Майк повернул кран и пустил воду на полную мощность, чтобы не отвлекаться. Но трезвон не унимался, мало того, к нему добавился настойчивый стук.
- Может, ты соседей снизу залил? – предположила Дина.
- Ты, как всегда, в точку. Первый этаж, разве что бомжей из подвала.
- Придется открыть, - она потянулась за халатом.  В ванной Майка у Дины было все необходимое. – Заглянут в окно, Машку напугают.
- А если  Костик? – Майк  надел джинсы.
   Дина посмотрела на него, как на идиота. Вероятность набега Костика в понедельник была почти нулевой:
- Тогда зарежешь его, - без выражения сказала она, выскользнула из ванной и удалилась в комнату к дочке.
   Матерясь про себя, Майк приник к дверному глазку, но ничего не увидел. Бесцеремонный гость прикрыл  дырочку пальцем.  Майк рывком распахнул дверь и остолбенел. На пороге, держа в охапке две бутылки виски, стоял Рекс.
    Три года назад он пропал. Заколотил окна и двери  на даче и уехал в неизвестном направлении. Вольному воля, деньги за квартиру  у него, судя по всему, еще оставались, не все просадил в казино, хотя игроком он был удачливым:  три раза срывал джек пот в покере, а потом его перестали пускать. Когда Рекс уехал, все вздохнули с облегчением: город маленький, все тропки пересекаются, а после истории с Диной среди компании повисла неизбывная неловкость. Удод и Шура  закатывали глаза при одной мысли о встрече Рекса с Костиком. Здесь они явно перебдели.  Костик вкалывал, как заведенный, вечерами нянчил дочку.  Рекс днем спал у себя в поместье, а ночью оттягивался по клубам. Где они могли схлестнуться?
   Рекс выглядел отлично, возмужал, загорел и даже будто подрос. Или сутулиться стал меньше? Он был прикинут по-европейски: короткое серое пальто с узкими лацканами, модные джинсы с  драными коленками и шарф растаманской расцветки, пол-лица прикрывала смоляная челка.  Расцеловавшись с Майком, он уверенно потрусил на кухню и сразу начал открывать бутылку.
  - Держи, -  Рекс протянул  Майку картонный конвертик, к котором было четыре коричневых пластинки, размером с жвачку. - Из Амстердама, фирменный, только не спрашивай, как провез. Ты партизан еще тот, мигом весь город узнает.
 - К мамочке ездил, - тараторил Рекс, по-хозяйски споласкивая стаканы. Чистую посуду он придирчиво  инспектировал на свет. – Прикинь, она у меня теперь баронесса. Хиппи своего бортанула и подалась в  аристократию. Барон – классический вырожденец, семьдесят лет, имеет замок, маленький, но 18 века, за душой ни гроша. Кормится с экскурсий по  особняку, а ночует во флигеле. Мечтает продать свое поместье какому-нибудь русскому. Мы с Иенсом у него конюхов изображали. Иенсу  мамочкино баронство пофигу, а жить  как-то надо. Барон гуманист и нас кормил, а мы за это перед экскурсантами выгуливали пятнадцатилетнюю кобылу  в антикварной сбруе.  Мамочке  несладко: все женские роли  приходится исполнять, да еще и билеты продавать. Я ей немножко денег подкинул. Десять штук от бабушкиной квартиры оставалось: честно вручил половину. Так радовались, что барон меня едва не усыновил. На остаток мы с Иенсом смотались в Амстердам  на фестиваль каннабиса. Там Иенс и растворился. А я на родину.
    Едва они махнули по первой, на пороге кухни нарисовалась Машка, подошла, по-собачьи положила голову на столешницу и уставилась на Рекса.
  Майк  плеснул еще виски и выхлебал целый стакан. Он совершенно не представлял, что делать и решил быстрее набраться.
- Меня зовут Маша, - сказала девочка, тщательно выговаривая шипящий звук, для чего смешно вытянула нижнюю челюсть.
- Ух ты! - весело произнес Рекс. – А я Рррекс, - он тявкнул.
  Машка заливисто рассмеялась и тряхнула  длинной черной челкой.
 «В зеркале себя не узнает», - подумал Майк, закуривая.
- Рррекс, - прорычал Лерик еще раз, и она снова засмеялась, тявкнув в ответ.
  Он полез в карман и протянул ей леденец в целлофане.  На леденце был отпечатан листик конопли. Майк с укором посмотрел на Рекса.
- Беспонтовый, - упокоил его тот. – Чисто сувенир.
  Машка полезла к Рексу на коленки и сунула конфетку ему под нос:
- Ррразверррни, - сказала она, подражая его рычанию.
   Отодвинув стакан, он принялся возиться с упаковкой, приговаривая:
- Маша, Маша, сразу видно, ты наш человек. А чтобы Майк не сомневался, мы и ему лизнуть дадим. Поделимся, Маша?
- Да, - ерзая, заверила девочка.
- Ну вот, - продолжал Рекс. – Сначала Машеньке, - она бодро лизнула из его рук, – а теперь, - он вопросительно взглянул на Майка. – Твоя?
- Твоя, - в дверях кухни стояла Дина. Она была полностью одета и уже в боевой раскраске, кроваво-красной губной помаде, к которой она пристрастилась в последнее время. Майк зачем-то кинулся ставить чайник.
Рекс осторожно поставил девочку на пол и отвернулся к окну:
- Значит, новая Степановна, - глухо произнес он.
- Мария Константиновна, Лерик, - ответила Дина будничным голосом и направилась в прихожую. Рекс не двинулся с места. Майк метнулся их провожать.  По привычке, он нагнулся, чтобы застегнуть Дине сапог, но она брезгливо толкнула его коленом:
- Рекс, - крикнула она из прихожей. – Помоги  по старой памяти. Майк вечно чулок цепляет.
   Майк обреченно опустился на пол и обхватил голову руками. «Ладно, - думал он. – Оно, может, и к лучшему,  с Диной все равно пора заканчивать, пока Машка Костику не проболталась о том, как мама с дядей Мишей купаются».
    Рекс вышел из кухни, нагнулся  и ловко застегнул Дине сапог. Когда он подтягивал молнию на другом сапоге, она сделала вид, что потеряла равновесие и запустила  руку Лерику в волосы.
 «Вот курва», - заметил про себя Майк, прикидывая, сколько дней жизни он отдал бы за что, чтобы все быстрее кончилось.
   Рекс дернул головой, выпрямился и, слегка подвинув Дину плечом, принялся возиться с замком.
 «Что-то он долго, руки, поди, дрожат», - соображал Майк. Шура посвятил его во все подробности их собачьего романа. Краем глаза Майк покосился на дверь. Руки у Рекса не дрожали, он искренне запутался в устройстве задвижки. Наконец, он справился и распахнул дверь. Машка смотрела на  операцию  любопытными карими глазенками.
 - Рекс, - напомнила она, когда Дина, переступая порог, дернула ее за руку. – Поцелуй маму. Дядя Миша ее всегда целует, и ты поцелуй.
 Не взглянув на девочку, Рекс чмокнул Дину в щеку:
- Пока, - и захлопнул дверь.
- Блядский род, - выдохнул Майк и посмотрел на Рекса снизу вверх.
- Вот именно, Майк, - миролюбиво произнес Рекс и потрепал его по плечу. – Извини, старик, что обломал.
  Майк махнул рукой.
- Ты сам, смотри,  держись.
- Попробую, - ответил Рекс с подчеркнутой беспечностью. –  Удод-то жив?
- Еще как, на кладбище устроился.
- Ну, значит, всех нас перехоронит, - засмеялся Рекс. – Чего расселся? Звони ему, раскумаримся. Куш чистый, марокканский, не его солома.
   Удод приехал через полчаса и понеслось.  С половины пластинки началась бурная дискуссия о дне недели. Рекс тыкал в сотовый, указывая на  зеленые цифры:  вторник,  с чем Майк никак не мог согласиться: телефон-то закордонный, у них, может, и вторник, а у нас в России давно среда. Удод предложил вызвать русских красавиц, но Рекс поморщился:
- Ты забыл что ли, Артем? Бабушка заказывала  связываться со шлюхами.
  Сбегали за очередной бутылкой вискаря и помянули Калерию Степановну. А потом Рекс сказал:
- Помогите дачу продать. Поиздержался в Европах.  Цены вроде вверх поползли, место козырное. Найдете олигарха – вам десять процентов. А мне хату снять подыщите, в центре и чтобы помыться где было.
   Майк с Удодом были на мели и подвязались с энтузиазмом.

Август. Лерик.
 
  Дача ушла с ходу.  Изучив вопрос,  Майк советовал подождать: через пару лет цены удвоятся, а, может, и втрое возрастут. Дело не в избе, ее все равно снесут, основная стоимость – земля в городской черте, но так надолго Лерик не планировал.  Мамочка звонила. У барона случился инсульт, умоляла прислать денег на сиделку, а еще лучше приехать самому, чтобы сэкономить на уходе, туманно намекала на перспективу наследства. Но Лерик не собирался ехать. Денег он, конечно, вышлет, пару-тройку тысяч, но дальше – извините. Он уже оценил бабушкину правоту, когда она повторяла: «Держись, Лерик, от нее подальше. Ты ей нужен, пока меня потрошишь».  Иенсу, с которым Лерик подружился, за его чистую душу он тоже  планировал перевести тысчонку. Знать бы куда.
   Он расплатился с ребятами и  снял квартиру в старом городе, рядом с речным портом.  Хата располагалась  в ветхом двухэтажном доме,  с облупившейся штукатурной, но Лерику нравилась. Уютный дворик, два выхода – один на мостовую, другой, с шаткой деревянной лесенкой, в палисадник. Хозяин, художник, жил в Праге. Он снес все перегородки, и получилась просторная студия. Художник упражнялся в беспредметной живописи, рисовал прямо на обоях,  и смотрелось очень мило. Мебели не было. Лерик привез кое-что с дачи: пару диванов с валиками, бюро, стол, крытый зеленым сукном. Хозяин пришел в такой восторг, что зачел рухлядь в качестве полугодовой платы – только назад не увози. Удобства имелись: сортир располагался в фанерном чулане, а ванная стояла прямо в студии, возле окна, как в фильмах из жизни нью-йоркской богемы. Лучше не придумаешь.
    Чтобы сразу не просадить всю сумму, Лерик положил деньги в банк. Он пробовал  играть на бирже  и один раз даже прилично заработал, но потом фортить перестало, и он бросил. Пораскинув мозгами, он отказался от  некоторых излишеств. Соседка Клавдия Степановна – Лерик вздрогнул, когда она представилась – производила отличный самогон, по вкусу напоминавший текилу. Голова с него не болела, и за две тысячи рублей в месяц он имел возможность  напиваться хоть каждый вечер.
  Лерик  купил компьютер и решил стать писателем.  
  На бароновой конюшне он прочел  A Home at the End of the World   М. Каннингема.  Он купил этот роман, чтобы упражняться в английском. Полистал, обнаружил много живых диалогов и решил, что будет полезно – он запоминал  отлично, почти дословно.   Этот Каннингем снес Лерику крышу…
  Чтение было  привычкой.   С рождения Лерик был приговорен  к домашнему аресту. Он мотал срок  за мамочкин либертинаж. Директор дома пионеров упустила собственную дочь:  она родила в десятом классе.  Лерик оборвал трудовой путь заслуженного педагога. Он заплатил и за это. Внук находился рядом с бабушкой, всегда.  До пятнадцати лет  Калерия Степановна  конвоировала  даже   в школу.
    Делать было нечего: телевизор Калерия Степановна отрицала, музыка ее слишком волновала, поэтому не звучала  более часа в день. Ну да, театр, кино, музей. Были еще бассейн, музыкальная школа. Здесь она почему-то не дергалась. Лерик иной раз нарочно давил на фоно какофонию: ничего. Уши что ли затыкала?  А остальное время они  читали, вместе и порознь.  
    По настоятельному совету бабушки  это была классика.  Она называла ее учебником жизни, ссылаясь  на авторитет Чернышевского, который почти двадцать лет просидел в тюрьме: «На каторге, в остроге, не как ты на всем готовом». Классические герои вовсе не были такими уж образцовыми, как их выставляла бабушка. Многие не знали, чего хотят и до конца романа так и определялись.
 - Будущее расставило  все по  местам, - объяснила бабушка этот дидактический парадокс. – А учиться можно и на отрицательных примерах. Хорошие люди поступают неправильно, вот и подумай, кто виноват?
- То есть как бы  не они, а кто-то другой?  – включил дурака Лерик.
  Бабушка заподозрила подвох и вместо ответа погрозила пальцем. Он часто наебывал бабулю, хотя это было непросто:  майор МГБ четверть века пасла подростков  и полагала, что видит внука насквозь.
   Когда  Лерику было пятнадцать лет, она  застукала его на мастурбации.  Дело было  уже кончено, но бабуля  просекла.  После ужина она позвала  к себе в спальню, усадила на кровать, покрытую зеленым атласным покрывалом с огромным количеством рюшей и оборок, так что койка походила на торт, и сказала, глядя в сторону:
- Лерик, больше так не делай.
    Уважая бабушкину деликатность, он не стал прикидываться, будто не понимает. Однако она впервые завела с ним разговор на такие темы, и Лерик счел нужным прояснить позиции, в конце концов, ему давно уже не три года:
- Почему, бабушка? - спросил он нейтральным тоном. – Все мальчики так делают. Я читал, что это нормально.
 -Он мне будет объяснять! – фыркнула она. – Я  отличник народного просвещения. Другие пусть делают, а ты воздержись, тебе нельзя.  
- Да почему же? -   Лерик настаивал на рациональном объяснении. Бабуля  слишком полагалась на пафос.
 -Долго объяснять, - пыталась отмахнуться  бабушка. – Поверь мне, Лерик, ты особый случай.
   Риторика всегда была главным аргументом Калерии Степановны.
- Каждый человек особенный. А тут ничего такого нет, это физиология, бабушка, – Лерик старался говорить взвешенно и спокойно. Сама так учила спорить.
 - Вот! - воскликнула Калерия Степановна. – Именно она-то тебя и погубит. В тебе телесные страсти кипят, я замечала, и в матери твоей. Да и во мне, - добавила она, помолчав. – Меры ни в чем не знаем. Кто вчера два фунта конфет умял?
    Конфеты «Ну-ка отними!», где на фантике девочка дразнила собаку, они съели вместе. Лерик не унимался. Вот какого хрена подобный деспотизм, крепостное право, черт возьми!
  - Бабушка, ты мракобес, – жестко сказал он, с вызовом, как это называла Калерия Степановна. - В мире  сексуальная революция, а ты из-за  чепухи мне мозги канифолишь. Это элементарная потребность. Или ты подобными вещами в детстве не баловалась?
    Ведь сама учила, кантов императив объясняла, все майоры МГБ знали Канта, зубрили, как устав караульной службы. Калерия Степановна хмыкнула, потом вздохнула, села поближе к Лерику и обняла его за плечи:
  - Я понимаю, внучок. Потребность, но ты ее задави, – это звучало как приказ, предложение, от которого нельзя отказаться. - Прими душ или выпей валерьянки. Нельзя тебе, именно тебе, вступишь на эту дорожку, не остановишься.
  Почему она запрещает персонально ему? Всем можно, а ему почему-то нет. Что за самодурство!
  Лерик вспомнил только что прочитанного  Лескова, очерк про купчиху и ее любовника.  Эта парочка  неслабо гнала, каторгой дело закончилось. Купчиха была секси, агрессивная. Лерику нравились такие.  Но на месте любовника Сережи он, пожалуй, не стал бы помогать такой бабе: убийство, нет.  Глупо так вкладываться в страсть, она скоротечна. Об этом много написано. Но ведь этих двоих, Катерину и Сергея, так  перло  и даже некоторое время несло, как на крыльях.   А, может, оно того стоит? Он хотел обсудить ситуацию с бабушкой, но та не пожелала объяснить, какие подставы и кочки ожидают ее единственного внука Валериана, когда он рискнет и вступит все-таки на  дорожку, где не остановишься и все такое…  Бабушка оборвала беседу в своем стиле:
  - Узнаю, что продолжаешь, получишь скалкой, можешь не сомневаться.
    Лерик  не сомневался.  Но и сдаться задаром  он не мог. Как всякий угнетаемый, он умел манипулировать угнетателем. Он посмотрел бабушке в глаза (честно), покачал головой (так, неопределенно)  и назначил цену:
 - Можно, я  буду хотя бы курить? – разумеется, он уже курил, с одноклассниками за гаражом, и таскал в портфеле зубную пасту, которой полоскал рот   после уроков. Бабушка  ожидала внука возле школы,  на лавочке у соседнего дома. Берегла его репутацию. Конечно, все об этом знали.
  - Можешь,- облегченно выдохнула бабушка и передала ему зажженную папиросу. Как все майоры МГБ, она без меры садила «Беломор».
    Бабушка успокоилась, а он стал нагло дымить у себя в комнате.  Сбегая со школьного крыльца, он тут же зажигал папиросу. Девчонки оглядывались. Ну, а тот ее запрет… Кто ж дрочит на глазах у бабушки? Впредь запирался. Герой классики, наверное, переживал бы, плакался по пьяни, что обманул доверие.  Лерик не терзался. У бабули свои принципы, а у него свои потребности. Низы не хотят. А верхи, ну что они могут? Вот и Каннингем  полагает, что давить физиологию глупо. Да и вообще обходится без образцовых героев.
   «В хороших книгах должен быть стиль», – объясняла Калерия Степановна. Стиль она воспринимала как обстановку.  Все должно присутствовать: назидательная объективность, пафос, украшения, хотя главным является то, что внутри. «Смысл не лежит на поверхности, Лерик». Она учила внука трактовать метафоры и символы. Ох, сколько оплеух он получил за неверные ответы.
- Кого ты выберешь Сокола или Ужа? – спрашивала она, без стука заходя в его комнату. Лерик протиснул  в щель между кроватью и ковром «Плейбой» за май 1983 года. Ему дали почитать в школе, а он тайно пронес к себе, засунув даже не под рубашку, под майку.
  «Что за выбор, на хрен, такой», - с досадой думал он. Настасья Кински, там был интересный материал с фотками.  Разумеется, Лерик знал правильный ответ: гордый Сокол. Он и так был ранен, терять  нечего, вот и кайфанул напоследок. Но чем ей Уж не угодил? Ну сиганул со скалы, ну шлепнулся, понял, что не его –  так уж сразу и трус, обыватель. Чтобы бабушке понравиться,  Ужу следовало сто раз прыгнуть, в соплю убиться, но в сто первый раз взлететь. Конкретные альтернативы бабуля выдвигала  редко:
- Ты что будешь на ужин пареную тыкву или бифштекс?
- Пожалуй, бифштекс, бабушка.
- Вот знала, что ты выберешь вредное.
- А  что тогда спрашиваешь? – этот разговор велся механически, безо всяких эмоций, Лерик даже не поднимал глаз от книги.
- Не хами, - бросала бабуля и подавала макароны по-флотски.
   У них в доме скопилось много  символических вещей.  Для жизни они были не особенно нужны, хотя Лерику нравились скользкие диваны с высокими дерматиновыми спинками. Обивка украшалась  гвоздиками с  круглыми шляпками. Будто кнопки. Нравился и резной буфет, пропахший специями и лекарствами. Дверцы буфета уютно скрипели. Здесь бабушка держала водку в графинчике, кагор. Она полагала, что это вино полезно детям.  Внук регулярно получал по полрюмки. Но сначала рыбий жир. Он нравился Лерику больше, особенно, если закусывать селедкой. «Это мой папа придумал. Вкусно, правда?» - радовалась Калерия Степановна, которой была хорошо известна ненависть обычных детей к этому сомнительному витамину.
    В  комнате бабушки  раскорячился   огромный письменный стол.  Зеленое сукно кое-где было  покрыто пятнами. Может, и кровь.  Ящики в двух тяжелых тумбах заперты.  В одном из них, Лерик знал, бабушка держала наградной пистолет – память о Степане Парамоновиче. За годы домашней отсидки Лерик исследовал каждый уголок, каждый гвоздик в обивке, и наконец,  взломал замки в ящиках. Кроме браунинга, он обнаружил драгоценности, столовое серебро, золотые монеты.  Кровавый стол оказался с секретом.  
   Лерику исполнилось девятнадцать лет. Наступали новые времена, и он нашел, как  распорядиться цацками. Вырученных  денег хватало на стильные шмотки, траву,  алкоголь, потребление которого заманчиво описывалось в западных романах: кальвадос, текила, граппа, но чаще, конечно, виски – проще достать.   Немного денег тайно посылал мамочке.  Однажды тайное стало явным.  Калерия Степановна бушевала, побила все стекла в шкафах, но Лерик был сильнее. Он отобрал  у бабушки скалку, просто взял и вышвырнул с балкона на хрен. Будущее расставило все по местам, и теперь наступила его очередь стеречь бабушку. Это не было в тягость, но имело цену больше ее не слушаться.  Бабушкиной пенсии и его стипендии перестало хватать. Магазины совсем опустели, и он покупал   мясо, творог, сметану, овощи и фрукты - то, чем они привыкли питаться, – на рынке, втридорога. Лерик менял серебро  на харчи.  Он утратил трепет перед стилем и за день до  смерти Калерии Степановны выкинул ее кровать из орехового дерева: перебить тяжелый запах было  невозможно. Он перенес умирающую бабушку в свою постель,  усыпанную конопляной трухой, и накрыл своим одеялом, немного отдающим негашеной известью. В ту ночь он спал на полу, рядом…
    В том-то все и дело, что у американца не было стиля. Он писал легко и прозрачно.  Он фиксировал опыт, однажды поймав ритм, а не наворачивал поучительных историй о вреде необузданных страстей.
   Лерик не представлял, что можно так писать. Он попробует:  пластично, просто – «он сказал», «она сказала», но только не про геев. Американец, казалось Лерику, эту тему исчерпал, да и геев в окружении Лерика не было. Про что бы ты ни сочинял, хоть про вампиров или славянских ковбоев, полагаться нужно на собственный опыт. Лерику исполнилось тридцать лет, и что было в этом опыте? Наркотические медитации?  Истоптано.  Особых глюков от ганжубаса не бывает, а про винт уже Ширянов навалял. Жанр травелога с описанием заграничных впечатлений казался Лерику скучным, пенсионерским.  
   Лерик завис с темой. В голове крутились сцены, обрывки фраз, чувственные детали, но истории, куда все  приложить -  не фига. Утром он просыпался, выкуривал в ванне Моби Дик,  мысли  неслись  косяками, словно юркие рыбешки,  и, голым, он садился за комп. Иногда выходило страниц пять-шесть, но когда отпускало  и он перечитывал, Лерика давило чувство собственной заурядности.  Матерясь, он построчно удалял написанное и сматывался на набережную бухать с Майком. Под видом травяного гона он проверял на Майке некоторые сюжетные повороты, этические коллизии. А Майк что? Он смотрел на воду, иногда на девчонок.
    И все же одна история у Лерика  была. Был и опыт, не такой уж уникальный, но личный  несомненно. С каждым днем он  все больше думал об этом и чувствовал, как потеют ладони. Да, это была она, Дина, собачья страсть.   Та самая дорожка, с которой он успел-таки вовремя соскочить.
   «Почему я не решаюсь? - размышлял Лерик. - Слишком близко? Вот и Каннингем пишет, что о близком  нельзя: выйдет либо сентиментально, – розовых соплей начинающий прозаик страшился больше, чем треклятых причастных оборотов, которые перли, как ханыги  в пункт стеклотары, -  либо чересчур жестко. Жестко, пожалуй, пойдет, оно и было жестко, можно  с матом, - Лерик уже оценил выразительные возможности крепких междометий. - Дина материлась».
    Моби Диком для вдохновения тут не обойдешься.  Опыт  нужно освежить. Но все эти годы  Лерик стремился только к одному – стереть. Бабушка и в самом деле видела его насквозь. Остановиться Лерик не смог. Степан Парамонович вырвался на волю и пошел гулять по буфету.  Лерик не раз бросал Дину – просто сматывался с дачи без предупреждения, пропадал сутки, двое.  Больше вытерпеть не мог. Нормальных детей не делают в собачьей будке, укурившись до полного отупения и не мывшись неделю.  По бумажкам, она Константиновна, но судьбу не обманешь, она-то бьет не по паспорту. Степановна  по отцу, да и по матери.  Дина говорила: не думай об этом, солнышко. Она не поверила, решила, что Лерик гонит насчет семейной кармы. Тема по обкурке популярная…
      «Попробую, - решился  он. - А не получится, не отольется в тему? Ну, тогда  подохну во славу Степана Парамоновича. Дина, сука, отымела меня, теперь моя очередь ее использовать».
     12 августа на день Строителя, когда, как он знал, Костик свалил за город на корпоративную пьянку, Лерик позвонил Дине и договорился о встрече. Она согласилась, не думая: ждала.
    
12 августа. Третье лицо. Откровенно.

    Дина вошла в 10 вечера под грохот праздничного салюта.
   «Пошловатое начало», - отметил   Рекс. «Главное, не отключать башку, -  напомнил он себе. – Запоминай детали, рефлексируй. Или рефлектируй? Надо узнать, как правильно, облажаться здесь - все равно как допустить ошибку в слове «диссидент». А я не лох, я бабушкин внук».
   Дина явилась с немытой головой и в  сарафане. Рекс помнил его. Этот сарафан она соорудила из бабушкиного крепдешинового платья, когда живот уже не умещался в джинсы.  Дина собирала волосы на затылке и  со спины становилась похожей на Калерию Степановну.  Черная краска сошла, и Дина   оказалась  шатенкой с медным оттенком, чуть темнее, чем у мамочки.  Бабушка красила волосы стрептоцитом, Рекс запомнил их  ядовито морковными, почти красными.  Сейчас  Дина снова стала брюнеткой, как тогда на Новый год. Это ее старило и добавляло вульгарности. Чтобы отличаться от подзаборной шлюхи, она стянула талию дорогим кожаным поясом, туфли тоже были цивильные, хотя и до последней степени блядские: с блестящими каблуками.
   Белья на Дине не было: догадаться не трудно. «И как ее по дороге в подворотню не затащили?» - Рекс старался думать о Дине отстраненно.
   Судя по прикиду, на ностальгическую беседу Дина не рассчитывала. Она пришла к бесстыжему Степану Парамоновичу. Рефлектирующий Лерик был ей пофигу.
   Рекс демонстративно достал из кармана пачку презервативов. «Надо про гондоны, или получится слишком натуралистично?»  - башка пока работала.
   Дина покосилась на упаковку  и хмыкнула.
 - Ты бы, Лерик, еще пушку приготовил, - пошутила она.
   «Насчет пушки надо подумать. Как я забыл про нее?» На даче он часто игрался с браунингом: покачивал на ладони, разбирал, чистил, иногда палил по воронам. «Застрелишь меня?» - Дина  говорила так, с придыханием, прямо Рексу в ухо, а он отвечал сквозь зубы: «Много чести». Это было бабушкино выражение. Калерия Степановна относилась к окружающим высокомерно. «Ну, а что ж тогда, задушишь?» - Дина требовала всего Рекса, отвлекала от любых занятий. «Нет, - отвечал он ей с досадой, круша на дрова дверцу шкафа. – Зарублю». « Это хорошо, - щурилась Дина. – Лишь бы  не послал». Между тем  Рекс  думал именно об этом варианте  до того, как заметил ее беременность,  ну а после – после он вообще запретил себе думать.
- Не ссы, Лерик, - усмехнулась  Дина. – В этот раз младенцев не образуется.
- Я тебе не верю, Дина, - он старался говорить хладнокровно. – В прошлый раз ты меня в том же  уверяла, а потом наебала.
 - Да? – она удивленно подняла брови. –  А ты разве не для этого  позвал?
   Она славилась своей бесцеремонностью. И ему… ну да, ему нравилось, заводило.
 « Диалог вроде нормальный. Живой. Сейчас бы записать, пока не смыло. Ладно, зацепим в памяти по ключевым словам. Она сказала «не ссы», а он – надо дать имя, чтобы лучше думалось – а он: «наебала».
  Рекс по-свойски полез в ее сумочку. Дина не соврала. Он сразу отыскал таблетки. Упаковка была початая. Он выщелкнул одну штуку, налил стакан квасу.
   «Квас – глупая  деталь, но смешная, - пронеслось  у Рекса в голове. – Без юмора нельзя».
 - Пей, - приказал он Дине. – Иначе ничего не будет.
   Дина покрутила пальцем у виска  и хохотнула:
 - Ну и дурак ты, Лерик, прости господи.  Они мгновенно не действуют, это тебе не аспирин. Или у бабушки в аптечке были  такие?
   Однако таблетку она съела.
   Она задрала ему майку, погладила живот  и протиснула кисть в штаны. Дина   проявляла инициативу  по праву более опытной.
 «Медицинские термины, нейтральная лексика или  матом?» - Рекс еще соображал.
   Рано, слишком торопливо.  Он  ударил  ее по руке. Дина вздрогнула, но руки не убрала.
   Рекс с усилием освободился, выдохнул, потом поднялся с дивана, на который она его толкнула.   Пройдясь по студии, он открыл кран, чтобы вода набралась в ванну.
- Сначала помойся, сука, - медленно произнес он, глядя в окно,  интонация уже сбивалась.
- Хорошо, солнышко, - покорно сказала она. – А ты пока косячок забей.
 «С косячками – общее место», - сработала рефлексия, и Рекс достал бонг.
 - Ух ты, какая штуковина, - Дина с любопытством рассматривала акриловую посудину. Она затянулась и передала бонг Рексу. Он выставил ладонь: нет. Дина  не поверила своим глазам.
- Потом, - уточнил Рекс.
- Потооом? – она удивленно подняла  брови.
  «Или дернуть? - засомневался Рекс. – Как-то успокоиться, нейтрализовать Степана Парамоновича. Иначе и записывать нечего будет».
 - Ладно, давай, - он набрал дым в легкие.
   Дина сделала еще пару затяжек, потом встала и тоже пошла к окну. Она собиралась задернуть шторы. Окна были довольно высоко от земли, но на улице толклось много народу.  Ярко освещенная комната -   будто сцена, но гасить  свет  - не в их правилах.   Дину немного накрыло и, сделав несколько шагов, она оступилась. Рекс едва успел ее подхватить.  Обняв его за шею, Дина наклонилась, чтобы снять туфли. И вдруг хлюпнула носом.
  - Что, что такое? - обеспокоенно спросил Рекс. –  Ногу вывихнула?
   Дина посмотрела ему в лицо. Вокруг носа и губ покраснело. Она становилась некрасивой, когда плакала.
- Никто обо мне не заботился так, как ты, - едва слышно проговорила Дина.
  « Снова бабьи трюки, сбивает на женский роман,   - работали остатки Рексовой головы. – Я мужик и буду валять такую похабень?  Писать про любовь.  Ничего не было, кроме…  Костик тогда спросил, а я, как бабушка, изобразил благородное негодование. Правда глаза колет».
   Она  расстегнула пояс и сняла через голову сарафан.
- Не буду я мыться, Лерик, - отрезала Дина.
   «И что же дальше? Он прикоснулся… Полная херня!  Удовольствие как текст.  И когда же писать? А главное, кто этим займется? Кто здесь  автор? Да и какое, блядь,  в этом удовольствие?  Удовольствие, когда  пыхнешь. А тут? Я просто не могу, не могу этого не делать. Это как чесаться, нет, чихать.  Одна  поэтесса сравнила чих с оргазмом. У баб, наверное, и в самом деле похоже. Чихать двадцать раз подряд и при этом расковыривать   свежую болячку.  Физиологично, слишком натурально. А надо бы экзистенциально. Кому надо? Мне  уже нет. Ее. Вот здесь. И туда. Либо рефлексия, либо, либо, либо. Барт. Модный критик. Писал мутно. Вроде гей, как Каннингем. Машиной сбило. Вот и меня. Сбило, снесло. И снова приколотило. Приколачивать я умею. Уф. И уф, и пф. Далее по тексту, по телу…»
    Башка у Рекса отключилась.
   А их собачий роман, он еще продолжился.   
 
  То Дина, то Рекс.
    
 …. С 12 августа Костик ушел в запой и перерывов уже не делал. В конце апреля, после того как Машка, привыкшая  перед сном рассказывать папе новости, поведала Костику о том, как она познакомилась с веселым Рексом, он  удвоил свою ежедневную порцию алкоголя и то только потому, что сделал вид, будто поверил Дине. Она объяснила мужу, что речь идет о собаке, которую подобрал Майк.  Машка не унималась:
- Мама, - уточнила она. – Рекс – это дядя.
- Конечно, дядя, - невозмутимо заметила Дина. – У собачек бывают и дяди, и тети. Рекс ведь тявкал?
- Да, - радостно согласилась Машка.
  Костик поспешил покинуть кухню, чтобы избежать  развития темы.
  От Рекса Дина вернулась следующим утром, в пять часов. Она бы осталась дольше,  но тот сам выставил ее.  Они вышли покурить на лесенку, мимо проезжала машина, Рекс махнул рукой. Он заплатил водителю, приятельски чмокнул, но о следующей встрече не заикнулся, не сказал даже: «Позвоню».    Костик был уже дома, дрых на диване в гостиной,  Машку Дина  неделю назад отвезла к матери. «Скажу, смотрела салют, а потом засиделась с подругами», - решила она и набрала полную ванну горячей воды: «Отмокну  - ничего не почувствует».
   Так бы и случилось, и все бы шло  нормально, все были бы живы и здоровы. Дина бы встречалась с Лериком, не часто и не долго: порезвились  часок  и разбежались. Именно в этом она убеждала себя, когда шла к нему вечером, продираясь сквозь праздничную толпу.  Рекс напрасно отпускал шуточки насчет  ее  вида:  половина молодых женщин в этой толпе  выглядела так же.  Все бы шло нормально, как у всех, даже немного острее, но когда она залезла в ванну, в дверях появился похмельный Костик. В первый год, как Дина вернулась к нему, он выломал все задвижки в доме, перестраховался. На полу валялся злосчастный сарафан. Костик понюхал и все понял. «Развод», - буркнул он и с тех пор запил.
    Серьезные запои случались у Костика регулярно, раза три-четыре за год.  Дина знала их причину. «Мы с тобой только друзья, понял? Или я уеду к родителям». Эту фразу она сказала, когда он забрал ее из роддома. «Конечно, конечно»,-  легко согласился  Костик, принимая у нее конверт с Машкой. Он глупо улыбался,  руки  дрожали от волнения и радости.  Он откинул уголок, осторожно поцеловал краешек одеяла, и  по его опухшей с похмелья физиономии потекли слезы. Костик их не утирал, словно не замечая. « Получил, чего хотел», -  Дина закурила. «Ребеночка бы пожалела, в машине дымить», - с укором сказал таксист, молодой парень восточного вида. «Заткнись, урод», - грубо отрезала она. Парень затормозил, обернулся и уже сверкнул сухими глазами, чтобы осадить наглую суку, но Костик  дружески похлопал его по плечу, мол, извини, брат, женщина не в себе.
    Костик держался почти год, но потом подкатил, как обычно, с подарочком. Преподнес сережки.  Ему, наверное, на рынке посоветовали:  купи презент подороже,  он и раскошелился на бриллианты. За эти деньги мог бы год утешаться с анжелками. Когда Дина это сказала, Костик  в ярости разъебашил телевизор, порезав руку. Перевязывая его, Дина напомнила: «Ты хотел дочку, я тебе принесла, а остальное мы вроде  обсудили». Он опустил глаза и кивнул.  На следующий день муж купил новый телевизор и ящик водки. Костик вел себя смирно – пил и спал. И так месяц. Потом Дина вызвала бригаду коммерческих наркологов и та привела его в чувство. Больше Костик не приставал…
  … « Ну все, все», - успокаивал себя Рекс, глядя вслед тачке, увозящей Дину. Он вернулся в студию и включил воду. Пока ванна наполнялась, он   сдернул простыню с дивана и засунул ее в мусорный пакет. Этого ему показалось недостаточно. Рекс  вылил на дерматиновую обивку стакан самогона  и протер салфеткой лежанку,  спинку,  валики. Все это, конечно,  бессмысленно. Ее запах, его собственный – Рекс снова перестал различать.
   «Он чувствовал себя опустошенным», - этой фразой можно было  завершить откровенную сцену, эпизод будущего романа. Только она не имела  отношения к его опыту. Как и опыт к литературе.  Человеческих слов для этого нет.
   Рекс напился до полного безобразия. Он еле дополз до переполненной ванны, выключил кран и до следующего вечера блевал, время от времени отключаясь прямо здесь, возле воды  с кислым запахом желудочного сока. Потом пошла желчь…  
   …Без Лерика Дина ощущала физический дискомфорт, как во время менструации. Все было не так. Первый год ее не радовала даже Машка. Костик, который  превратился в заботливого отца – он  вставал по ночам, кормил ребенка из бутылочки, менял памперсы и умильно гулькал возле кроватки – просто бесил.
    Они прожили  восемь лет – детей не было.  После обследования выяснилось, что причина в нем.   «Отцом ребенка, рожденного в браке, является муж», -  задумчиво произнес он в ресторане, где они заливали результаты анализов. Дина  поняла намек и стала встречаться с его приятелями. Разумеется, не ради Костикова отцовства. Ревновать он не смел и о таблетках не догадывался. Майку было пофигу, а Шура, похоже, просек:  у него было трое от разных жен. С Шурой приключился роман, но  Дина сама оборвала его, пока дело не зашло слишком далеко. Он был хорошим парнем, но содержать ее, не работавшую ни дня в жизни, Шура с его легкомыслием  никогда бы не стал.
   С пьяных глаз Костик любил разглагольствовать о вырождении нации. Образцовым выродком был, конечно, Рекс: «Бог дал способности, а ни учиться, ни работать не хочет, деньги есть – в дело бы вложился, но нет – все по ветру пускает. С утра до вечера курит и книжки читает, даже бабы его не интересуют. Ну, не ублюдок ли?». « У тебя к нему, похоже, классовая ненависть», - замечал Шура. «И что? – с вызовом продолжал Костик. – Я в бараке родился, - здесь он врал. Не было никакого барака, отдельная квартира в рабочем районе, хрущовка, вполне комфортабельные апартаменты для 1961 года. -  Гнутой алюминиевой ложкой щи хлебал, а ему гренки с маслом на фарфоровом блюде подавали». «Ловко ты сироту урыл», - усмехался Майк.
    Короче, кто угодно, только не Лера Королев. Потому и не знакомил с ним так долго и  пас ее на даче. Таблетки кончились через месяц. Рекс об этом не знал, а Дина перестала думать, потому что далеко зашло сразу. В последние месяцы  Рекс глушил отчаяние алкоголем. Это плохо удавалось. Его мучительно рвало, и, обессиленный, он валялся рядом с Диной. Она выходила в сад, и через минуту притаскивался он, плюхался на землю возле его ног и так лежал, как собака. Попыток смотаться больше не предпринимал. А ей, суке, было хорошо. Рекс нравился ей таким,  больным грязным щенком со слипшимися волосами. Он брезгливо называл ее живот  брюхом, нес  пургу про рокового Степана Парамоновича. Но Лерик сам был чем-то вроде ее живота, ее телесной жизни,  в другую  Дина никогда не верила.
    Она подозревала, что это Шура ему что-то нашептал о проблемах с ребенком. Ничем иным Дина не могла объяснить этот Рексов финт с деньгами в больнице. Она осадила его тогда, пыталась манипулировать, разводить на собачью привязанность.  Рекс не повелся. Она злилась - пропало молоко. Дина  курила по две пачки в день, втайне от Костика потрошила его заначку с дурью,  а Рекс, она знала, развлекался, не забывая каждый день менять белье и рубашку, как учила его эта чертова бабушка. А потом и вовсе свалил. Все было кончено, и жизнь снова потеряла вкус.
    Когда Машке исполнился год, они пошли в фотоателье. Костик дорожил советскими обычаями и хотел иметь в семейном альбоме фотку  с девочкой на плетеном стуле и  подписью «Самара, 1997», воткнуть на вечную память рядом с его собственной кривоногой личностью в «Куйбышеве, 1962» и Дининой с большим яблоком - «Новокуйбышевск, 1967». Возле рынка  Костик и отыскал подобное ретро.  Со снимка на Дину смотрел Лерик: густые черные волосы ниже бровей – у Машки они, правда, не были такими гладкими, на кончиках завивались, – но эта фарфоровая кожа, узкий носик с маленькими аккуратными ноздрями, плотно сжатые губы, хитрые глаза –  он.  Моторика тоже была Рексова, и  своеволие:  Машка казалась покладистой, как и он – да, мамочка, хорошо, папочка, – но в итоге делала, как ей нравится.
   На три года дочка заменила Дине Рекса. Она  позволяла Машке все, например, часами торчать за компьютером, есть вместо полезного супа сладости, не умываться, разбрасывать игрушки – лишь бы видеть, как блестят ее, его, влажные глазки.
- Папе об этом рассказывать не надо, -  бесстыдно учила она девочку.
-Почему? - подняв высокие брови, спрашивала она, совсем как Лерик.
- Он не поймет  и будет долго  нудно ворчать, - да, мамочки иногда говорят  такие вещи.
-А что сказать?
- Ну, ты придумай какую-нибудь веселую историю, папа ведь любит смеяться?
- Да, - соглашалась Машка.  И рассказывала, как добрый дядя Миша играет с ней в прятки. Компьютеров Костик опасался, и при нем Машка никогда  не сидела возле монитора, он даже от телевизора ее отгонял, только мультики и не больше десяти минут.  Ах, Костя, ты даже не представляешь, какая подлая у тебя баба!
   Но Рекс вернулся,  и  с апреля Машка стала часто гостить у бабушки. Однако  за чистые рубашки он держался долго, почти пять месяцев…
  … Иначе быть не могло. Дина явилась без приглашения  14 августа, на этот раз с утра. К этому времени Рекс успел вытащить пробку и спустить грязную воду. Тело ломило, он чувствовал, что поднялась температура.  Он долго собирался, чтобы поставить чайник. Прежде чем удалось зажечь газ, он сломал десяток спичек, и тут вошла она, без стука – дверь оказалась незапертой. Дина была в белой блузке и строгой черной юбке.  В таком виде  бабушка руководила домом пионеров. Она вымыла его, убралась в комнате, приготовила еду. Чтобы сбить температуру,  Дина намазала грудь и спину Рекса медом. Он сам попросил об этом, потому что так делала бабушка. Она провела у него весь день, держала его голову на своих коленях. Когда Рексу полегчало, они потрахались без излишеств, и Дина сразу ушла. «Нормально, - подумал он тогда. – Вполне гуманистический формат. Напрасно я паниковал. А самогонку у этой ведьмы я больше брать не буду. Едва кони не двинул от отравления»…
  … Угрозу Костика Дина запомнила. Раз так, решила она, то и веселые истории нет смысла придумывать. В сентябре они стали встречаться с Рексом каждый день. И все чаще она оставалась на ночь. Машка загостилась у бабушки. Лерик жил с бабулей и ничего, успокаивала себя Дина, окончил школу с золотой медалью. Динин отец работал в нефтянке, денег хватало, а мать по образованию учительница, ей все равно нечего делать. Костика ее родители никогда не любили, считали алкоголиком  - что ж, правильно думали. Степановна так Степановна, зато талантливая и красивая, как и настоящий папочка. О дочке они  не говорили.
   Раз, когда он уснул, Дина из любопытства заглянула в его компьютер. На рабочем столе она открыла файл «Дым отечества». Это был роман. Стиль ей понравился. Рекс писал легко, короткими фразами. Там было немного, страницы четыре, но его дачу она узнала сразу. Был и герой, которого звали Макс. Этот персонаж много размышлял. После слова «подумал», стояли кавычки, но текста в них не было. Не придумал, о чем, а, может, новаторский прием?  «Хрен его знает, - решила она. – А вдруг прославится». Был в здешних местах один такой, некто Огородников, Дина   когда-то училась с ним в одном институте. В Париже сейчас. Рекс проснулся, увидел ее за монитором и вырубил компьютер  из розетки: «Еще раз вломишься, убью», - беззлобно буркнул он.   Его реакцию Дина сочла хорошим знаком. Рекс относится к сочинительству серьезно.  Деньги у Рекса пока имеются, да и вообще он парень фартовый, к тому же молодой, тридцать лет всего. «Что мне мешает жить с ним? Ничего», - заключила Дина и стала думать о том, как однажды безо всякого предупреждения  явится к нему с вещами…
   … К концу сентября  Рекс впал в депрессию. Из писательства ничего не вышло.  Собачью страсть он актуализировал, но  творчеству это никак не помогло. За компьютер он садился теперь разве что гонять монстров.  В сухой  ванне  копились грязные шмотки.
     Встречи с Диной плющили его, выдавливали  мысли, оставались только рефлексы. Иногда, прервав возню, он вскакивал и грубо выставлял ее за дверь. Она не обижалась, списывая все на его причуды. «Ты ёбнутый, Лерик. Мы определенно созданы друг для друга. Костик не зря напрягался». На другой день она являлась снова. Мысль о том, что однажды Дина не уйдет, вызывала ужас. Но, если выдавался перерыв в несколько дней, Рекс не находил, чем заняться. Это была зависимость. Прежде косяки вызывали прилив вдохновения, теперь он курил, чтобы успокоиться, а после ухода Дины почти всегда напивался. Правда, уже не блевал.
      Как-то раз, выгнав Дину, он заставил себя  прогуляться. На набережной он забрел в один из шалманов. Из динамиков лился русский шансон. Это был Шуфутинский, песня про еврейского портного. Рекс взял  триста водки и пиво, сел за столик и стал смотреть на темную Волгу. Осенью она была тихой, уютной, огоньки на другой стороне казались заманчивыми. Но что там, вблизи этих огоньков? Пьяные сторожа в рваных штормовках шлепают картами по залитой портвейном клеенке, тушат бычки в консервной банке, судачат о бабле и бабах. Скорее всего, так и есть. Все, что манит, рано или поздно оборачивается обломом.
      Рекс, которого бабушка  обзывала «жидовской мордой», cам вычислил  родного отца – Илья Михайлович Шварцман. Мамочка в свое время не сказала: «Зачем тебе, Лерик? Мы школьниками были, он даже не знает, что ты появился на свет». Да и мать ли она ему? Приезжала раз в год, летом, отдохнуть и позагорать на пляже, жила на даче с очередным приятелем, в бабушкиной квартире появлялась, когда Калерии Степановны не было дома. Может, и та ему вовсе не бабушка. Откуда на самом деле взялся он, Рекс, реинкарнация неугомонного Степана Парамоновича?
   Запивая водку пивом, он быстро набрался. На глаза навернулись слезы.  Он столько лет прожил под неусыпным бабушкиным контролем, столько врал, что после ее смерти ему хотелось  одного – воли. И как он ею распорядился? Бабушке на зло, вот как. Продал почти все, что она нажила, и с головой окунулся в необузданные страсти. И, кажется, больше ни на что не способен.   Даже читать перестал.
     Когда он был маленьким, бабушка  мучила его Горьким. Вдвоем они читали в основном его. У Горького, как объясняла  Калерия Степановна, изображались сильные герои, жизнь подвергала их многочисленным искушениям, но они – разумеется, только положительные, отрицательные - нет – преодолевали давление наследственности и среды, выламывались из накатанной колеи и красиво умирали. Отрицательные герои тоже были не жильцы, но умирали некрасиво, гнили заживо. Ее любимое «Детство» давило Лерика своей натуралистичностью. Герой, как и он, постоянно огребал практически ни за что, эти свинцовые мерзости его закалили и привили любовь к знаниям. Лерик понимал, куда клонила бабуля, но почему же тогда она  не пускала его побегать во дворе, если ориентировалась на такие жесткие  образцы.  В длинные тексты про купцов Лерик не взъезжал.  Он отвлекался, рассматривал узоры на линялых обоях, а Калерия Степановна лепила  подзатыльники и требовала подробно пересказать прочитанное. Память у Рекса была отличная, так что бабуле бывало стыдно за неоправданное насилие над сиротой.  Но в этом ритуале была чистота. Чтение приобщало Рекса к миру, где есть смысл, даже если  в книжке провозглашалось  полное его отсутствие. «Да еще талмуд на полке, // Так бы жизнь все шла и шла»,  – вкрадчивым баритоном согласился с ним Шуфутинский. Горький был бабушкиным талмудом. Судя по всему, она готовила внука к красивой смерти.
   «Пойду домой, выброшу из ванны барахло, налью горячей воды, помоюсь, вскрою вены. Жалко браунинг продали.  Собирался оставить, да Майк с Удодом отговорили: времена не те, засветишься – сядешь, а тут случай удобный, и сбыли пушку охране покупателя дачи. Говорили, что начальник присох, как прочел дарственную надпись  « Полковнику Королеву Степану Парамоновичу за безупречную службу в МГБ. 1952 год». А пока… пока почитаю что-нибудь, все равно, жалко Горького нет. Этот Горький стал писателем здесь, даже жил на этой улице, правда, при первой возможности свалил, не вынес местной тупости. Ну, да я уже сваливал, но зачем-то снова вернулся, наверное, за этим»…
 …События на этот раз ускорил Костик.  В начале октября пришла повестка в суд. Он подал заявление, не уведомив Дину. Дина расценила это как подлость. Она растолкала мужа, ничего не соображавшего с бодуна, и, тыча  под нос бумажку,  врезала: «Ну и хрен с тобой, баран, больше я к тебе не вернусь,  тупой гопник. А о Машке забудь!». Она собрала вещи и отправилась к Рексу, надолго, насовсем…
   …Рекс поднялся из-за стола, и его сильно качнуло. Пластиковый стол повалился. Чувствуя, что не в состоянии сделать и шага, он вновь плюхнулся на стул.
- И ведь какой молодой, а совершенно пьяная скотина. Совсем не жалеешь мамочку, - глухо произнес кто-то и, водрузив стол на место, сел рядом с Рексом.
- Моя мамочка – кукушка, черта мне ее жалеть, - огрызнулся Рекс, пытаясь сконцентрировать взгляд на незнакомце.  Ему удалось разглядеть седую патлатую башку, нервный нос, тонкие синеватые губы.
- Тебе ли об этом судить, -  захихикал  незнакомец. –  Ты очень похож на свою мамочку.
- Да кто ты, блядь, такой? - русский шансон накрыл Рекса не слабее водки с прицепом, и его повело на народную речь.
   Сосед по столику ощерился, показав желтые  зубы:
- Не узнает. Папочку  не узнает.
   Рекс тряхнул головой, протер глаза пальцами, пропахшими воблой. Прозрачный осенний воздух сгустился, и ему явился Иенс,  бывший отчим, пятидесятисемилетний европейский раздолбай. Иенс был прикинут по местной моде, то есть во что попало, он и прежде так одевался. Корыстная мамочка с ним облажалась, думала, что у него, как у всех за границей, полно валюты, или хотя бы  дом, работа.  Но Иенс оказался идейным – существовал на социальное пособие,  а после законного брака, первого за почти пятьдесят лет, – на то, что Рекс тырил у бабушки. Однако как он по-русски наблатыкался, от родного не отличишь!  Полгода назад в Амстердаме  Иенс знал только  «спасибо», архаизм «перестройка» и сочное выражение «ёб твою мать».  И как его сюда занесло? «Современное искусство, - осенило Рекса. -  Contemporary art. Прикинулся мастером инсталляций, вот и дали визу.  Здесь недалеко проходила биеннале. В Ширяево, что ли? Стрёмное название – Ширяево. Это, наверное,  оттого, что там ширь, волжская ширь. Тогда должно быть  Ширево. Акция вроде была в августе, а сейчас октябрь, хотя, что для Иенса сроки, завис, надо думать. Как все-таки хорошо, что я его встретил, будет, с кем пыхнуть, и поболтаем».
- Иенс, - Рекс обнял его и крепко поцеловал. Он отчима пахло осенним деревом. И губы у него были твердые, сухие мужские губы. – Пойдем ко мне, я тут рядом живу. Нам будет хорошо вдвоем и никаких баб, обойдемся без мамочки.
- Иез, иез, - растроганно отозвался он, и, поддерживая друг друга, они отправились в студию.
  - О, - одобрительно заметил Иенс, переступая порог. – Здесь пахнет физиологией.
-  Да, - вздохнув, признался Рекс. Он немного помедлил, придерживаясь за дверной косяк. Вертолет в голове никак не хотел приземляться. – Я снова нарушил бабушкин запрет. Но больше баб не будет, - повторил он зарок, стараясь говорить как можно тверже. Пилоту вертолета это понравилось и он, наконец, посадил машину на диван.
   Иенс  согласно кивнул и дернул скулой. Он весь отчего-то дергался. Так казалось Рексу из кабины вертолета.   Гость  осмотрел помещение и одобрительно поцокал языком:
 - Явочная квартира образца 1952 года. Ты коллекционер? - оценил он бабушкину мебель.
 У Рекса не было сил удивляться  продвинутости Иенса. Он не засыпал. Хуже. Подкатывала тошнота.
- Наследство Степана Парамоновича, - вяло объяснил он. Надо дышать носом.  
  - А кем  тебе приходился Степан Парамонович? – спросил Иенс с таким интересом, будто лично знал покойного.
- Да хрен тебе грузиться, Иенс, - произнес Рекс на вдохе. – Я сам никак не пойму, кем он был. Главное что я – никто, - ну, выдохнул, и снова вдох.
  Иенс заметил и участливо принес водички.  Рекс пил,  а он заботливо держал стакан. Постарел за последнее время.
- Я тоже никто, не повод грустить. Никто - это свобода, - ворковал он.
- Нет у меня никакой свободы.  Я заложник физиологии, - Рекс произнес это с пафосом, чтобы взбодриться.  Он встал: иначе бы совсем развезло. Видел бы ты себя со стороны. После таких трюков утром хочется отравить собеседника, убрать свидетеля  позора. Поза, она замылилась, парень, пора, пора менять роль.
   Патлатый хиппи с недоумением взглянул на Рекса:
  -А ты говорил – никто. Никто еще нужно стать, - он вдруг стал говорить медленно, как бы с трудом подбирая слова.-  Ты трусишь.  У тебя есть деньги. Но они не твои, ты это знаешь. Их наживали другие. Ты их присвоил. Тебя мучает совесть, потому что это не твоя роль, не твоя миссия.   
- Миссия? – Рекс саркастически ухмыльнулся. Другим-то он пафоса не прощал. -  Ты никак черт? –   Рексу показалась, что собеседник  как будто горбат. - Искушаешь меня?  Бабки вернуть не сложно, а в чем бонус будет?
- Бонус  будет не тебе, - прозвучал голос судьбы, запутавшись в порядке слов.
  «А он прав, - шебуршило  в голове. – Я в жизни ничего просто так не делал. Вечно себе что-то выторговываю. Кем бы я был без бабушкиного наследства? Без ее запретов и дрючки?  Попробую. Потрачу бабки на безнадежное дело, стану никем или, может быть,  тем,  в кого еще не играл».
 - Давай, Иенс, выпьем за это, - Рекс вытащил из наполненной раковины два стакана и кое-как сполоснул их под краном. – А потом помоемся. Никто должен быть чистым, без запаха и вкуса, - он брезгливо понюхал свою рубашку.
 - Никто наплевать на запах, но если ты хочешь, я готов,- охотно согласился тот.
  Рекс стал стягивать с себя одежду.  Они вместе очистили ванну от барахла, разбросав его по комнате. В воду Рекс вылил все мыльные жидкости: шампунь, средство для мытья посуды, выдавил пену для бритья. Потом он достал остатки пандоры:
- Выдуем все, и завяжем, -  сказал Рекс почти твердо. – Все равно прикурился, давно  не кроет. Уничтожим следы прошлого…
    … Едва переступив порог его квартиры, Дина поняла, что ошиблась. Возле двери валялся разбитый  монитор, в ванне, полной грязной мыльной воды, плавали папиросные гильзы, стоял кислый запах соседкиного самогона, валялись  рваные бумажки, скомканные вещи, битая посуда. Но все это  ничего, в их собачьем стиле. Облом был в другом: рядом с голым Рексом на диване дрых мужик,  тоже голый. На вид ему было лет шестьдесят,  патлатый, с длинными обезьяньими руками.
  «Не иначе Степан Парамонович», -  Дина поймала себя на нервном смешке.
  «Смейся, смейся, - стучало в голове. – С Рексом жизнь связать – в дурдом угодишь. Возомнила о себе: сука, сбила парня с панталыку, ввергла в непотребство. Он и без тебя  способен ад наворотить. Степанович, одно слово». И Дина поняла, что отныне может полагаться только на себя…
- Иенс, - каждое слово давалось Рексу с трудом. – А никто может иметь компьютер?
 -Может. В компьютере все – никто, - он был заботлив. Положил под голову подушку.
- Но монитор ты на всякий случай разбей, - подстраховался Рекс, закрывая глаза.
  Просьба была исполнена. Кто ж устоит перед таким соблазном?
- Бабушка, - Рекс, кажется, бредил. – Мне страшно, полежи со мною…
 

 

 Глава четвертая. «Старуха Изергиль».
2001.
Автор, вроде бы.

 

- … о роковой связи подкидыша с проституткой. И ведь в чем там дело? Его пригрел будочник – низший полицейский чин. Он опасался женщин и подкидышу заказывал. И в самом деле, вокруг были одни бляди и пьяницы.  Будочник его любил, но потом сошел с ума.
- Мы с бабушкой не читали такой повести.
- Она мало известна. В сущности, дрянь, бульварщина. Автор этого не скрывает, но упивается. В финале – финка под ребро. А на суде подкидыш благодарит за двенадцать лет каторги и просит разрешения посетить ее могилку.
  Они сидели на диване в единственной комнате. Квартира находилась на первом этаже, и он задернул шторы, чтобы зеваки не пялились  в окна. Из кухни то и дело кто-то заглядывал, топтался  в дверях: «А, ну ладно», - и шасть обратно, короче, мешал.  Она каждый раз вздрагивала, теряла мысль. Он не выдержал и после очередной  глупой реплики бросил с раздражением: « А если бы мы чем-нибудь другим  занимались? Не ладно, что ли?» -  и  сунул стул в дверную ручку.  Вас  устраивает бессмысленный трёп - флаг в руки, а  людям дайте побеседовать, серьезно, да, да, можно сказать, о деле.
- Как-то похоже на русский шансон.
- А ему нравились воры.
- Да, я помню. Пьяницы, прощелыги всякие. Налить еще вина?
- Пожалуй.
- Давайте  за Горького. Вряд ли кто сегодня за него пьет.
   Они выпили, не чокаясь, смутились и зачем-то соприкоснулись пустыми бокалами. Запоздалый жест добавил неловкости.
-  Нннда,  его герои  утратили почву.
-   А разве она у них была?   Как он говорил? «Выдуманные люди»?
- Слушайте, да вы уникум. Так шарить в Горьком. У нас в городе недавно  ликвидировали его музей- квартиру, отдали какому-то банку.
- Их счастье, что бабуля до этого не дожила. Почву он не любил. Всю эту пылищу. В небо тянуло. У него один герой, бабушкин внук, вроде меня, боялся, что птицы звезды склюют.  Во сне плакал: как же небо и без звезд. Его выгнали из гимназии за порнографические открытки.
-  Вот и прокололся. Звезды из Маяковского.
- Не прокололся, том 19, глава первая. Завтра сходим в библиотеку и проверим. Во сколько пойдем?   
   Она глотнула вина, а он, подумав, налил себе водки.
- Алексею Максимовичу нравились социальные сорняки. Он их обличал в конце жизни, но это так – поза. Как художник он обожал выродков. Что можно возразить  человеку, которому уже все похер? «В карете прошлого далеко не уедешь».  Типа  чего с меня взять, я умер для общества. Отличная отмазка, не правда ли?
- Вышак. Я все жизнь ею пользуюсь,  валю на призрак Степана Парамоновича.
-  Это из какого произведения?
- Да оно вообще неизвестно. Так, один мудак, проклятие рода, вроде помер давно, но все равно жив. Закрыть форточку?  Оп, простите.
-  Ничего. А вот образцы у него как с плаката. Знаете, такой с пальцем. Ужасно напрягают. Ничего, совсем ничего человеческого.
- Нет, ну как же? В школьной программе было. Павел Власов, сын алкаша, пил, дебоширил, а  потом вдруг связался с эсерами…
-  С большевиками. Или с меньшевиками? Ну, да не важно. Сын алкаша  начитался подрывных брошюр, повелся на пропаганду и организовал бузу из-за копейки. Менеджмент фабрики, где он работал, вычитал копейку из жалования персонала на осушение болота, на экологию, между прочим. И чего добился? Сам сел и других  потянул. Речь на суде толкнул:  «Победим, мы, рабочие, – и это будет!» А чья в итоге взяла?  Я вот вам другую историю расскажу. Был у меня студент, тоже Павел Власов. Из прекрасной семьи, сын работников банка. Каждый советский человек знал, что Павел Власов – пламенный революционер, и его родители – тоже. Но назвали сыночка Павлом. Как-то не верится, что они сделали это по приколу – сын был единственный. Павел  окончил школу с золотой медалью…
 - Я тоже.
 -  Вот как! И я. Мы, медалисты, друг друга понимаем. В университете  Павел Власов был умнее иных доцентов. К тому же знал языки. Никто не сомневался, что он станет блестящим филологом. Он бы и стал. Защитил бы диссертацию о ненадежном повествователе в современной прозе. Получил, если повезет, место ассистента на кафедре, пять тысяч рублей плюс надбавка за ученую степень. В качестве приварка: репетиторство, статейки в местную прессу в жанре «доколе». Однако Павел полюбил красавицу. Разумеется, красавица хотела в Москву, одеваться в бутиках, есть паэлью в модных ресторанах, путешествовать. И тогда Павел помимо филологии изучил банковское дело.  И здесь, как всякий настоящий медалист, достиг немалых успехов.  Выиграл стипендию на обучение за границей. Сейчас – топ-менеджер крупного банка. Купил квартиру в Москве и женился на своей красавице.  Короче, стал человеком. Вот что нам с этим Павлом Власовым делать?
- Будь я Горьким, подкинул бы революцию, дал Павлу шанс стать выродком.
- Вот и подкиньте.
- Я забью? Не возражаете? Я никогда не думал о политике.
- А вы подумайте. Почитателю Горького не пристало вести жизнь  обывателя.
- С чего вы решили, что я обыватель?
- А разве нет? Вам сколько лет?
- Скоро тридцать один. Семьи у меня нет, дома тоже, безработный. Порочных наклонностей  хватает.
    Она засмеялась.
- На босяка вы как-то не похожи:  одеты вполне буржуазно, угощаете  дорогим вином.
- Я небеден. Бабушка оставила хорошее наследство.
-  Выродок что ли?
-  О да.
-  Какая прелесть!  Самый горьковский сюжет! Спустите все к чертовой матери.
-  Как внук майора МГБ, скажу:  вы провокатор.
- Конечно. А коли вы внук, то у вас на данный момент две дорожки. Одна – в начальство, работники органов снова входят в моду. Им нужна бойкая молодежь.
-  А другая дорожка?
-  Там, где бузят. Безнадежное предприятие.
-  Я выберу безнадежное. Над любым начальником есть старший, который его дрючит. Мне это претит, ненавижу.
-  Бабушка?
-  Не без того.
- В здешних местах на другой дорожке топчутся одни фрики. Земляки не любят перемен.
- То, что надо. Поддержим иллюзии.  А перемен я тоже не люблю. Они вредно влияют на мою физиологию. Потому и за Горького держусь.
- Обломаетесь.
- Да пофигу, зато не скучно. Развлекусь.
-  Вы  декадент.
-   Ух ты! Может, и вам водки?
- А чего уж там! Лейте.
  На этот раз они чокнулись.
- Можно положить голову вам на колени?
- На кухне мой муж, а если он войдет?
- А стул? Так можно? Вы на бабушку похожи. Она меня любила.
- Теоретически и я могла бы вас полюбить.
- Так я кладу?
   Она не ответила.
- Знаете, за что меня любила бабушка?
- Ну, вы довольно симпатичный, милый даже.
- Разве бабушки любят за это?
- Считается, что нет.
- Вы намекаете,  что при виде чернявого спиногрыза, которого подкинула семнадцатилетняя поблядушка, бабуля воскликнула:  ах, какой миленький?  
-  Ну а что в этом такого?  Делать ей было особенно нечего. В глубине души она обрадовалась, что вы появились. Некоторые заводят кошек, собак, а ей целым мальчиком повезло. Это ж любопытно наблюдать, как на  твоих глазах растет мужчина. А ты им вертишь, как хочешь. Есть соблазн создать, наконец, свой  идеал.  Вам удобно?
- Ништяк. Но я был плохим мальчиком.
- Само собой, она с другими не могла работать. Майор КГБ
- МГБ
- Тем более.  Как все майоры МГБ, она творила добро. Если мальчик хороший, поля для деятельности нет.  Ковать, пока горячо, привычнее дрянного мальчишку. Выжечь и вытравить пороки и тем самым указать, что они должны быть.
- Зачем ей мои пороки?
- Чтобы помнить о своих.
- Вы такая же стебанутая, как бабуля.
- Спасибо.
- Извините, я не хотел…
- Лежите, лежите. Мне и в самом деле приятно.  Кто помнит тихих бабушек со спицами в руках? Этих бесцветных умильных теток в толпе зрителей на детских праздниках? Одержимых старух не забывают!
- Вам далеко до старухи!
- Заткнись, не говори пошлости.
-А по мне ты, мать, пошлость  сморозила.  Мы с Горьким, по ходу, всем в нашей жизни обязаны старухам. Затянешься?
- А как твоя бабуля к этому относилась?
- Я плохой мальчик. Как пыхать начал – тогда дурь стаканами брали, –  регулярно прибивал в бабушкин «Беломор». Вместе косого пускали.
- И она не просекала?
- Думаю, нет. Ни разу не упрекнула.
- Ну, ты и прохиндей.
- Это в дедушку. В Степана Парамоновича.  Поцелуемся?
Кто-то  дернул дверь. Еще раз. Потом раздался настойчивый стук.

 

 Глава пятая. «Безнадежное дело».
  2002 год.
Женек.

 

   Паше бы только  языком чесать, интеллектуал, блядь.  Я ему сразу сказал:  нужно финансирование.   Палатки, ладно, найдем. А харчи, генератор, бензин, билеты, картриджы для принтера, верблюжьи одеяла?  Считаешь, без одеял обойдемся? Изложи ему четко и куй железо – три штуки баксов, минимум.  Так нет – до четырех утра идейные дискуссии вели, два раза за водкой посылали.
  Рекс обещал помочь. Ну, так  пусть помогает конкретно.   Организуем лагерь, потренируемся, чтобы лохами на акциях не выглядеть. Но Паша уперся: надо прояснить позиции, ну, типа, чего он хочет, как к самой идее относится. Да чё там прояснять: у него бабка – ветеран органов, дед, по слухам,  был разведчик, глубоко законспирированный агент, так что лэвэ правильные, не от олигархов. Паша ухмыльнулся: «А ты не замечал, Женек, что  все время  о деньгах говоришь?» - и плюнул, по асфальту ботинком растер. Идеалист, хренов. Да идите вы лесом, чистоплюи. Что б я еще связался с этими либертенами, или как их там – либертариями! О каком-то Вальтере стали пиздеть, потом о Беньямине.  Русских прижали дальше некуда, а эти о границах свободы рассуждают,  насколько их расширять  –  про Союз совсем забыли.
    Смотрел на них и думал. Ну почему, блядь,  на пропаганде и бабках всегда полукровки, а на одеялах, где жопой рискуют, русские пацаны.  Рекс  наполовину еврей. Сам признался, хотя и так все по роже видно. Бабка, конечно, у него козырная, но отец - губернаторов советник, гнида либеральная, молится на  Гайдара. Надо его томатной пастой бомбануть.  Паша   на вид  ариец: блондин, нос прямой, глаза голубые, но фамилия – Мцанакян. Я спросил у него: «Как так может быть?» Оказалось, этот Мцанакян Пашке отчим, с двух лет его воспитывал, профессор, преподает отечественную историю.  После девяносто третьего года Паша с ним порвал, тот расстрел парламента поддержал. Хоть и живут в одной квартире, принципиально не общаются, питаются отдельно.  Сусанна Демидовна, Пашина матушка,  наварит котел аджаб-сандала и дощечкой пополам разделит:  часть мужу-либералу, часть сыночку,  который сам, по ходу, не разобрался, в какой стране хочет жить: в великом Союзе  или в колонии мирового империализма. Раз по обкурке какого-то поэта цитировал, типа, в империи лучше жить подальше от столиц, у моря. Так ты сделай что-нибудь, чтобы у державы последние моря не отсосали.
   Едва по первой опрокинули, давай трендеть, что два веселых гуся – один черный, точно хач, а другой белый, но картавит, будто еврей из анекдота:
 -У меня дворянское грассирование, как у Ленина, секешь?
 - У Ленина дед евреем был.
 - Но сам он дворянин, причем наследственный.
 - Я чё-то не понял, вы за монархию, что ли?
-  В каком-то смысле да, либеральная империя у Чубайса. Любишь Чубайса-то?
  -   Давайте,  путайте  русского парня, дворяне порхатые.
 А эти переглянулись, заржали непонятно над чем и по новой налили.
- А теперь скажи, - спросил Паша, наконец-то стебаться перестал. – Зачем тебе все это нужно?
   Рекс не ответил, начал АКА 47 прибивать, не торопился, руки холеные. Маникюр что ли делает?
- Вы пейте-пейте, - приговаривает. – Ребята вы серьезные, можете здесь собираться. Условие одно – без блядей.
- Бляди  у сусликов.  У нас – сестры, - разъясняю ему.
- Сестер можно, - позволил Рекс.
  Наконец, он взорвал, сделал пару затяжек и Паше передал. Паша дернул напас, а Рекс ему в глаза уставился, как гипнотизер, и медленно, будто на сеансе, произнес:
- То же, что и тебе.
   Не по себе мне стало, но Паша глаз не отвел, дым выпустил и сказал.
 - Понятно.
   А мне вот ни хера не понятны эти  мутные притчи, которыми они до утра сыпали. Как насчет одеял-то?
    Рекс сказал, что обратно в лагерь неохота, мол, свой срок отмотал. Черт, а я и не знал, что он сидел.  Паша похлопал его по коленке: не сомневайся, чувак, мы тоже за полную волю. Нам навязывают ложные ценности:  ебись шесть раз на дню и ни о чем не думай. Джордано Бруно, Коперник, Иван Сусанин, Чкалов и Матросов – им по херу. История закончилась, говорят эти бляди и пидорасы. Но мужчина рожден, чтобы красиво погибнуть. А потом про это напишут стихи, которые вдохновят миллионы.
- Кто напишет? – спросил Рекс, сощурившись.
- Я, например. Вот черт,  прожег, - Пашка так увлекся, что не заметил, как кропаль упал ему на брючину.
- А сейчас почему не пишешь? – ну как следователь на допросе. Рекс еще в кожанке был. Залюбовался я. Блюмкин, едрить твою.
   Накрыло их, снова не туда повернули. С Пашей всегда так. «Я идеолог, мое дело расширять пространство борьбы. С одеялами сам возись, у меня от верблюжьей шерсти с детства аллергия». Так и до раскола недалеко. Похвистневские вон разосрались.  И как! Димон-гауляйтер собрал все одеяла да сжег их нахер возле здания администрации. Товарищи ему, конечно, вломили, а  что толку? Нет больше ячейки, а Димон, сука, к сусликам в пиарщики подался.
   Паша встал, размялся, в окошечко глянул и шторку задернул. Потрогал ванну. Никогда таких не видал: стальная, в форме русалки, глубокая и края вовнутрь загибаются.
- Клевая у тебя посудина, - похвалил он.
- Модерн, - сказал Рекс. Пашка поморщился: за  валенка меня держишь. Пашка истфак закончил, с красным дипломом.
  А я ему что говорил! Лучше не найдешь, чтобы одеяла запаривать. Хата у Рекса словно создана для конспирации – два выхода, а  под полом -  тоннель, Рекс сказал, прямо на ту сторону Волги ведет, завален только.
  - Стихи я пишу, - заверил Паша. –  Все вожди писали стихи  –  спермой, мочой, блевотой, кровью.
  И прочел про богатыря, могилу которого либеральные отморозки завалили гондонами.  Зажигательный стих. После него только мудак про одеяла не вспомнит. Я как  слышу, так кулаки сжимаются. А Рекс рожи начал корчить, скулой дергать, как Джим Керри.
- Физиология обернется фрустрацией. Мы это проходили.
  Он думал, что Паша зассыт перед учеными словами. Да Паша любую хуйню отобьет, часами может говорить, тем более под АКА 47. У нас вообще-то не приветствуется. Для пацанов - сухой закон, а кого с дурью застукают – штраф: месяц одеяла выбивать  без  респиратора. Паша на дисциплину всегда забивал, я, дескать, художник, мне позволено для креатива.
- Ты, - объяснил он Рексу, –  по самые яйца в частном погряз, вот тебя и плющит. На улицу надо выходить и дрочить на их храмы – на офисы, супермаркеты, на избирательные участки, где фригидные кочерыги  заправляют. Вот ты блядей не любишь, а почему?
-  Чисто личное, - пожал плечами Рекс.
- Нет, общее! – крикнул Паша, как на митинге, и потряс кулаком, а  потом подскочил к Рексу и наклонился прямо над ухом. – Они твою энергию сосут! – и как сказал - мороз по коже. - Сосут, а?
-  Бывает, - признался Рекс.
- А мужчина должен любить Родину, просек метафору? Она твою энергию в себя впитает, и у тысяч задротов появится надежда, что будущее все расставит по местам.
-   Яйца оторвут, -  колебался он, видно было.
- Всем не оторвут, - успокоил Паша. – Журналистов подключим, правозащитников.
   Рекс задумался, сгреб волосы на лоб и сидел так минут десять. Паша мне знак подал, мол, сбегай еще за пузырем, спонсор почти дозрел. Я, было, собрался, но Рекс головой тряхнул, челку назад откинул. Зрачки по полтиннику.
- Не дергайся. За диваном мескаль есть.
  Пашка  потер руки. Партийная элита на листовки жмется, а бухло по две штуки за флакон  карман не тянет. Мы, говорит, не хуже мексиканских партизан. Разлили. И я приляпал, когда еще попробуешь. Рекс не сразу выпил. Завис на минуту-другую, скула мелко дергалась. Не очень это хорошо – особая примета. Наконец, поднял стакан и сказал, будто сам себе:
- Но возможно и… - и под это опрокинул.
- Да, смерть! – закончил Пашка, хватил залпом и рюмку о стену ебанул.
    Короче, договорились мы. Рекс сказал:
- У бабушки в гараже десять одеял, 140 и 220, три от каракалпакских верблюдов, остальные - семипалатинские. Хватит  на первое время? И  подушки есть - хошеминский бамбук.  
   Эх и ё! Не думал, что так разживемся. Вот  они где, закрома Родины!  Пашка  доволен был.
-  Учись, валенок недальновидный. Бабки само собой, а одеяла, поди, достань.  Да и с одеялами – один пиар, если без подушек.  
    Упаси господи от партийных разногласий. Вот куда  мы без Пашки? Правильно он сказал: художник – локомотив революции.

  2003 год.
Шура.

   Мы продрали глаза только к одиннадцати.
    Накануне Лерик  набрался, чего  давно с ним не случалось. Его уже мотало из стороны в сторону, и все же поперлись в этот отстойный клуб на речном вокзале, снять  пару шлюх для злости на завтрашней акции. По какой логике он их с протестом увязал, я так и не смог понять. Когда выползали на улицу, он  упал, ёбнулся мордой о перила на крыльце, но не остановило. И секьюрити на входе в клуб, которая была в своем праве тормознуть в дупель пьяных, ему оказалась не помеха.   Лерик на них плевал, то есть сунул в лапу пятихатку  и выдал, раскачиваясь, как матрос на палубе: «Отсасывать не надо, книжки купите».  Мужики мгновенно набычились, а я этого гусара  скоренько в дверь   протолкнул: « Извините, ребята! Парня невеста бросила, печаль у него, пропустим по рюмочке и уйдем».  О цели визита Лерик тут же забыл,  выдул  у барной стойки  четыре Б52 и отключился.  
    От адских смесей он всю ночь блевал, а утром говорит: «Ну, ее на хуй, эту акцию, башка трещит, не пойду». Вот паразит,  вчера весь вечер мне лапшу  на уши вешал, и я завелся посмотреть на местных антиглобалистов.
   По этой причине я его растормошил  и  погрузил в ванну, где он минут сорок отмокал в полубессознательном состоянии. Потом Лерик собирался как медведь на пляску. Он перерыл  шкаф и  облачился во все черное. Повертелся перед зеркалом  и задумался.  Физиономия зеленая, под глазами  мешки, это не считая фингала.  Последствия  он замазал тональным кремом.  Была бы губная помада, стал бы вылитый Мерлин Менсон.  Баночка с кремом – дамская притирочка, недешевая, потому я и спросил:
- С Диной давно виделся?
- Позавчера приехала. А ты думаешь, с чего  я так напоролся? – любуясь образом, признался Лерик.
   Ну, тогда и со «шлюхами» ясно. Никак Лерик от нее не отлипнет.   Костик сидит, сама снова замуж вышла, в Москве живет, но каждую осень тут как тут, и  у Лерика  на месяц сносит крышу. Сука, одно слово.
   По дороге на мероприятие мы   заглянули в колдырню опрокинуть по полтиннику, чтобы не трясло. Конечно, опоздали.  
   Возле «Националя» выстроились три десятка пацанов, самому старшему – лет семнадцать. Партийный флаг, лозунги «Очистим державу от ублюдков», «Чубайса – на нары», «Родина или смерть». Короче, в таком вот духе. Понятно.  Вижу, Лерик оторопел, даже притормозил малость, хотя после опохмелки он резко взбодрился, на горку чесал, как конь, решительный, с партийным значком на лацкане кожаного пиджака, в хилфингеровых джинсах, в тяжелых ботинках.  Бунтарь, блядь. Лерик всю дорогу как на сцене.  
     С минуту подумав, он дернул скулой и направился во главу колонны, но тут  из ближайшей арки выскочил высокий блондинистый парень   и за руку втащил  Лерика в подворотню.
- Тебе лучше не светиться. Оперативники съемку ведут, - и указал на двух теток в форме.
   Лерик нас познакомил.
- Павел – член политсовета.
-  Александр – сочувствующий.
- Из любопытства пришли? – спросил Павел, усмехнувшись. Павел был  на взводе, это было заметно по кулаку в потертой, но фирменной перчатке, которым он постукивал по ладони.    Вскоре   нарисовался Женек в майке с команданте Маркосом:
- Градусов двенадцать. Не мерзнешь? – заботливо спросил я.
    Женька распирало от пафоса.  Нахмурив брови, он крепко пожал руки товарищу Павлу, товарищу Рексу. Мне клешни не сунул, только важно кивнул. Начальство, едрить твою. Хрена ты у меня травы возьмешь, запомним, Женек, твое  чванство. Три дня назад  полстакана АКА 47 выпросил со скидкой пятьдесят процентов: « Век не забуду, Шурик, спасибо, отец родной».
    Политсовет стильно курил папиросы, сплевывая себе под ноги. Они не слишком торопились, закаляли  бойцов на холодном октябрьском ветру.
- Ну, Женек,  зажигай своих фашиков, -  отдал команду Павел.
  – Работаем с тем контингентом, который имеем, - процедил он,  кивнув на колонну.
   Лерик тем временем вылез на  мостовую и присел на корточки, как зек.   Активисты   косили в его сторону с хмурым любопытством. Они были  как под копирку: мелкие, тощие,  в  толстовках с капюшоном.  Парнишки нервически топтались на плацу, засунув руки в карманы, и чем-то напоминали дворовых щенков-подростков. Некоторые, как Лерик,  дергали скулами.  Я раз видел, как группа подобных зверят, месяцев  восьми от роду, окружила кота. Кот был матерый, боец с обмороженными ушами. Он легко бы дал отпор каждому из этих бастардов.  Но псы затеяли игру, жестокую и тупую, от избытка сил и чувства безнаказанности.  Они стали покусывать кота по очереди. Один придавит и  подтолкнет товарищу, тот дальше.  Я разогнал  собачью банду подвернувшейся дрыной.  Они трусили прочь  и, оглядываясь, тявкали, нашелся и буйный – кандидат в вожаки – оскалился, зарычал. Котейке тогда повезло, хотя  хвостатый был в шоке. Я его успокоил,  выпили пивка на лавочке, прежде чем разбежаться.
   Павел  с досадой бросил Лерику:
- Да брось ты, Рекс, придуриваться. Все равно за гопника не канаешь.
-  Взялись, придется отыгрывать.  Мы их позвали и должны быть рядом,  - сквозь зубы ответил Лерик.
-  Бабушка научила? -   ехидно спросил Павел.
-  Они такие же выродки, как и я, - Лерик медленно встал на ноги и размялся.
- Красиво сказал, блядь, –  без выражения заметил Павел.  
    Лерик выдохнул и решительно устремился в ряды, но тут уж я его придержал, просто взял в охапку и унес подальше от оперативных глаз.  Живем без регистрации, хрен знает на что, на кармане дурь – оно нам надо?
- Вот это правильно, Александр, - одобрил Павел. – Нам лишние провокации не нужны, -  и суровым шепотом одернул Лерика:
– От тебя перегаром прет за версту, бланш под глазом.Куда лезешь?
  Лерик хмыкнул, тряхнул волосами и гордо удалился вглубь двора.
  Народ в подворотне прибывал. Подошли два парня интеллигентного вида, лет по двадцать пять, похожие на журналистов, но без камеры, Вера со Славиком – сказали, мимо проходили, забавно поглазеть на местных бузотеров, вдоль тротуара выстроился  десяток теток с сумками. Эти проявляли гражданскую позицию довольно активно, засыпали активистов вопросами, попутно костеря абстрактное начальство, отменившее льготы и не желающее чинить трубы в подъезде. Среди них митинговал облезлый мужик с бородкой, оратор из демшизы, которому не хватало свободы слова на телевидении, тренькала на вечерний косячок группа уличных музыкантов. Милиции было мало: четыре бабы в форме и  двое патрульных с дубинками.
  Наконец, Женек стал во главе колонны, Маркосом к товарищам. В мегафон он произнес короткую и  бессвязную речь о том, что Родина в опасности, а после стал выкрикивать лозунги, всякий раз  вскидывая руку со сжатым кулаком. Пацаны бодро отзывались. Каждый призыв скандировали трижды.  Женек орал какую-то чухню: «Москва – русский город», «Самара – русский город», потом пошли столицы бывших республик: Рига, Таллинн, Ташкент. Завелись и гаркнули: «Лондон- русский город».  Журналисты заржали.  Что и говорить, немало наших  красавцев сегодня там тусуется.
   Когда стали кричать «Калифорния – русский город», «Япония – русский город», Лерик вновь появился. Он встал у входа в арку и, покривившись, бросил Павлу: «Ты б им учебный лагерь организовал, что ли. Географию подтянуть, пока  Австралию городом не назвали».
  И  как по заказу, Женек завопил:
 «Австралия – русский город».
   После чего колонна, запалив файеры, рванула по направлению к Волге.  Ментов прибавилось, и они стали хватать, кого могли, остальные шустро рассеялись по дворам и заведениям.  
 - Ну, а теперь  дуйте за ними, -  обратился Павел к журналистам. – Будете свидетелями нарушения прав граждан на свободу собраний.
   Вот, собственно, и весь протест.
   Поеживаясь то ли от холода, то с бодуна, Лерик смотрел вслед рассыпавшейся колонне.  Его волосы разметало ветром, скула ходила ходуном, и он придерживал ее рукой. Павел  наклонился к нему и стал что-то объяснять на ухо, нервно посмеиваясь,  а Лерик, поджав губы, молчал.
-   Побазарили малость, их через час отпустят, - услышал я.  –  Этим обсосам будет что вспомнить. Людьми себя на час почувствуют, творцами истории.
- Скорее уж географии, - буркнул Лерик.
- Истории, географии, -   протянул Павел, озираясь по сторонам. – Жрать что-то охота.  Пошли к Вачику, похлебаем хаша, как настоящие русские патриоты. Расстроился? Поебень, согласен. Чего от Женька ждать, в башке две извилины. Думаю, надо кардинально менять и стратегию, и адресата.  Идея есть, заодно и обсудим. Вы с нами, Александр?
  И мы спустились в ближайший подвальчик, где находился армянский ресторан.
   Здесь было тепло, дымно, аппетитно пахло жареным мясом. Павел,  похоже, был завсегдатаем.  Он поговорил с официантом по-армянски, и тот проводил нас  в закуток, украшенный этнической лозой.   Стол быстро наполнился снедью, принесли минералку, лаваш, зелень, миски с огненным хашем:
- Водки! - мрачно приказал Лерик.
- Сию минуту, - услужливо отозвался официант. – Триста?
- Три по триста, - ядовито уточнил Лерик. – Что за дрянь такая? - раздраженно сказал он, ожегшись бульоном, и швырнул ложку. Он капризничал, как ребенок после циркового представления:  тигров и клоунов не показали.
   Павел невозмутимо подобрал ложку и сунул ему в руку:
- Жри, жидовская морда, -  добродушно сказал он. – Хаш - армянский аспирин.  Лечись от русского похмелья.
  Лерик нехотя похлебал бульона, отодвинул  миску, разлил водку и кисло уставился на Павла. Павел  торжественно поднял рюмку, подмигнул и провозгласил:
- Long live contemporary art!
- В  смысле? – не понял Лерик.
- В смысле политических перформансов. Хрена нам эти гопники, будем работать  напрямую с медиа, которые позволят  неограниченно расширить пространство славы, - и он  опрокинул, очень интеллигентно.
- А надежда для задротов? – Лерик тоже приляпал, но по-народному, как ему казалось, затолкав половину рюмки в рот.
- Задротов  и без нас приберут, скоро увидишь, - заверил Павел, азартно закусывая зеленью. – Лучше превратим Самару в Амстердам.
  С такой постановкой вопроса я не мог не согласиться и охотно поддержал компанию.
- А актив? – уже по-деловому спросил Лерик, доставая из кармана трубочку. – Приколотим? – уточнил он у Павла.
- Давай, - сказал тот, оглянувшись по сторонам. – Несколько буйных есть, а там студенты подтянутся, барышни. Оно сейчас в тренде. Сами займемся, ты ж три года в Европах прожил, сообразим. Для начала предлагаю потроллить библиотеку. Агентура донесла, что на толкучке появились книги со штампами. Новая начальница по ходу взялась превратить храм мудрости в развлекательный центр.  Сауну хочет пристроить. Церетелевского монстра водрузить у входа. На бюджетные деньги, заметь.  Поднимем кипеж в прессе. Создадим организацию, сайт. ВЧК – Всегородской читательский комитет. Но для начала  замутим скандальный перформанс. Как? –  Павел ждал рукоплесканий.
 - А что за книги  выбрасывают?
 - Правильные книги, в том-то все и дело. Маркс, Фрейд, Горький.
- Горький? Пингвины, блядь! – Лерик аж подскочил. Он возмущенно швырнул трубочку, и она звякнула о каменный пол.  Тут же явился официант, озабоченно оглядел стол и повертел носом. Павел изобразил ладонями что-то круглое  и  прошипел на армянском, официант повторил его жест, кивнул и удалился.
- За Горького эта тля ответит, - жестко пообещал Лерик, размашисто плеснул в рюмки и воскликнул, как юный пионер. – Клянусь памятью бабушки.
   Паша довольно улыбнулся. Товарищи выпили за успех и тепло обнялись.
   Нам принесли еще триста и кальян. Стало заметно веселее. Арт-активисты прогнали сценарий операции. О конспирации они не забывали, но шептались  яростно. Обсуждая важные детали, Павел подсыпал в кальян пандоры - я этот сорт за версту отличу – и тут же попер креатив:
-   Буду участвовать,  - таково условие Рекса.
- Кто, если не ты, - подтвердил Павел. - Кадров у нас пока мало.
   Рекс пожелал представить в перформансе персонажей Горького, мятежных бунтарей.
- Заебись, - одобрил член политсовета. – Подходит по всем статьям: краеведение, политика, идея справедливости.
- Любовь к книгам,- скромно напомнил я.
- А, ну да,- рассеянно пропел Павел. - Но важно, что плакатно – птицы, земноводные, пресмыкающиеся. Только, умоляю, без Данко, оставим хрестоматию Зюганову.
-  Ты за кого меня держишь?- возмутился Лерик.- Я на Горьком вырос, я читал практически все, что он написал. Горький абсурдист, вроде Беккета, нет, намного круче. А знаешь почему? – с вызовом спросил он Павла, и,  не дожидаясь  версии товарища, а Павел был из тех, кто сам не прочь нести пургу,  объяснил. – Горький реалист в письме, но в оптике он абсолютно косой. Картинка дисгармонирует с рефлексией. Именно поэтому его  трактуют, как хотят.
    С минуту мы переживали  откровение. Павел  выдохнул, выпил водку как воду и, не поморщившись, согласился с экспертом.
- А можно и купцов взять. Бухие купцы в европрикиде, – Павел размышлял вслух.
-  И что они?- Лерик был сильно взволнован.
- Ну, типа аллегория, безответственный местный бизнес, по клубам жирует, а на культуру забил, –  Павел достал ручку и блокнот, но, кажется, не помнил, как пишут.
- Купцов Горький считал выродками, его без меры бухающие бизнесмены - мои любимые герои. Они красивы в своем отчаянии, вкусны, врубаешься? – Лерик уже не мог говорить тихо, он ораторствовал.
- Навернем, пальчики оближешь, - успокоил его соавтор.
- Вот ты, сладкий, купца и изобразишь, - у входа в кабинет стояла Дина. Из-под черного кожаного плаща выглядывала острая коленка в черном чулке,  и  сразу сапог.  Стиль садо-мазо.  Определилась к сорока годам.  И как она нас вычислила? Мобильник в подвале не берет.  Бедный Лерик!
   Она бы взгромоздилась  ему на колени, но, соблюдая приличия, села рядом, плотно касаясь  плечом. «Кензо» затмило пандору, впрочем, мы уже докурили.
- Ну как, по сакэ? – обратился товарищ Рекс к собранию. На Дину он не посмотрел. Чтобы волосы не мешались с кальяном, он забрал их в хвост на макушке, а глаза сузились от эффекта пандоры.  Самурай, блядь.
-Япония, конечно, русский город, - по-отечески напомнил я. – Но градус лучше не понижать.
- Наш Лерик плюет на правила, - вальяжно протянула Дина. – Пусть принесут мескаль, - повелела она и  лениво добавила. – Я плачу.
   Лерик  завозился, задрал ноги и уселся по-турецки. Дина тут же положила ладонь с кроваво красными ногтями ему на колено.  
- Ну, так что там у вас за перформанс? -  начала допрашивать Дина, когда официант принес четыре рюмки мескаля. Она, не чокаясь, опрокинула стопку и, выдохнув, потребовала повторить. – Неси бутылку, каблуки сотрешь с наперстками бегать, - официант посмотрел на Дину с восхищением.
- Вы хотите принять участие? Кстати, Павел, - он галантно наклонил голову.
-  Дина Ахметовна. Очень, очень хочу, - прищурившись, заверила она.
- Вот даже не думай об этом, - пробухтел  Лерик. – Она любой перформанс превратит в стриптиз, вот тогда сауну точно пристроят.
   Павел лихо налил мескаль в стакан для минералки.
- Лерик полагает, что у меня блядский стиль, - невозмутимо прокомментировала Дина.
- Не стиль, а суть, -  без выражения ответил он.
   Дина взяла быка за рога:
- Есть у Горького для меня персонажи? – обратилась она к Павлу, закуривая.
-  А вот этого сколько угодно, - Павел пил свой мескаль, поглядывая на Лерикову коленку. – Роковые женщины у него в каждом тексте.
- Мать, - выбрала Дина. – Я девушка ленивая, знаю только школьную программу. Не переусердствуй, солнышко, хорошо? – она посмотрела на только что опустошенную рюмку Лерика.
- Ну, раз концепция поменялась, - он вздохнул и накрыл ее руку ладонью.
   Павел принялся обсуждать детали. Он говорил очень медленно, обдумывая каждую мелочь:
- Мы дадим вам корзину с книгами. Вот тех, с толкучки, и положим. Рекс, тут деньги потребуются, -  Рекс не спеша опустил голову. - Будете раздавать их прохожим: «Пирожки, пирожки», а потом разбросаете листовки, красиво вынув их…
- Из-под  юбки, - лениво закончил Лерик.
- Из корсажа, - слегка заикнувшись, поправил его Павел. – Это будет символизировать солидарность поколений в борьбе за право на  информацию.
  Дина убрала руку с Лериковой ноги и  протянула ее Павлу. Он пощупал предплечье.
- Нужно  купить высокие ботинки.  Поможешь выбрать, Шурик?
  Дина в своей манере клеила всех троих. Покрасневшие глаза Павла накрыл синий туман. Лерик откинулся на спинку дивана и опустил веки.  Динина кисть лежала уже выше  колена. А мне эта сука наступила на ногу под столом. Протестная акция имела риск обернуться оргией политсовета с включенным наблюдением от беспартийных. Мне сорок два, ей тридцать семь, Лерику тридцать три, а Павел, наверное, моложе. Лерик потом ублюется.
-  Пошли мерки снимать? –  сонно сказал он.
  Ну и что вы думаете? Я взял себя в руки. Я, в отличие от этих дегенератов, хоть и не партайгеноссе, но характер имею стойкий, жизнь, можно сказать, прожил, из которой полгода с этой сексуальной экстремисткой.
- Павел, - напомнил я. – Библиотека в опасности, уже объявлен тендер на веники. Время работает против нас, и потому нужно разделить фронт подготовки. Имею опыт оформления рекламных баннеров.  Поехали ко мне рисовать лозунги. Рекс, давай бабки.
- Есть голландская краска, - добавил я аргументации.  
  Рекс небрежно бросил на стол бумажник. Долг победил, но Павлу пришлось немного помочь, чтобы тот не запутался в лозе.
-   С прикидом Матери сам определишься, - дал указание член политсовета.
-  Кибитка потеряла колесо, - вздохнув, процитировал Лерик. – Один не справлюсь. Степана Парамоновича  звать придется.

 

  Глава шестая. «Амнезия».
  2005 год.
  Рекс.

 

   Они договорились встретиться в скверике на косогоре возле памятника Пушкину.  В девятьсот лохматом году  в Пушке  тусовалась мамочка- восьмиклассница, и  вскоре родился Лерик.  Именно здесь в шестнадцать лет перед контрольным сочинением на тему «Роман М.Горького «Мать» как произведение социалистического реализма» он выкурил первый в жизни косяк. Школа не зря гордилась Валерианом Королевым, круглым отличником, призером многих олимпиад по любым предметам.  Лерик легко навалял десять страниц, не сделав ни единой ошибки. Эту телегу отослали на  конкурс.  Первое место, почетная грамота  и самое главное: бабушка разрешила гулять одному, вечером. –  Ровно в десять, чтобы как штык. - Это было в апреле, голова  закружилась от свободы, и  он ни разу не вернулся раньше двенадцати. – Ты не умеешь держать слово. – Так получилось, - лепетал он, с отвращением заталкивая в рот бабушкину кашу. Утром его мутило. Жесткая вещь – портвейн три семерки. Три топора, называли его пацаны.
   Рома  упорно настаивал начать с Безымянки. - Там, где девочки стояли, помнишь? – Не мое.  -  А ты про что? - спросил другой, Алекс. Их было трое, еще Данила. Это он придумал снять   фильм о городском андеграунде. - Ну-ну, не висни, - кучерявый  Рома был нетерпелив. – Конь не валялся, не успеем до пятнадцатого. - Тебе говно или искусство? Дай человеку настроиться, - одернул его Алекс.  - Разумеется, говно, трэш, разухабистая местная трэшуга, -  скороговоркой отбрехался Рома, глядя  на экран ноутбука. Очень занятой человек этот Рома, один проект, другой, а тут еще водительские права  отобрали ни за что, сатрапы.  -  Мое – это драйв, полет,  – медленно произнес Рекс. -  Бухло? – деловито уточнил Рома.  – Ну, как сопутствующий компонент, - смягчил Рекс. – Наркота? – Рома опрашивал, как врач на приеме. – Тебе сколько лет, чувак? – поинтересовался Рекс. – Двадцать пять.  – И чем стимулируешься? – Ладно, понял, - засмеялся Рома.
   Накануне съемки Рекс позвонил Даниле и изменил место встречи: Струковский сад, памятник Горькому, на закате. - А когда у тебя закат? –  сверил часы Данила, он что-то жевал.  - У меня всегда закат, у бабушки был рассвет, а внуку обломилось заходом солнца. - Ты бухой что ли? – весело спросил Данила. - Да, - признался Рекс. – Я  начинаю бухать на закате. Не хочешь провести репетицию? Я сегодня словоохотлив. - А шмаль найдется? - Ты за кого меня держишь, этнограф? С восемнадцати лет употребляю только благородные растения. Куш, мазар, пандору, белую вдову. Я всегда был снобом, да и денег хватало. Бабушка учила не экономить на здоровье. - А сейчас под чем? - Амнезия – самый эйфоричный цветок.  Пошли на Волгу, посидим у воды.  Вызывай такси, я заплачу. - Ты меня как бабу клеишь, - заметил  Данила. -  Я всех одинаково клею, жаль липнут не те, -  простодушно сказал Рекс.- Диктофон можно взять? -  Я думал, что ты художник. - А кто я, по-твоему?
  Данила уже ехал, а Рекс  ковылял по серому песку городского пляжа. У самой воды - чудная скамейка. Еще не успели убрать на зиму. Но к ней, увы, чапают две девочки лет сорока.  В пластиковом пакете звякают бутылки. Одна из них, сухая, с аффективными жестами,  громким властным голосом, рыжая, в  широкой юбке до пят – ничего, вполне в его духе…
    Как всегда, в конце сентября приехала Дина. Они еще не виделись. Рекс сослался на занятость. – Ты работаешь, солнышко? Видно, бобик сдох.  – Еще не сдох,  и я не работаю, я раздаю интервью.    – А мне когда дашь? -  Дина говорила как бизнесвумен. - Не вздумай продать гараж! Через два года ты поменяешь его на квартиру в новостройке. Это ж эксклюзив!  Сто квадратных  метров, два этажа вниз. Реальный бункер. Возможно,  исторический памятник. Надо все изучить. – Она зарабатывала риэлтерством. – А на что я буду покупать виски? – Рексу нравилось ее дразнить. – Подумай о Маше. - Дина написала, что  удалось выправить  метрику. – Мария Валериановна. Красиво, правда? -  У Маши много отцов, есть, кому позаботиться. – Ну, ты редкостный подонок, - беззлобно заметила Дина. – Ну  да, подонок, выродок, я Степанович, Дина. – Она сказала с досадой. - Сколько лет можно гнать эту телегу, Лерик?  Я буду высылать тебе деньги, двадцать штук хватит?  -  Наконец-то я пойму, каково это быть содержанкой, - сострил он.   После продажи дачи Рекс дал ей  десять тысяч долларов. Он сказал: на первое время, пока осмотришься в Москве. Дина неплохо осмотрелась. В прошлом году она в третий раз вышла замуж. –  И сколько у тебя было баб? – Она всегда была вульгарной. – Ты единственная женщина в моей жизни. – И  велась на сентиментальную пошлятину.  Разумеется, Рекс соврал.
   Дамочки плюхнулись на скамейку. Рекс отправился на запасной аэродром – гладкое бревно под осокорем возле таблички «Граница пляжа».
 - И так почему я не художник? – продолжая разговор, Данила резво прыгал по ступенькам спуска.
  Рекс достал  из рюкзака бутылку виски. Поскольку Дина здесь, придется блевать, поэтому можно было и сэкономить на алкоголе.
 - Тебя слишком часто рвет. Это печень. Нужно срочно обследоваться. – Дина привыкла давать указания. - Это не печень, мать. - Как же не печень? Ты как будто желтоват. - Я всегда был такого цвета. Степан Парамонович никак не угомонится. – Уф, снова здорово, -   Дина  фыркала, как породистая ордынская лошадь.
   Фишка была в том, что в отсутствии Дины Рекса  не рвало, сколько бы в себя ни заливал и что бы при этом ни курил.
  -  Я считал, что художники полагаются на память и воображение, - сказал Рекс в трубку и помахал Даниле рукой, тот  семенил вдоль кромки воды. - Ты отстал от жизни, старик, - ответил Данила, пожимая Рексу руку. - Возможно, только она от меня  никак не отстанет, - дернул скулой Рекс.
– Этот твой тик,  я узнавала, от него можно избавиться. – Иди ты в жопу, любимая. Лучше избавься от меня. -  А вот этого не дождешься. -  Дине всегда нравилось жестко.
   Рекс глотнул виски и передал бутылку Даниле.
    Этот Данила, улыбчивый парень с простым русским лицом, ничем не примечательным.  К прикиду он, судя по всему, тоже равнодушен: серенький свитерок, ветровка, черные джинсы – все куплено в  дискаунтере. Такие парни не сорят деньгами. Месяц назад Рекс купил у Данилы работу – завязанный узлом  рельс. Сошлись на  тысяче баксов.  Автор хотел полторы штуки, но Алекс так сверкнул глазами, что Рекс понял – можно поторговаться.   Арт-объект предназначался Дине в подарок. Данила выставлялся в Штутгарте.  Но об этом  Рекс скажет потом, сначала проверит ее реакцию.
   С Данилой и Алексом он познакомился в литературном музее. Проект назвался мудрено: «Вменение смысла пустому знаку».  Алекс был куратором, а Данила  предъявил пустой знак – этот самый рельс.  Рельс закрутили в депо за штуку.  Рома, который вменял железяке смысл,   обратил внимание публики на использование в искусстве наемного труда. – Политический аспект смысла. –  И в чем этот аспект? -  уточнил Рекс как бывший парт-активист. – Капитализм, отчуждение. –  Левый интеллектуал Рома пожал плечами: типа, не ясно что ли. Он знал, кто такой Рекс.
    За «Границей пляжа» начиналась помойка: мятые пластиковые бутылки, битое стекло, тряпки, рваные пакеты, ну и, конечно, говно - окаменевшие пирамидки, одинокие катыши.   Андеграунд, как и заказывал Данила.
 - И что, вы здесь выпивали? – он  покрутил кругленьким носом.  - А вы где? –  невозмутимо ответил Рекс.- Здесь можно костерок развести. - Да нет, нормально, -  Данила пощелкал камерой. Он прицелился к куче мусора. Сверху валялась плюшевая собака со вспоротым животом в окружении пузырьков от настойки горького перца. - Давай перетащим бревно поближе к воде.  Дерьмо в старину было менее вонючим. - Да понял я, что ты придуриваешься, - кряхтел Данила, кивая на дорогие перчатки Рекса. - Руки мерзнут, - пояснил тот. – После амнезии…
  - Ласковые волны лениво лизали улыбчатый берег. Пошлятина, правда? Это я написал в восьмом классе. Задание на метафоры. Ты заметил, что никто из кайфовавших на этом месте – лучший пляж на всей Волге – не сумел схватить это в словах.  «Зулусы луськают сухожилья щек». И то проще представить. Какой-то футурист выдал. Между прочим, цитировалось в школьном учебнике. Я показал бабушке, она не поверила глазам, хотела писать письмо в ЦК: зачем попустительствуют формализму. Она горой стояла за смысл. Книга должна быть руководством к действию, иначе зачем ее писать? А вот о здешних местах таких текстов нет. Не знаешь, почему?
   Вода   подкатывала к самому бревну, едва не касаясь ботинок. С ней можно  играть –  отодвигать ступни от размытой кромки - не достанешь, но можно  и расслабиться:  волна была слабой, полусонной.
- Ну, а  городских сумасшедших ты знал? – надо же, Данила и в самом деле достал диктофон. Рекс  мягко отобрал игрушку и сунул в карман. Он вернет ее завтра на съемке. Данила, кажется, забыл, чей он внук. Потому и Рекс, что всегда начеку.  Товарищ Рекс, ладно, экс-товарищ, ренегат. Блядь, он еще и ликвидатор, правый жидо-уклонист  и  либераст. Женек в партийной листовке прописал. Хлестко.  Да, бабуля, я пал. А за что? Мы с Пашей отошли от дел и пропивали партийную кассу. – Кто ты такой, чтобы претендовать на золото партии? – набычился Женек в праведном гневе. – Это золото органов, -  нашелся Паша. – Но пока это мой банковский счет, – напомнил либераст, и Женьку стало нечем крыть. Рекс его купил: отдал старый ноутбук.  Пашка зовется «оборотень». Он женился на армянке и стал арт-директором национального центра.-  Поднялся, буржуй,  -  с ненавистью сказал Женек и плюнул.
-   Данила, мне всего тридцать пять лет.  За психами дуй  на Дно, они до сих пор там ошиваются. А мертвых  в кино не покажешь.  Я комнатная собачка: кухни, дачи, клубы. На гения места не тяну. - Что   и по городу не фланировали? –  Редко.  Я ловил тачки.  Деньги я легко находил.  – Фарцовка? – Данила был в теме. - О нет, я бомбил закрома МГБ. –   Мстил бабушке за репрессии? – Данила счел тактичным поддержать пургу.  - Я знал, что ты меня поймешь, – удовлетворенно сказал Рекс.
  - Именно так я себя и оправдывал. И бабушке открыто это говорил. Я уличал ее, а бриллиантовые цацки из ящика бабушкиного стола мне помогал сбывать Удод, слышал о таком? Вот по девочкам это к нему.  Он одно время держал модельное агентство. Прогорел, потому как гуманист. Он  не слишком различал любовь и распутство. – А ты различаешь? – Рекс не стал развивать тему.  
-  Я познакомился с Удодом в пункте стеклотары. Я внедрился туда с умыслом. В школе мне сказали, что здесь можно достать травы. Я, как бабушкин внук, загримировался под кришнаита. Бинго! Я приобрел кореша, настоящего мужика, готового к любым формам трансгрессии, но с хорошим автопилотом. Я никогда не общался с мужиками. Учителя не в счет. Не то чтобы они были такие уж ханжи – на мне стояло клеймо внука вздорной бабки, председателя родительского комитета. - Ты типа в тюрьме рос, – сочувственно подсказал Данила. - Да, именно там. Мы накурились с Удодом до остекления, и тем не менее он проводил меня домой. «Бабушка,- сказал я, и каждое слово мне давалось с трудом. Но на улице было холодно, и она решила, что я просто замерз. - У меня появился друг. Он пролетарий». Тут я почти не соврал – приемщик стеклотары по бумажкам числился рабочим, хотя  Удод только что закончил политех. Бабушка постелила ему в кабинете. Он потом там часто ночевал.  
 - А давай и, правда, костерок в кустах разведем, – предложил Данила. Солнце село, и у воды он уже дрожал. –  Продымимся как партизаны. -  Надо рвать отсюда, подумал Рекс, пока не забыли, как ходят. -  Пойдем, тут недалеко, в одну колдырню. Самая старая рюмочная в городе. Знаешь, кто в ней опрокидывал? Горький. В здешних местах он утвердился в своем псевдониме. Ну и мы бабахнем по соточке, а на закуску у них крутые яйца. Классика российского кабака. Ты не брезглив? – Я современный художник, – напомнил  Данила. Да и виски все равно прикончили. – А  из меня  художника не вышло, поскольку брезглив. Но грязь  заводит, как свобода. Бабушка заставляла мыть посуду в двух водах, отдельно споласкивать, а потом вытирать. Я иногда назло ей жрал из грязной тарелки, давился, но ел. -  Такие перформансы давно стали классикой: Кулик, Бренер, - не удивился скептичный Данила. – В моем случае бабушка пускала в ход скалку. Щенок, вопила она.  – И такое делали, –   отдышавшись, заметил Данила. Путь по зыби до твердой глади асфальта, как водится, показался бесконечным - Не знал, – Рексу не хотелось спорить.
   Рюмочная располагалась в подвале ветхого, местами покосившегося двухэтажного дома на спуске. – Более ста лет без ремонта, – оценил Данила. – Не  делай поспешных выводов. – Они скатились по стертым каменным ступенькам.  Обитая дерматином дверь открывалась наружу, прямо в лоб  нетерпеливому посетителю. Она распахивалась не полностью, так что пришлось просочиться в щель.  Внутри все было обшито пластиком, дешево и сердито. Дышать было нечем. Подобие вытяжки здесь имелось, оно жужжало, но не могло справиться с запахом  кислого пива, табачного перегара и прогорклого масла.  За стойкой наливали. Там дремал восточного вида мужик в мятом халате. Он был приземистый и крепкий, как санитар из дурдома. На прилавке сохли вареные яйца, палочки крабов и морщинистые беляши, называемые тошнотиками. Рядом с прилавком располагалась стеклянная витрина с клеем «Момент», пакетами для мусора и напитками: Тройной одеколон, Огуречный лосьон. Ну и все, пожалуй.  Ничего лишнего, потребительский минимализм. – У бездны нет дна, - констатировал Рекс, указывая на  вернисаж. – Демократично, - подтвердил Данила.
    Столиков не было, и пить предлагалось возле широких полок вдоль стен, стоя, как кони. Колдырня была ярко освещена, очевидно, чтобы окосевший клиент не пронес рюмку мимо рта. Посетителей почти не было. В дальнем углу  наедине с пластиковой стеной грустил какой-то дед.  А, может, и не дед. Для завсегдатаев заведения возраст не имел значения: сутулая спина, слипшиеся седые волосы, потертый плащ, суконные штаны в пятнах.
- Добрый вечер, Анзор, -  Рекс протянул санитару руку в перчатке. -  Ай, здравствуй, Лера, давно не заходил. – Анзор пожал ему запястье. -  Данила внимательно инспектировал ассортимент. Этикетки на бутылках были слишком бледными, да и винтовые пробки потертые, с вмятинами. – По соточке? – вальяжно спросил Анзор и полез под прилавок. – Не ссы, брат, - отечески успокоил он Данилу. –  Лере и его другу отравы не предложу. Чача, – Анзор налил два стакана желтоватой жидкости. – Мама прислала, для дорогих гостей держу. Яйца не берите – неделю стоят. – Он шмякнул на прилавок блюдце с нарезанным оранжевым лимоном. – Кушать будете, Матильду разбужу. Борщ разогреет. – Рекс вопросительно посмотрел на Данилу. Тот отказался, возможно, с излишней поспешностью. – Матильда – хозяйственная девушка, у бабушки на поминках готовила, – пояснил Рекс. – Если что, сортир в ближайшей подворотне.
  - Вот здесь избавляются от гордыни. – Они устроились на полке возле двери, из которой тянуло  свежим воздухом. - Мне открыл этот уголок другой приятель, Майк, человек у которого никогда не было притязаний. Интеллигентный парень, отец заслуженный врач. Сейчас Майк работает на свалке. А что нормально:  рубль в день, как сам говорит. У него свой курс национальной валюты. Когда-то он бухал на рубль в день, теперь на штуку. За эти годы для Майка мало что изменилось. Он до сих пор вспоминает какого-то доцента. Майк с ним выпивал накануне экзаменов, говорили о духовном, но препод оказался по-сучьему принципиальным. Утром в аудитории он Майка не узнал. Серьезным был, два графина водички выпил, а кореша все равно завалил. Майки отучил меня от иллюзий. Наслаждайся моментом, наставлял он меня,  и не думай о последствиях.  Майк  сорвал куш только раз  в жизни: заработал проценты с продажи бабушкиной недвижимости. Успех дискретен, философствует он, а вот обломы континуальны.
 – Можно здесь пофоткать? – спросил Данила, с любопытством осматривая надписи на пластике: эмоциональные выплески, нецензурный пафос размягченных сивухой душ. – Только быстро, пока Анзор отошел, -  скороговоркой произнес Рекс. – А что, может вломить? - Данила щелкал, как корреспондент CNN. – Да нет, - протянул Рекс. – Просто вышвырнет, а скрежет зубовный нам уже на панели обеспечат. – А тебя пиздили когда-нибудь? – Данила засунул камеру в сумку и с опаской хлебнул чачи. – Ничего, – почмокал он. -  Меня? – Рекс удивленно поднял брови. – А за что?  За что дубасить вежливого улыбчивого паренька, который за всех платит? Народ в здешних местах добрый и зря не наезжает. Другой  приятель, Шура, учил меня правилам. Шура всегда был гровером, осторожность у него в крови. Он мне как отец,  не раз из передряг выручал.  Он преподал мне курс правильных кайфов,  удерживая от излишеств. Шура немножко моралист. Все уговаривает меня заняться делом.  Что, Анзорчик, повторим?..
   - Лерик, она опасная женщина, смотри, сколько теток, бери любую. – Тогда на Новый год Шура  извел своими предупреждениями. Но что было делать,  Рекс потерял голову.  Норовистая вороная кобыла с зелеными глазами, Дина, каурая, как потом оказалось, сука,  она смотрела на него, она ждала, кем надо быть, чтобы не понять.  – Шурик, умоляю, нейтрализуй Костика. – А мне плевать, мне очень хочется? – язвительно шипел Шура. – Хочется, да. -  Ты говнюк, Лерик, просишь любовника, чтобы он напоил мужа. – Думаешь, лучше Костика попросить? – А как же Степан Парамонович? -  только Шура серьезно относился к его семейной легенде. – Против кармы не попрешь. – А Рекс тогда забил на легенду. - Ты щенок, Лерик, не ведаешь, во что ввязываешься. Не буду я тебе помогать. – Ну и хрен с тобой, сам справлюсь. – Сам так сам, - Шура был моралистом до известного предела, волну никогда не гнал…
  Рассказать Даниле про браунинг?  Как таскал его с собой даже в школу. Рекс чувствовал себя мужчиной, а пацаны хвастались в школьном туалете – этой залез в трусы, с той сосались в скверике.  Что за детский сад!  Он не знал, как там на самом деле, в детском саду, ни дня туда не ходил, бабушка говорила:  кроме глупостей в этом учреждении ничему не научат.  Одноклассники курили возле раковины, жались от возбуждения.  А он, спокойный, уверенный, и никаких прыщей на лице. Чем они могли его удивить?  У бабушки имелась медицинская энциклопедия, а в пункте у Удода стоял видак с жесткой немецкой порнушкой. Лучше раз увидеть, чем выслушивать  эти убогие фантазии.  Рекс показал мальчикам браунинг. – Эх и ё! – присвистнул кто-то. – Настучите, застрелю. - Ух, как пело внутри! Роман с браунингом закончился тиком.  Он и в самом деле палил, громко, с треском. Костик испугался больше, штаны пришлось менять. – Я у тебя поживу месяцок. – Живи, бабуле все равно. Но они придут к тебе домой.  Там твоя жена. –  Костика развезло после коньяка. – Надо было об этом думать, когда пушку наводил. Рамазан не без понятий, бабу не тронет. – Костик едва удерживался на стуле. Выхлебал и свалился, приложившись лбом о буфет.  Рекс позвонил его соседям. Телефон он разыскал через Шурика. – Из райотдела беспокоят, - было уже два ночи. – У соседей есть кто дома? Срочно, майор Королев, - тоном, не допускающим возражений, приказывал Рекс в телефонную трубку.  Она успела смотаться.  Рамазан с братвой разнес всю  Костикову хату.  Рекс Костику ничего не сказал, и Дина не узнала. Со смехом рассказывала о голосе свыше.  – Среди ночи, представляешь, вдруг нашел стих выпить шампанского. Возвращаюсь от киоска, дверь нараспашку, а в квартире чурки топчутся. Я прошмыгнула наверх и до рассвета на  крыше звездами любовалась. А утром вызвала милицию. - Рекс презирал Костика и мук совести за Дину не испытывал.
  - Лера, брат, давай тебя Мамик отвезет.
    У Анзора свой интерес, он должен Рексу, серьезно должен, еще с тех, девяностых, когда тот откупил  от борзых. Кто ж это были? Ширяевские, шелехметские?  Не вспомнить.   А, может, лучше и не вспоминать.  Данила   окосел, но держится, крепко держится за камеру.
– Лера, пойдем, дорогой. Дина, твоя женщина, звонила, ищет тебя.
    Откуда-то появились Алекс с Ромой. Данила сосредоточился и из последних сил выдавил. – Давай, Алекс, снимай, снимай его. -  Деловитый Рома отправился  перетирать с Анзором. – Все анонимно. Нет, никакой панорамы с улицы, я понял. - А Алекс крутился, мельтешил. – Ты ж говорил, с мобильного снимешь? – Да мало ли  что я говорил. Ну, так снимать, Данила? -  Я ж сказал. Его, его снимай, потом помещение, и старика зацепи.
-  Ты чё, дед, обалдел?
   Лохматый старик отклеился от стены. – По ходу, Гэндальф, -  засмеялся Алекс.
    Старик уставился на Рекса. – Смотри, смотри, Рома, машина времени в действии. – Все такими будем. -  Ты кто, блядь? – в голове Рекса торкала амнезия,  подкатила тошнота.  Поджатые губы старика расплылись в улыбке. Сверкнули клыки.  Не такой уж он и старик, морщинистый мальчик, как Мик Джаггер.  Старик дернул скулой. – Молодой человек, как ваша фамилия? – На хуй тебе моя фамилия? – Оп, Рекс, на ногах, на ногах стоим. – Вызвали  такси или нет? – Ну, так как же, юноша? – Настырный старикан, вроде пьяный, а водкой не пахнет. -  Не знаю, кого держать, его или Данилу, – Рома уже нервничал. – А этот старик, он буквально лез под ноги, извивался, заглядывал в лицо, тряс седыми патлами. – Да пошел ты, урод, не видишь, что от вида твоего тошнит. –  Рома едва успел отскочить.  Чача, виски, лимонные корки. - Ничего, Матильда уберет, – Анзор был настроен благодушно. – Фамилия, фамилия, - дребезжал дед. – Ну, Королев, устраивает? – Калерии Степановны внук? – Слушай, да он зеленый весь, может, скорую? – Алексу было уже не до камеры. – Ты кто? – Ну, приехали,  своих не узнает. – Здравствуй, внучок, – от старика пахло медными ручками, такие были на ящиках в бабушкином столе. – Дедушка я твой, Степан Парамонович, так-то, сынок.
   На ступеньках возникла Дина.
  - Дина Ахметовна, уж извините, так получилось. – И зачем она душится этим «Кензо»,  тошнотворный запах, почти как у «Красной Москвы». – Лерик, что ты пил? – Как она шуршит  плащом. – Солнышко, ты меня слышишь? – Кочки, рытвины, запах бензина. -  Да он мне все заднее сидение заблевал. – И что? Я тебе мало заплатила? – захлопали дверцы. – Холодильником своим шарахай. -  Лерик,  ты ногами-то шевели, ну вот, умница. – Где он? – Да кто, Лерик? – Дедушка. – Ох, ну ты редкостная свинья, так напиться, ведь знал, что я сегодня приеду. – Где Степан Парамонович? – Все, у нас, кажется, белочка.  Снимай, все снимай. – Уф. -  Лег, ну и лежи. – Он пришел, воскрес во плоти. – Стакан возле рта, вода теплая, отдает ржавчиной. - Пей, пей водичку, блевать нечем будет. Мама дорогая, а таз тогда зачем? – Я видел его, видел. – Видел, родной, видел, спи….

  2006 год.
Степан Парамонович.

    Нашел я его, тридцать пять лет искал. Калерия, зараза, прятала. Она мастерица ховать. В  «холодно - горячо» со мною играла…
   Дочурку Мурочку я скоренько вычислил. Возле школы в форменном платьице, фартучек белый, хорошенькая, рыженькая, как Калерия до войны,  курила с мальчишками  и глазенками зырк-зырк по сторонам, не видит ли кто из старших. В шестьдесят девятом это было. «Welcome to the hotel California»  на гитаре ей сыграл. «Клевая песенка», - сказала Мурочка. - А кто написал?» « Да пока никто, дочка». На дачу ее пригласил. «Нет, на трамвае такую красавицу не повезу, за углом «Волга» стоит». «Здорово! – говорит дочурка. – А  Илью можно с собой взять?» Еврейчик возле нее крутился, шустрый такой мальчик, за ручку Мурочку держал. «Папа с мамой Илюшу отпустят ли?» – я всегда осторожным был, а еврейчик-то нет: «Они в командировке в городе Прага». Так, значит, ну  перетакивать не будем.
     В авто Илья Мурочку под локоток взял. А я подмигнул ему в зеркало заднего вида: не стесняйся, паренек, вон у нее коленочка какая, да ты пощупай. Ну, что я говорил! Он коленочку потискал и дальше лапку просунул. «Как же вы, комсомольцы, готовитесь к столетию вождя мирового пролетариата?» - я портсигар открыл и Илье сигаретку предложил,  «Тройку», с золотым на конце ободком. Илюша закурил и не закашлялся. « А мне-то что, я не пролетарий». Ох, и смелая у нас молодежь! Пойдет, пойдет  дело, смекнул я…
   Ах, Калечка, как обрадовалась-то, когда дочка родилась. «Извини, - говорит. - Степан, пол ребенка зависит от отца». «Это ж откуда известно?» «Пока ниоткуда, но скоро откроют. Не повезло тебе, не воплотишься на этот раз». Ее и из органов поперли за близорукость. Советские госты на двадцать лет рассчитаны, минимум, так что попылим еще, а как дочурка подрастет, еще одну попыточку предпримем. Пацан мне нужен, пацан…
   По дороге мы в распределитель заглянули, получили стандартный паек: «Катнари» пара бутылочек, румыны-братья хорошее вино делают, сладенькое, коньячок, крабов баночка, икорка, сервелатик. Тушенка еще была, целых десять банок – в нагрузку. Прежде я ее  обслуге отдавал, да перемерла вся. Свалил  консервы в погреб до лучших времен. «Волга» плюх, плюх по ухабам. В здешних местах все дороги такие: и проселки, и большаки. А Илья с Мурочкой уже целуются. Пойдет, пойдет дело.
  «Ой, - сказала Мурочка пухлым ротиком, - так это же наша дача!».  Конечно, сладкая моя, для детишек и наживал, да только старшая дочка все загребла. Бумажки-то на нее выписывались, обманула она меня, смотри, Мурочка, как бы тебя не кинула. Ух, и хитрая же баба Калерия.  Пока я на заданиях жопой рисковал, все документы в архиве подменила. Числилась дочкой, стала супружницей.
    «Ну что, выпьем винца, молодежь», - и Илье в рюмочку порошочек подсыпал, дочурке-внучке Мурочке тоже самую малость.  Что вдвоем в мансарду полезли, запомнят, и утро солнечное майское, птичек, цветочки, простыню мятую – но главный момент…  А вот на то и порошочек…
   Пацан родился, пацан! Да Калерия, ведьма, спрятала его, за семью замками держала да еще цепочку на дверь накинула, с работы уволилась, ни на шаг мальчишку от себя не отпускала. Мурочку услала подальше. Ну да бес с ней, сделала свое дело девочка, списанный материал. Но того не учла крыса архивная, что  цифирки на моем сроке годности уже перебиты. Сколько Мурочке-то было? Семнадцать годков. Так Степану Парамоновичу столько же с плеч долой. С  Калей - минус сорок три. Итого шестьдесят.  Когда долгожданный внучок родился, я  на сорок с небольшим  тянул. Было еще времечко найти его и воплощение инициировать.
   Все эти годы справки о нем наводил. Да только внучок скользким оказался. Ни прописки, ни официального места работы. По наследству передалось – шифроваться. По приметам искал. А приметы вот они – в зеркале: волос вороной, нос узкий, пальцы радиста, но главная-  тик справа. Такой должен быть мальчик. Без тика – фальшак. Калерия-то знала  и радовалась, дура, что паренек без дефектов, надеялась, что это Илья, морда жидовская,  чернявостью внучка наделил. Хи-хи. Илья был обыкновенным кучерявым шатеном. Откуда здесь ворону крылу взяться?  А тик, так его избранник сам должен заработать, по доброй воле.
   Раз встретил его на набережной. Все совпало. Волосы, как у меня, когда в ГПУ начинал, пальчики – я потом с его стакана отпечатки снял,  в лупу рассмотрел – мои пальчики, скула ходуном ходит. И имечко – Лерик, Валериан. Ну а как еще Калерия могла внука назвать? Спасибо, отчество оставила. Пьян он был, паразит. Лишнее это, при воплощении занести может, ох, может. Я хотел обождать,  когда проспится. Но внучок испугался чего-то, бабушку позвал. И ведь явилась  стерва, еле ноги унес.  В подполье уйти пришлось. Калерия и при жизни была буйной, а после  вовсе озверела. Памятью внучка питается, а он ее три раза на дню поминает. Я, было, в бункере хотел отсидеться – так она замки заговорила.
  Нашел его через пять лет. Опять, паршивец, пьяный. Но узнал, узнал дедушку.  Баба там крутилась, кудахтала над ним. Красивая баба, лютая. По женской части в дедушку сынок пошел. От баб детки бывают, пацаны, но можно и девку, чтобы годы с плеч сбросить. Калерия гнобила парнишку, плотское в нем давила – и все мне назло. Да судьбу-то не обманешь. Девять лет назад  чувствую, силы прибыло, седины убавилось, словно четверть века списали.  Понял откуда – внучок постарался.  Уточнил при встрече: «Детки есть у тебя?». «Нет», - а в глаза не смотрит. Кого обмануть хочет, щенок.  «По паспорту нет или по естеству?» - я вопросы задавать умею. «По паспорту», - раскололся, прохиндей, и глазки опустил. Дочка у него, жалко, не пацан, был бы у дедушки дополнительный шанс.
    У меня он поселился. Что ж ему сиротой мыкаться при живом дедушке, при отце, хи-хи, родном? И за квартиру платить не надо. «А известно ли тебе, сынок, на чьи деньги ты до середины жизни пил и гулял?» « Я это давно понял». Мой, ох, мой пацан, сметливый. «И ответ готов держать  за серебряное блюдо, за сережки с сапфирами, за шубу «под котик»?» Но Валериан оказался не робкого десятка. Посмотрел на меня из-под челки – ох, сыночек, уже седина у тебя, вот прядка и вон: мои, мои гены. Не суетясь, достал «Беломор». Табачок его не устроил, выпотрошил гильзу и с бумажки другой набил. Оно и правильно, папирос хороших давно не выпускают. Закурил, дым колечком выпустил: « Я за эту херню перед бабушкой  ответил, два раза за одно не судят». Знает правила.
    А меня под ложечку торкнуло – Калерию помянул…
    Долго я ее уговаривал, до сорока двух лет.  И на мировую революцию разводил, и на патриотизм, на золото купилась. Жадная она  была, Калечка-то. Сорок два года! Впору бабушкой становиться, а она не рожала еще. Дала мне одну попытку. А уж условий наставила целый ультиматум. То, се – одним словом, исчезни и больше не приставай. Все ей оставил. Дык, и выбора не было. Восемьдесят четыре года, помирал я. Тут не до воплощений, годы бы списать, а с Калечкой мне половину скостили. «Что, папа, почти ровесниками стали? На годок всего ты меня моложе». Возраст по факту рождения единокровного чада списывают. Во сколько дочка мамою стала, столько папочке в минус пошло, а коли сынок размножится, то его возраст вычитается. С сынками возможностей больше: возраст пацана всегда в зачет идет, он потомство от любой бабы завести может, плюс возможность воплощения. Так и зафиксировано.   
   Нелегко мне Мурочка  тогда далась, пришлось прибегнуть к спецсредству. «Все, - отрезала Калерия, как с дочкой ее из роддома встретил. Красавцем я стал, пепельный брюнет. Приоделся  по моде: шевиотовое пальто купил, новую шляпу из чехословацкого фетра. Но не оценила. – Я свой дочерний долг отдала. А теперь вали отсюда и к потомкам моим не приближайся. Нарушишь условия,   с того свету  достану». И ведь достает  злыдня. Чуть не так приложился – синяк. От нее огребаю.
    Комнатку я Валериану отвел скромную: ортопедический матрас,  домашний кинотеатр, зеркальный шкаф-купе и стеклянный столик. На столике –  ваза с фруктами. Яблоки белый налив, как он любит. Санузел – персональный, по евростандарту. Он купаться привык: я установил джакузи, не шикарную, конечно, эконом-класса. Валериан морду покривил: «Дед, у тебя больница что ли?». Эстет внучок, в бабушку. Да меня самого от этого минимализма воротит, но нужно, в гигиенических целях. Базовое условие:  в какое тело воплотишься, такое и будешь тащить до самой смерти или, если повезет, до нового воплощения. Тело должно быть качественным, вот что! Моим оно будет, совсем моим, не только генетически, но и фенотипически, и физиологически, самой собой.  Им я стану, а он мною. Так что в наших интересах почистить скафандр.  Диета, режим, ну и оздоровительные процедуры кое-какие. Не спа, конечно, на хер  гламур сдался, но массаж, сауна, мануальная терапия. Калерия допустила сутулость, бабушка называется.
    С излишествами нехорошими придется осадить. До известного предела, конечно, мы ж  Королевы. Пока придержим коней, а там видно будет.
   Непросто мне с Лериком было, балованный мальчик, капризный. Говорю ему: «Водку пить не будешь». А он, черт, с похмелья был, ить, почитай, каждый день за воротник закладывал: «Водку не буду, а от вискаря не отказался б. Сбегай, дедуля, в супермаркет». И деньги мне протягивает. Ну да я спорить не стал, себе самому нервы мотать. Доковылял до аптеки, взял «Биттнера», бальзамчика, пару флаконов. По крепости, что ирландский самогон, но пользы больше, в газетке об этом прочитал.
   С курением внучок уперся, дескать, право это от бабушки и нелегко досталось. Присушила его Калерия. Он дымит, а я от его памяти кашляю. Лерик папиросы предпочитал, как и она, негодница.  Каля еще в войну начала садить.
  Про физиологию побеседовал с ним как мужик с мужиком. От продажной любви одни проблемы, болезни всякие, криминал. Валериан с этим согласился. Никогда не прибегал, говорит. Вот и умница. Вон какой экран у тебя, фильмы – классика, конфискат  еще с советских времен. «Немецким-то владеешь, сынок?» «Нет, дедушка, так и не выучил, английский только»  «Ну да ладно, как-нибудь разберешь, вся страна без перевода обходилась».
   Все для него сделал. А он мне в лицо рассмеялся. «Ты что думаешь,  я на это паскудство дрочить буду?».  Ох, грубоват иногда, дочуркино воспитание.  Уж как отговаривал ее от ремесленного училища – уперлась: хочу с рабочими людьми общаться, ну и набралась там словечек. «Бабушка, - и ведь все поминает ее, паршивец, а у меня аж в паху свело, - заказывала рукоблудством заниматься. Я ей слово дал». Бабушка заказывала, а дедушка с папой советуют, вон и в газетке написано, не вредно это, наука установила. «Иди в жопу, дедушка, я не подросток». Вот  по губам тебя, щенок, за такие выражения. Махнул бы рукой, пускай монахом живет, да по правилам нельзя. Физиология должна работать. Женщину ему искать надо.  «Какие же, сынок, тебе по нраву?» - спрашиваю осторожно.  Меня, разъясняет, взрослые привлекают, сексуально раскованные и чтобы  можно поговорить об искусстве. Озадачил он меня. Искусством-то Калерия занималась, ее отдел  по писателям работал. Я по генетике специализировался, глубокая конспирация ради будущего, а она, сука, этим воспользовалась, в пятьдесят третьем облапошила с документами. «Не парься, дед, - сказал Валериан. – Я сам проблему решу». Час от часу не легче, ну как опять улизнет. Знаем мы этих взрослых баб, все норовят к рукам прибрать, как Калерия. До сих пор в Лерике сидит и пакостит зараза. Я хотел ту  лютую бабу разыскать. «Давай, внучок, адресок, приволоку ее тебе».  По правде, она и мне  понравилась. А он: нет, там все кончено. «Мы с ней в расчете», - это он хорошо сказал, внучок, по-нашему. Вот гадаю теперь, будет после воплощения физиология работать или нет? Без физиологии шансов на скидку не будет, да и об очередном воплощении придется забыть, это ему, Валериану, удовольствие, а мне жизненная необходимость. И проконсультироваться не с кем. Из всей нашей группы один я остался, товарищи перемерли  из-за своих заморочек с табу. В газетке про таблетки прочитал, мертвого поднимут, может, с ними удастся вопрос решить.
   Одно хорошо, мылся он исправно, чистюля попался. Кожа здоровая: ни прыщей, ни сыпи, ни родинок. Нам особые приметы без надобности.
   Неделю все отлично шло. Утречком искупается, покурит, покушает. Питаться его Калечка правильно приучила: овощи, фрукты, молочное, бульон куриный.   В первый день я ему состряпал. Я все больше сухим пайком пробавлялся, привык в бегах-то. Валериан попробовал и жрать не стал. Сам, говорит, буду готовить, у тебя все тряпками воняет. Ну, сам так сам. После книжки читает с «Биттнером».  Затребовал Горького. По объявлению купил ему собрание сочинений. Ох, тяжело мне было, как его пер, сердце прихватило – две таблетки нитроглицерина принял. Что ж такое, думаю, опять дочкины подставы! Привила ему любовь к этому двурушнику, пролетарскому гуманисту. Пацану ли любить такую мутотень? Были же хорошие писатели: Шпанов, Казанцев, из новых, слышал, Климов, Проханов.  И живенько, и  авторская позиция четкая, патриотично. Но приходится терпеть. Смысл воплощения – не одни годы, мне его современный менталитет нужен, чтобы отщепенцем себя не чувствовать. Валериан, конечно, шалопай, но школу с медалью окончил, в компьютере разбирается, в современном искусстве, в моде:  чего, как, где. Я-то навеки от жизни отстал. Сколько бы лет ни списывали, молодые мозги не вложишь. С потомством – паллиатив, только воплощение может радикально обновить. Поспешить надо, пока я от Горького не перекинулся.
   Но через неделю говорит: по друзьям соскучился, в свет выйти желаю. Дружки у него, навел я справки, пьяницы да распутники, иные и вовсе с законом не в ладах, другоросы, опять же чурки, армяшки всякие. Ты ж русский парень, Валериан. А он фыркнул: «Я наполовину еврей и мне эта тема больше не интересна». Или успел-таки Илюшка, и не мой это пацан? Да вроде я по инструкции действовал, не мог с Мурочкой обмишуриться. Ласково так говорю ему: «Внучок, плохая компания твои друзья, приучили тебя к нездоровому образу жизни». А Валериан взъерепенился: « Да у тебя, старый хрен, тюрьма по ходу», - и давай манатки собирать.  Разбушевался, как Калерия, зеркало расколошматил. Пришлось спец-укол сделать, чтобы утихомирить его. Лерик расслабился на ортопедическом матрасе и сказал, полусонный: «Да, мощный приход». Дедушка дерьма не держит.
   Думаю, медлить более нельзя, пора приступать, хрен с ней, с физиологией. Пока внучок в прострации пребывал, спросил его о главном: «Браунинг мой в гараже что ли?». Без браунинга воплощение не состоится. Калерия, змея, у меня его с умыслом выкрала, пульки в нем особенные. «Схватился монах, когда жопа в головах», - промямлил Валериан, а у меня артритом коленку скрутило  - Калечкина поговорочка.  Продал, сволочь, наградное оружие деда продал. Илюшкино отродье, мой разве так с отцом поступил бы! Неужели фальшак?  Спокойно, Степан, без паники. Налил ему кружку бальзамчика: «Рассказывай, щенок, как тик заработал?».  Да нет, вроде все правильно – скула задергалась после того, как из пушки пальнул, все по инструкции. « А на что тебе браунинг, дед, Чубайса застрелить хочешь?» - издевается, прохиндей. «Да нет, сынок, не убийца я, стрелял во многих, да не во всех попал». «Вот и я, видать, в тебя», - и отключился.
   Что мне пытать его? Тело у него молодое, гладкое – жалко портить, а характер у этого ублюдка крепкий, наша порода. Пушку надо разыскать, быстро, укольчики-то небезвредные, злоупотреблять нельзя.
  На следующий день я этому поклоннику Горького на гуманизм надавил: я браунинг беспорочной службой заработал, святой он для меня, говори, кому продал, никаких денег не пожалею, чтобы откупить.  Слезу пустил, дорого она стоит, слеза Степана Парамоновича. «Он у тебя что, фаллический символ?» - ох, внучок, циник, все с подъебками, со словами гадкими, хотя тут он в самую точку попал.  Выяснил, что о судьбе пушки дружки его знают, те самые пьяницы да распутники. «Имена, пароли, явки, – все говори».
     Что-то он просек этот Валериан, посмотрел мне в глаза. Ух, и зрачки у него – мрак, мороз по коже. «Я товарищей не сдаю, перетопчешься без  браунинга».
   Вот и топчемся с тех пор. Уж и не знаю, кто кого использует, я его или он меня. Сынок не дочка,  в койку не завалишь, сложно с ним.
      

 

Глава седьмая. «На дне»
2007 год.
  Артем.

 

     Накануне майских праздников Артем заглянул на Троицкий рынок. Он едва успел до закрытия, не купив ничего из списка, составленного женой. Алина заделалась вегетарианкой и развлекалась приготовлением затейливых блюд.  Второго мая ей исполнялось сорок, и она решила поразить воображение гостей: артишоки, бадьян, тимьян – чтобы свежие, проверь, рассмотри, понюхай, – полкилограмма брюссельской капусты – лучше амстердамской, сострил Артем, – кайенский перец – тетки на рынке  и не слышали о таком. Под конец дня на лотках изнывала увядшая редиска, уцененные кривые огурцы, капуста была, да, нового урожая, но брюссельской ее вряд ли можно  назвать.
  « Лишь бы мужика нагрузить», - решил он и купил то, что  попалось – малосольных огурцов, а к ним, как известно, лучше всего подходит водка. Поэтому он направился в магазин с провоцирующим  названием «Алкогольный».
  Возле выхода его окликнули.
-  Артем, - низкий голос, хрипловатый.
    На ящике курил чувак. Несмотря на пасмурный день, он в был в темных очках, больших на пол-лица, которое вдобавок  прикрывали волосы, черные, с заметной седой прядью. Тупая стрижка, Артему никогда не нравилась – одна сплошная челка, как у барбоса. Короче, это был Рекс, бродяга, два года не виделись. Имел привычку  время от времени выпадать из компании.
   Он выглядел неважно. Похудел и как будто уменьшился. Рекс сидел на этом ящике, ссутулившись, как стриптизерша на закате карьеры в общей гримерке. Грязные джинсы, пыльные ботинки.  Ну, ботинки, положим, в здешних местах у всех пыльные, особенно весной. Он был в потертых кожаных перчатках, а между тем девятнадцать градусов: не сказать, чтобы холодно.
-  Давно?
   Артем не думал, что придется задать этот вопрос именно Лерику, брезгливому неженке: комариный укус и тот напрягал. -  Ё-мое, вот что это за хрень? Опять раздражение будет.- Он морщился, кривился, поливал себя репеллентами, дезинфицировал спиртом…
- Две недели как завязал, - лениво протянул он.
  И уже две недели Рекс работал здесь на рынке грузчиком. Подходящую работу нашел для своей комплекции. Видно, совсем приперло. Бункера больше нет. Артем знал об этом. Дина к рукам прибрала, для дочери. Какого хрена он бумажки подписал, была бы нужда, а у этой подруги все в шоколаде, живет в столице, рассекает на джипе. - Да бог с ней, - вот  и  остается только ручкой махать.
  Рекс сказал, что живет рядом.
- Ну, пошли, посмотрим твою халупу, - он поднял Рекса за локоть. Того чуть качнуло, повело. Соврал что ли, про две недели? Да нет, устал немножко:
- Почапали, пролетарий, или тачку возьмем?
- Приятнее, конечно, на тачке.
  Понятно, Рекс пешком ходить не любит.
    Ехали ровно пять минут, вниз к Самарке. Рекс велел притормозить  около глухого металлического забора. За забором – дом из силикатного кирпича, простенький, как коровник, но добротный, о четырех окошках, под  зеленой железной крышей. Бабушкина заначка?
- Дедушкина, - ухмыльнулся Рекс.
   Возле крыльца была яма с бурой водой на дне. Надо рвом мостик из пары досок. В темном предбаннике с голыми неоштукатуренными стенами их встретил щуплый вертлявый старикан с седыми патлами. Он изобразил улыбку:  морщинистая физиономия дернулась, сместилась вправо, уголки сухих губ вытянулись и поползли вверх, показались желтоватые клыки.
- Друг, друг к тебе пришел, - дед говорил прерывисто и дышал, как собака. - А зовут, зовут его как?
- Сам догадайся, - грубо оборвал его Рекс и, отодвинув старика плечом, открыл дверь в комнату. –  Знакомься, - бросил он Артему. – Степан Парамонович собственной персоной.
   Ну, само собой, кто ж еще! Лерик сызмальства списывал обломы на мифического дедушку. Вот и  хозяина дома, где он снимал комнату – Артем уже понял это, – Рекс кликал Степаном Парамоновичем.  Старая придурь.
   Вообще-то он ожидал, что новое пристанище Рекса будет значительно хуже. Номер - как в гостинице средней руки, ничего лишнего, но пристойно:  новый матрас в углу, столик, шкаф-купе, зеркало, правда, расколотое, заклеено скотчем,  за дверью ванная – довольно чисто. Дед просочился в комнату, мялся  у притолоки:
- Поесть принеси, - приказал Рекс. – Подсыплешь чего, под трамвай брошусь, - добавил он без выражения.
  Старик захихикал, мол, шутит, шутит, внучок, острый язычок имеет. Этот обормот каждое слово по два раза повторял.
  Артем достал водку. Рекс вынул из шкафа два пластиковых стаканчика.
 – Извини, старик, этот индюк попрятал от меня всю стеклянную посуду. В один прекрасный момент он срежет все пуговицы и отберет шнурки, – Лерик и прежде любил мрачные шутки.
   Они разлили и выпили за встречу. Перчаток Рекс так и не снял.
 – Сколько уже?
 – Два года, но с перерывами, - Рекс снял очки, потер переносицу. От глаз остались одни зрачки. Взгляд Рекса стал тяжелым.
    Куда подевался Лерик, с его собачьим любопытством, вниманием к мелочам? – Нет, ну ты посмотри, - бодро комментировал он немецкую порно-кассету в пункте приема. - По законам физики это просто невозможно. Лажа какая-то. Так, ну ясно, склейка, это разные тетки…
   Артему стало грустно, понятно и грустно. Пять лет назад с ним тоже приключилось подобное.  Алина на последние деньги купила билет в Индию. Просветлением эффект поездки не назовешь: две недели пыхтел трубочкой и гонял на скутере среди косых дауншифтеров, но ширяться перестал.
- У тебя осталось что-нибудь?
 – Можно сказать, осталось, даже кое-что прибыло, - вяло ответил Рекс.
 – Рви когти отсюда.
 – Нельзя, - произнес он скучным голосом.
   Нарисовался старик с подносом: вареная курица, творог, яблоки – странный набор. Заметив водку и стаканы, он засуетился:
 – Нехорошо, нехорошо, некультурно. Вы, наверное, институт закончили? – он сверкнул на Артема выцветшими рыжеватыми глазами в сетке глубоких морщин. – Рюмочки извольте, - и вытащил из кармана два медных шкалика размером с наперсток. Дед ловко подхватил пластиковые стаканы, перелил, сколько вошло, в шкалики, остальное сцедил обратно в бутылку. – Сыночек, неслушник, здоровье не бережет, огорчает дедушку, - трендел он.
 – В жопу иди, - бросил Лерик, не глядя на него.
 – Скушай что-нибудь, и пойду, сразу пойду, хи-хи, - Лерик взял яблоко и лениво откусил.
 – Ну, - он с отвращением уставился на старика.
 – Ох, молодость, капризы, - застрекотал тот, но ретировался.
 - Угощайся, Артем, - сказал Рекс, закуривая. – У него качественные продукты, экологически чистые, курицу он только утром завалил, сам видел, а творог из молочной кухни, у Степана Парамоновича везде агентура.
   Здоровые харчи не лезли в глотку. В доме было тихо, как в могиле, и  слышно, как проезжают по улице редкие машины. Артем не знал, о чем говорить с Рексом. Вспоминать прошлое?
 - Приколотим по старой памяти?
– Что у тебя? О, лоу райдер! – Рекс улыбнулся. Морщин у него по-прежнему не было, бледный, да он никогда не был особо румяным. – Бабуле набивал, сладко с него спала.
   Старик за стенкой громко охнул. Рекс снова улыбнулся и сказал, повысив голос:
- Бабушка знала толк в удовольствиях, – оханье повторилось.
- Чуешь? – Рекс показал большим пальцем в сторону двери. – Закряхтел, монстрюга. А ты говоришь, уехать. Мы сначала подохнуть должны.
   «Что он несет? – с досадой подумал Артем. – И не пыхнули еще. С головой  не дружит. Упустили мы его, тридцать семь лет всего  мужику, самый молодой из нас». Ему стало тяжко. Хотя что тут поделаешь? Он один, бабло, говорит, есть, а семья ему и прежде была не нужна. Со своими проблемами  разобраться бы. Жизнь разводит, и в здешних местах каждый должен справляться сам».
- Сам так сам, - произнес Рекс, очевидно, заканчивая какую-то собственную мысль.
   Они добили косяк, и Рекс откинулся на матрас.
 – Устал, - сонно сказал он. – Полежу немножко.
   Артем поднялся и начал прощаться. Он оставил телефон, сам забил номер в контакты Рексова аппарата. Стрёмный какой-то сотовый, непонятной фирмы, тяжелый, эбонитовый, никогда таких не видал. Он говорил о будущей встрече, но Рекс будто потерял интерес, кивал не по делу со своего матраса, глаза закрыты. Он спросил только:
- Ты Динкин адрес не знаешь?
  Артем не знал. Зачем? Он два раза навещал Костика в колонии. Вот судьба у парня. Едва эта сука отчалила, к нему нагрянули с обыском – перешел кому-то дорогу в бизнесе, по делу ничего не нарыли, но подбрасывать не пришлось – восемь лет за особо крупные размеры.
- Очень хорошо, - удовлетворенно сказал Рекс. – Правильно, что не знаешь.
   Он свернулся калачиком, лицом к стене.
     За дверью Артема поджидал старик.
- Удодов Артемий Валентинович? 1964 года рождения, русский, женат, образование высшее, не судимый? – затараторил он, прищурившись.
 - Ну, допустим, - Артем оторопел от подобной осведомленности, хотя что тут особенного, Рекс мог сказать.
- Разговорчик важный, пару словечек, пожалуйте, - старик распахнул низенькую дверь и пропустил его вперед.
    Маленькая комнатка с зарешеченным окошком, стены выкрашены зеленой масляной краской, как в подъезде, облезлый письменный стол, стул с высокой спинкой, табурет, железный ящик, похожий на сейф. Контора, – почему-то подумалось Артему.
- Присаживайтесь, - дед протер табурет полой  пиджака, проковылял к сейфу, звякнув связкой ключей, открыл дверцу.  Он достал графин с жидкостью янтарного цвета и две рюмочки.
- Давно, давно мечтал с вами познакомиться, - покряхтывая, разлил пойло. – Вот какой дружочек у моего Валериана. Серьезный человек, старший товарищ.  Пей, - резко приказал он.
 - Чего надо, дед? – Артем отодвинул рюмку в сторону. Надо было послать его подальше, сейчас мораль  читать начнет, загрузит по самое не могу Рексовыми проблемами.
- Да пейте вы, не опасайтесь, наливочка, элеутерококк для бодрости. Валериан-шутник, - он усмехнулся, дернув щекой. – За знакомство, - и опрокинул сам.
    Ладно, хрен с ним. Артем выпил. Наливка сразу ударила в ноги. Он пытался пошевелить ступнями, но не смог. Руки тоже сделались будто ватными, сами плюхнулись на колени и застыли. Голова работала, но отдельно от тела.
- Ничего, ничего, отпустит, - заверил дед. Его-то по ходу и не накрывало, семенил по комнатке и потирал ладошки, прохиндей.
- Тут дело-то какое. Родине я служил, важные задания выполнял, посему внучка воспитывать не имел возможности, - старикан пустился в откровения. – Нехорошо у нас с нравственностью-то, просрали наследство дедов и отцов.
  Маразматик, понял Артем, погнал патриотическую телегу.
- Где браунинг? – старик уже сидел на стуле напротив Артема, длинные крючковатые пальцы постукивали по фанерной столешнице. – Браунинг кому продали? Говори, сука.
- Да ты чё, дед? - Артем хотел отбить наглый наезд, но голос почему-то сел, каждое слово давалось с трудом. Лоу райдер, что ли, прибил, давно его не пробовал, вот и Лерик сразу на диван повалился, бодяжить надо, один к двум, с табаком. Ноги- руки, речь, но башка-то ясная. Странный эффект.
- Курить-то вредно, ох, вредно, - заметил дед, словно прочитав его мысли. – Я бы за это курение на зону отправлял.
   «Угрожает, сволочь», - понял Артем.
- Конечно, - сухо произнес  старик.
   «Экстрасенс, или я вслух это сказал? Ох, и влип же Лерик, да и я, кажется, вместе с ним».
- Ну, так как насчет браунинга? Надпись помнишь? «За безупречную службу».
   Никак и в самом деле он, Степан Парамонович Королев, полковник МГБ. Сколько же ему лет? Под сотню? А на вид семьдесят. Неплохо сохранился. Браунинг Артем с Майком  спрятали в надежном месте, рука не поднялась продать. – А Рексу не скажем, - придумал Майк. – Он по дурости с собой его будет таскать, по воронам палить. Вляпается в историю. – На том и порешили тогда…
- Жалко пушку-то, понимаю, понимаю, - ну точно, полковник  считывал мысли. – А может, продашь? Хороший выкуп дам, - добавил он по-свойски.
- Две штуки баксов, - Артем назвал сумму с потолка в надежде, что старикан отстанет.
- Что такое баксы?
   Псих  стопроцентный, из ума выжил.
- Доллары США, - начало отпускать. Артем поднял ладони с колен, потер запястья, затекли как от веревки.
- Валюта, - присвистнул Степан Парамонович. -  Статья 88 уголовного кодекса, вплоть до смертной казни, - он ехидно прищурился. – С конфискацией.
- Отменили, дед,  - Артем достал сигарету, закурил, выпустив дым в лицо старику.  У Рекса, похоже, все родственники стебанутые.
- Подкован, - одобрительно захихикал Степан Парамонович. – Грамотная, грамотная у нас молодежь.
  Он снова загремел ключами и вытащил из ящика стола пачку зеленых:
- Такие что ли деньги-то? – он перетасовал их как карты, довольно ловко.
- Они, - Артем протянул руку, но старик снова спрятал пачку в стол и, сощурившись, погрозил пальцем.
- Знаю я вас, хитрецов, ох, знаю. Калечку, доченьку мою, пардон, жену, наебывали с Валерианом, закрома ее чистили. Наслышан, наслышан.
- Да понял я, утром стулья – вечером деньги, - пошутил Артем.
- Зачем же тянуть? - быстро произнес полковник, сверкнув глазками. – А стулья можешь себе оставить, не нужна мне эта рухлядь. Сейчас поехали за браунингом, сразу и баксы получишь.
- Далеко ехать, дед.
- А ничего. Мы на уазик сядем. Зверь машина, во дворе стоит. Скоренько домчим. А вечерочком денежки супруге вручишь.  Она тебе скажет: что же ты, Тёмушка, брюссельской капустки не купил, за полночь явился, пьяный, укуренный, а ты ей – вот на юбилей тебе заработал. И никаких пиздюлей, смягчится, Алиночка-то.
  «Черт», - догадался Артем.  А креста на нем не было, потому как серьезно увлекался восточными учениями, кришнаитством, а также американской философией, той, где про вещества.
   Уазик с тонированными стеклами и, правда, стоял во дворе перед воротами. И как  Артем мог не заметить? Ехать-то было не долго, соврал он полковнику. Рукой подать. Вдоль Самарки заброшенная железнодорожная ветка, метров двести от спуска, старая трансформаторная будка, в углу кусок арматуры – под ним в ямке. На уазике в самый раз, прямо до места. Степан Парамонович  тотчас расплатился. Лихо сунул браунинг за пояс и исчез. Когда Артем вышел из будки, уазика уже не было, а ведь он не слышал шума мотора. По шпалам доплелся до большака, поймал тачку и к Майку, предупредить.
    Майк матерился: не решай вопросы по пьяни. А в пачке-то оказалась кукла.

   2007 год.
31. декабрь.
Королев.

… Куда он меня везет? На просеку свернул. Он что-то задумал. Надо сосредоточиться, точнее наоборот, рас-средоточиться, взглянуть с другой стороны. Тогда я пойму. Я этого индюка насквозь вижу, как бабушка меня. Доживу до его лет, таким же стану: нос крючком загнется, кожа на шее сморщится, соберется в зоб, покроется прожилками, горб увеличится. Товарищ  Брундуляк. Одно успокаивает – не доживу. Однако пока функционирую, смерти дедушке не пожелаю. Это он верно рассчитал. Без  спецуколов я – говно.  И  неизвестно, как называется это спецсредство. Дедушка похлеще бабули оказался, в качестве инновации применил химию. Калерия Степановна полагалась на физические методы воздействия плюс массированная обработка мозгов. Да, жизни учить дедуля не умеет. Скверный педагог, двоечник народного просвещения. А я  медалист, я его проведу.
    Кое-что есть: его колбасит при упоминании о бабуле. Эффективный способ нейтрализации. И второй есть. Боится, что я перекинусь по доброй воле, ныкает от меня ножи, стекло, белье постельное обобрал – решил, что я его на веревки порву и повешусь. Зачем-то я ему нужен, мое тело. На органы что ли откармливает? Поздно дедуля.  Печень ты просрал. Почки?  Наверное. Острым, соленым и жареным не кормит, белковая диета. Проверить бы – да интернета нет. Не признает интернет, обскурант, как бабуля телевизор. Ноутбук купил, а что толку? Пасьянс раскладываем. Мемуары он не строчит, вообще ничего не записывает - профессионал.
   Ага, с шоссе свернули.
- Куда мы едем?
 -На дачу, внучок, али не узнаешь?
- Дурака не корчь. Я продал дачу в 2000 году. Разведчик не может этого не знать.
- Ох, Валериан, зелен ты еще, близко смотришь. И не разведчик я – агент. Просекаешь разницу? Продать ты продал, а кто купил? Мой человек и приобрел. Дельце на него у меня имелось, вот он и стал подставным лицом. Нашей дачка-то осталась. Учись, пока дедушкой не сделался.
-  Не волнуйся, не сделаюсь.
- Как знать, как знать, сынок.  Папашей быть не собирался, а довелось.
  Что-то он слишком Машкой интересуется. Динкин адрес спрашивал. И ее что ли задумал выпотрошить, Фредди Крюгер? Тут тебе не обломится. Ну-ка попробуем:
- Жаль бабуля в этом не помешала.
  Оп, руль чуть не выпустил, подскочил аж. Охает. Еще раз правнучку помянешь, мы  с бабулей тебя в соплю расшибем. На мне твои гены засохнут, как и планировалось. Подохнешь со старыми почками.
  И в самом деле, дача, и забор тот же. Собаки. Дина, Рекс, Бублик, Манюня семенит, даже Умка жив. Так не бывает. Собаки столько не живут. Блядь, что он мне сегодня вколол…
… Сегодня, хватит тянуть. Подозревает он что-то. Умный, умный у меня внучок. Браунинг я почистил, на котах пульки опробовал. Работает. Васька Мурзиком стал. Три года их выкармливал, на улицу не выпускал для чистоты эксперимента, так что Мурзик – Васькин, если, конечно, Мурка в форточку не выскакивала, та еще шалава. Но вроде не могла, проволокой прикрутил.
 Тельце, конечно, не слишком по кондиции, да зато башка ясная, варит. Это главное. А скафандр при современной медицине подклеить можно. На спецсредстве внучок, конечно, крепко сидит. Да куда деваться? Убежал бы, улизнул,  гаденыш. Ну да я в газетке прочитал: плазмоферрез, гемосорбция, гемодиализ – почистимся. В больнице отдельную палату выкупил как ветеран невидимого фронта. Михаил Иванович Калинин тоже в эксперименте участвовал. Мягкотелый был товарищ, на идеи велся, мистику всякую. Для профессионала эта идеология - тьфу и растереть. Вчера одна, сегодня другая, а жизнь, она лонга. Хи-хи. Главное, чтобы лонга. Михаил Иванович в теле не захотел воплощаться. В институции метил, в учреждении всякие. Вот больницей стал. Больница имени Калинина. А спроси у санитарки, кто такой Калинин – ить и не скажет. Ошибся, ох, ошибся Михаил Иванович-то. Но по мне, так просто зассал. Воплощение, оно ведь больно, и результат не стопроцентный. А как иначе в органах-то? Риск - благородное дело, а двойной, как сегодня предстоит, вдвойне.
   Физиологию тоже восстановим. Дочка-то есть, найдем. Подрастет лет до тридцати пяти, мы годы с плеч и скинем, а там, глядишь, сынок родится.  Вот тебе и вечная молодость. Хи-хи. Пошалим еще! Пулек-то три штуки осталось. А было семь. Две Валериан извел для инициации. Гусар он у меня. Одной бы хватило, вторую для шику саданул. Понимаю, кураж, сам таким был. Одну я на котов истратил. Один патрон впустую пропал, в ворон, поди, палил, дурень. Эх, безотцовщина!
   Вроде смирно сидит, покуривает. И что он в этом шамане нашел? Приход неконкретный. Пробовал я, на аппетит только пробило – целую курицу смолотил да посмеялся над старой пластинкой. «Давай пожмем друг другу руки, и в дальний путь на долгие года». Двусмысленная песенка. Руки пожали, а потом один на другого донос написал. Вот тебе и дружба. Обстоятельства-то были серьезные, тут уж не до любви и тем более не до страсти.
  Главное не пьяный. Отучил я его, похоже, от этой гадости. Уж как внучок хитрил, ох, хитрил. На рынок устроился грузчиком. Что ж я сынка родного не прокормлю, светиться-то нахер? - Хочу сам зарабатывать. - Ну, сам так сам. Приставил к нему кого следует. Донесли – бухает. Кого думал провести? Я не одну жизнь прожил, в курсе, что не бывает трезвых грузчиков, и насрать, о чем в объявлении написано. И как тут без спецсредства прикажете.
   Где ж лучше воплощаться-то? Сказано, где избранник зачат. Туточки значит. Но конкретная локализация операции не обозначена. Нацарапали: в квадрате. Или недоработка? Лабораторию-то при Хрущеве разогнали. В доме опасно – там Калерия. Тряпки ее, посуда, пометила все сука. В избу зайдешь – в башке стучит, того и гляди инсульт хватит.  Не любят меня детки мои, твари неблагодарные. И Валериан все издевается, доброго слова от говнюка не слышал. Куда мир катится!
   В саду, думаю. Есть там местечко за сортиром. Ленивые они, детки-то мои, ни разу туда не совались, травку не пололи. Там придется, больше негде. Возродимся из сортира, хи-хи…
  - Ну и хера ты меня сюда привез?
 - Ностальгия, Валериан. Новый год здесь с тобой отметим, 2008-ой, високосный, роковой, как ты любишь. Я и шампанского припас, виски, а, внучок?..
    …Дом заколоченный, нежилой. Сколько же я здесь не был? Десять лет почти.
- Ключи давай.
- Ох, а ключик я и позабыл. Старость не радость. Да что нам изба, сыро там, неуютно.  В саду посидим, под яблонями. Свежий воздух. Продышишься. Ишь, бледненький какой. Ух, сыночек!
   Суетится. Он всегда суетится, словно шило в жопе торчит. А может, он и прав, что мне в доме делать? Только душу рвать, да и опасно, размякну, а мне надо начеку быть, не проболтаться о том, где Машка живет. Не знает дедушка, что правнучка в часе езды обитает, в городе Новокуйбышевске. Зря Дина ее на меня переписала, легче отыскать будет. Красиво, сказала:  Мария Валериановна Королева. Идиотка. Так и не сумел ей ничего объяснить…
- Лопаточкой-то, Валериан, поработай! Что ж в сортир по колено в снегу продираться будем?
- Иди в жопу, дедушка. Тебе надо – ты и чисть, я и под деревом сумею…
  … Ох, хам, грубиян, мало его Калерия гоняла.  Удрюпался на скамейку, даже снег не смахнул. Снова со своими папиросками возится, все легкие прокурил мне назло. Кодироваться теперь придется. Но злить его нельзя, взбрыкнет. А мне сейчас любовь  требуется. Сказано: в нежном поцелуе слиться и чтобы сердце к сердцу. С бабами задействуется нижний отдел, а с сыночком – верхний, в районе грудины. Значит, встать надо не фронтально, а со смещением, чтобы его левая сторона с моей, левой же, совместилась. Пульки-то мощные, ударная сила хорошая, но  верхнюю одежку лучше скинуть. Ишь, подлец, кожанку нацепил, моя кожанка, крепкая, как панцирь носорога. Костерок надо развести, чтобы согрелся, мерзливый у меня внучок-то, зимой и летом перчаток не снимает. Ну да пусть, отпечатков меньше.
   Сортир-то гниловат, обслуга возводила в пятьдесят втором. Хорошо, хоть подмерзло. А площадочка удобная, правильная площадочка.  А что же это? Лежка собачья  в старой коробке. Прекрасно, просто прекрасно. Будет повод Валериана сюда заманить: ой, внучок, смотри, щеночки тут. Любит собачек-то. Порядочек…
… Если глаза прикрыть, все как тогда, в девяносто шестом. Хорошо горит, тепло.  Усталость наваливается:  отходняк от его уколов. Чувствуешь себя лет на восемьдесят. Попросить, чтобы ширнул? Ломаться будет. В последнее время вредничает, на комплименты набивается: «А волшебное слово, внучок? А поцеловать дедушку-то?»  Шут гороховый, на хрена ему мои поцелуи. Бабушка этих телячьих нежностей не приветствовала. Достало лицемерие. Иначе попробуем, вон ржавая тяпка  валяется…
- Лерик! Кровиночка моя! Что ж ты удумал! Ох, шею-то оцарапал. Дай продезинфицирую. Плохо тебе, понимаю. Кто ж поймет, как не дедушка. Взял я, взял. Новеньким тебя сегодня угощу, эйфоричным, как ты говоришь. Ради праздничка приберег. В единственном экземпляре флакон. Абстиненцию начисто снимет и без последствий. Экстренное спецсредство. Давай ручку-то, его по вене следует, внутримышечно – эффект не тот. Кожанку-то снимай, у костерка жарко, да и свитер у тебя теплый, чистый кашемир. Сделаем, сделаем. Ну вот.  Как, бодрость-то чувствуешь?
- Ништяк, дедуля.
- Ох, ты, солнышко мое. А Динка-то щеночков принесла, за сортиром в коробке. Пойдем-ка посмотрим. Выберешь себе, домой увезем, все веселее.
- Бабушка не разрешала держать животных.
- Ох, ох! Подожди секундочку, сердце что-то прихватило. Что ж ты ее, суку, все поминаешь. Эта тля жизнь тебе испоганила, детства лишила. Ребятки-то во дворе с горки катались, а ты со старухой  про купцов-выродков читал. Эх, бедный мой, бедный.  Сиротка  при живых родителях…
   …Порядок, функционирую.  Что он про щенков гонит? Какие в декабре щенки?  Зачем ему надо, чтобы мы за сортир пошли? И как-то подозрительно подлизывается. Закуску вынул.  Опять курица, творог – вот хрена он вечно творог  предлагает, с детства терпеть его не могу, бабуля и та не сумела заставить, – яблоки. Ага, яблоки – шанс:
- Ножик-то где, дедуля?
- А зачем тебе, внучок? Курочку-то ручками кушают.
- Яблоко хочу разрезать. Что мне рот порвать?
- Ух, ты, сладенький мой, любишь яблочки-то. На-ка!
  Швейцарский армейский нож? Славная вещь.
 - Возле калитки будто кто стоит. Нет?
   Купился,  купился, шифровщик. Поковылял проверять. А мы ножик в карман сунем. Старух мочить классика запрещает, но про стариков вроде помалкивает, особенно про агентов. Закрою его лавочку, не бзди, бабуля, я твой внук.
- Ну, где там твои щенки?..
   … Тихо, тихо все. Никого вокруг. Уж я позаботился, чтобы соседей сегодня не было. Справа-то местный олигарх за границу укатил на празднички, а слева присел, хи-хи, под следствием, напротив – глухо, дом кто-то на днях спалил. Злодеи, хи-хи.  Выстрела никто не услышит.  Да и услышал бы – не понял:  Новый год, фейерверки, петарды.
  Сам пошел, сам, родимый. Ох,  сутулится, рахит. Ну, да и я не артист Столяров.  Неправильный позвоночник – тоже примета, знак, что мой пацан, мой. Илюшка-то, хи-хи, как тополь, стройный был. Браунинг в кармане с предохранителя снять, заранее…
 - Наебал меня, да?
- Что ж ты материшься-то, сынок, интеллигентный мальчик, нехорошо. Дрожишь уже? Ну, давай папа тебя погреет. Сюда, сюда встань, не ровен час провалишься, яма-то осела. Ух, кожа-то у тебя какая нежная, и губки, губки.
- Ты чё, дед, пидор  что ли? Отвали, урод…
… Момент удобный. В кадык ножом - и в сортир его. Искать никто не станет. Шаман есть, бог даст, перекумарюсь за праздники, печка, наверное, работает. А потом. А что потом? Не будет никакого «потом», нельзя мне, нельзя. Я тоже опасен, замаран его генетикой. Степанович я, и похожи мы, слишком похожи. Бабушка понимала. Сокола выбери, стань летчиком-испытателем и разбейся на хрен во цвете лет.  Этого она хотела. Ладно, бабуля, там видно будет. Его, его сначала.  Нож в рукаве, так…
- Лерик, сынок, я чё  сказать-то хотел? Жил я для тебя одного, все, что я сделал – страшное, сынок, ты и представить себе не можешь, какое страшное – во имя тебя.  Волнуюсь я, чуешь, как сердце старое стучит.  Тук-тук, тук- тук. Да ты поближе встань, своим сердечком почувствуй.  Трудно тебе понять это, дочку-то свою, Машеньку, не нянчил, в ванночке не купал.
- На ноги мне не наступай. Я зато бабулю, твою дочку, купал и в ванночке, и под душем.
- Ох, под лопаткой как кольнуло, ох, ох, блядь, не вздохнуть. Потри там ладошкой-то. У тебя под лопаточкой не торкнуло? Дай-ка я тебе тоже потру. Стоять!..
    …Реальный извращенец, опять целоваться полез. Левую руку держит, гад. Одной нож никак не открыть и в кадык воткнуть не сподручно. Что, что это? Браунинг. Отыскал, сволочь. Застрелить меня решил. Ну да, правильно. Пуля в голову, а органы целы. Меня ведь тоже никто разыскивать не станет. Кому нужен законченный наркоман. Думай,  Рекс, думай…
   …Дергается, мерзавец. Ох, сбил, сбил он меня своей бабушкой. С любовью, с нежностью надо, с чистым сердцем. Так в инструкции сказано. Жилистый сыночек, трудно держать. Лягается. Ё - моё! Заднюю стенку в сортире снес. Рискнуть? Или отложить? Нельзя, нельзя откладывать, понял он, не все, но просек…
   …У шамана три руки и крыло из-за плеча. Вот он ответ. Оп, отдай, отдай браунинг, чертов агент. Нет больше браунинга, поглотила его бездна близкородственного говна. С пульками, ха-ха…
- Ты что наделал, гаденыш? Доставай!
- Сейчас, скафандр только надену. Сам лезь за своей пушкой, неси безупречную службу.
- Ну, получишь у меня, паразит, получишь спецсредство. Ох, сынок, огорчил ты дедушку. Ну, сам так сам…
   …Нагнулся, шарит в яме и не морщится. Таким агентам дерьмо – родная стихия. Без ножа обойдемся. Коленом толкнуть и придержать башку, пока не захлебнется. Чистый вариант, ха-ха: сам сверзился, ноженьки подкосились.
   Дергайся, дергайся, дедуля. Какая же смерть без конвульсий? И могилку копать не надо. Почва-то промерзла, да и ленив я. Буль- буль. Все, алес! Да здравствует Валериан Королев, дедоубийца, отцеубийца,  грязный ублюдок агентов МГБ!
   Черт, весь в говне перемазался. Долой перчатки, туда же их, в яму. Блядь, сквозь кожу просочилось. Надо снегом, руки в сугроб сунуть. Мыла нет, в доме поискать.
  Ну вот. Аааа! Давно не рвало. После убийства всегда блюют, правильно. Он говорил, что виски взял. Доползти до уазика, хлебнуть. Сил что-то не стало, ноги подкашиваются. Да и соврал он, наверное, насчет алкоголя. Звенит что-то. А, это мобильник, мой мобильник. Видно, с Новым годом поздравить хотят. Что ж! Есть с чем поздравлять. Пальцы ничего не чувствуют. Оп, едва не выскользнул. Шура. Это Шура звонит.
- Лерик, сынок! С Новым годом тебя! Сто лет не видались!
    Опять - сынок. Все меня за пацана держат, а ведь тридцать восемь скоро.  Пушкина уже пережил,  дочери одиннадцать лет.
- Ты живой там, Лерик?
- Живой пока.
- Что значит пока? Ты где вообще?
- На даче. Дорогу помнишь?
- Что у тебя с голосом?
   А что у меня? Садится голос, совсем садится. Накрывается  холодом. Пальцев словно нет. Собак подозвать, погреть руки в шерсти. Дина! Рекс! Рекс, ворюга! Не отзываются. Нет никаких собак. Морок это, все морок, Степан Парамонович наслал, отец родной, на этот раз точно - покойный.
- Лерик! Стой, где стоишь. Я твою локацию засек. Еду уже, еду. Ты только не отключайся, говори, говори со мной, родной.
- Ллладно. Зззацепи по дороге и баян.
- Знаю, в курсе, Удод рассказал. Держись, вытащу, сынок.
- Спппасибо, отец…

 

 Глава восьмая. «Да, смерть»
 2008.
Кто ж еще? Дина.

 

     Мне позвонили. Голос как будто старческий, дребезжащий. Я не все поняла. Что-то с Лериком: героин, больница, ампутация. Я спросила: ампутация чего? Идиотка! Накрыло меня. Какая на хрен разница.
    Я перезвонила Шурику. Он был зол на меня.
 – Последнее у парня отобрала, ты сука, Дина.
    Я не умею оправдываться, не дано. Лерик сам настоял. Он считал своим долгом меня содержать. Он, сволочь, как бы платил мне и в глаза называл шлюхой. Жить со мною  не хотел. Я никому не рассказывала, как у нас жестко, чтобы не жалели, потому что вел он себя, как классический негодяй. Эту роль он играл в своей манере, с показной чрезмерностью. Он любил меня,  по-другому не умел. Свою бабушку Лерик любил так же.
   Шурик не захотел говорить по телефону. – Приезжай, он уже дома. – И назвал адрес.
   Я поехала на машине. Решила, что так быстрее, докачу часов за десять. Еще я подумала: возможно, придется возить его на консультации, и тачка пригодится на месте.  Шурик отомстил, добавил после адреса. – Он лежал в коридоре, рядом с бомжами. – Господи! Я ревела всю дорогу. Превысила скорость. Гаишник, круглый, забрызганный грязью, как самовар с помойки, тормознул меня, заглянул в машину и  покачал головой.  - У вас умер кто-то? - Смилостивился:  минимальный штраф на месте. – Счастливого пути! – Благодетель.
   Мы не виделись два года. Любовь моя, ты сам выгнал и не трахнул на прощание. А я просила, унижалась:
 – Ты меня не разведешь на этот раз.
   Он все сделал, чтобы врозь.
 – Зачем ей папочка-алкоголик?  Ну, обследовался я, поздравь, у меня гепатит.
 – Вылечим.
 – А вот с этим иди в жопу, любимая. Пить я не брошу. И знаешь почему? Мне это нравится.
– Помрешь.
– А вот так и задумано.
   Кем, кем, блядь, задумано?  Вечный стеб, гон без перерывов. Этот «Степан Парамонович»  и ко мне прицепился. В агентстве нет-нет да и брякнешь: «Степан Парамонович резвится». Типа «пошла плясать губерния» – коллеги просекают. Леночка- секретарша вчера спросила: «А это из какого фильма?» – Сериал, деточка, «Косяки во все тяжкие».
    Рекс на полпути не останавливается, уж если под горку, так в канаву. В коридоре, солнышко?  Да как же так?
   Я приехала в здешние места уже ночью. И сразу к нему, никуда не заходила, никому не звонила. Лерик потом сказал, что это правильно, умно.
   Оказалось, частный сектор, недалеко от центра, в старом городе. Лерик любил эти места, на даче скучал по ним:
 - Этот город, Дина, он подыхает, но пока живой - самое то для меня.
   Новые районы он не любил.
 – Они уже могила.
   Лерик, любовь моя, тебе всюду могила!
   Я позвонила у высокого металлического забора. Я тупо давила на кнопку, если бы он или кто другой не открыл, я вышибла бы ворота к ебеням. Разогналась  на джипе и бампером, как в кино. Наконец, его шаги, его, уж мне ли не знать. Я чувствовала, когда его тошнило, еще задолго, как он начинал менять воду в аквариуме. Гнал,  будто у него такая реакция на мое присутствие.
 – А меня рвет, когда тебя нет.
– Ах ты, бедняжка, что ж, возьму это бремя на себя, - он был великодушен.
   Долго, очень долго возился с задвижкой.
 – Входи, – и быстро, как шпион, осмотрелся по сторонам. Ногой закрыл калитку. Руки в карманах. Я хотела его обнять.
– Не здесь, пройдем в хату.
   Цел. Ноги на месте, руки вроде тоже, седины прибавилось, но у меня, если честно, больше, много больше. Сорок два. В мои годы молодыми любовниками не бросаются. Съел, солнышко? Я дразнила его пошлостями.
    Канава у него оказалась вполне пристойной, усадьба в городской черте. Лерик не был таким уж легкомысленным, каким его выставляли Костя  и Майк. У него всегда была заначка, хорошая заначка, он ведь не все рассказывал про свое имущество. Что ж тогда в коридоре? Эти уроды не могли бабок найти на отдельную палату? Рекс бы в долгу не остался.
  Он провел меня в свою комнату.
 – Надень, пожалуйста, бахилы.
    Чистюля, боится, что я натопчу. Верхний свет Лерик не включил, нажал ногой на кнопку светильника на полу.
 – Перчатки тоже натяни, – он указал на медицинские перчатки на стуле.
 – Зачем, Лерик?
 – Так, для подстраховки, – он любил говорить загадками.
   В комнате пахло дезинфекцией, как в больнице. В углу валялся двуспальный пружинный матрас, накрытый пледом. На стеклянном столике  -  все для инъекций: шприц, пара ампул, жгут, вата, спирт   -  и бутылка виски, открытая, без пробки. Лерик не любил самодеятельности, все по правилам, по инструкции. Кто ж написал тебе эти инструкции, дурачок?
- Закури папиросу.
   Пижон, он не курил сигареты, только папиросы – с дурью и без нее – как бабушка, полагал, что стильно.
- А теперь подойди и вставь ее мне  в рот.
    Он курил из моих рук и смотрел мне в глаза. Он выглядел…  Да неважно, как он на самом деле выглядел, я его всяким видела и на даче, и позже. А Маша – вообще его женский вариант, сутулится, паразитка, дерзит.
 – Смотри! – и он вынул руки из карманов.
    Пальцев не было, то есть не то  чтобы совсем. На одной кисти только большой, а на другой еще и мизинец. Как-то у него было заклеено, пластырем там, где… Он меня на даче сам мыл, и пальцами за ушами, во всех складках, везде.
- Знаю, о чем думаешь, – он все смотрел мне в глаза. И ехидно сощурился. – Я себе не только пальцы отморозил.
   Он успел подставить локоть.   Не было случая, чтобы он меня не подхватил. Мы вместе осели на пол. Он колючий. Да, теперь не часто побреешься.
- Выпей виски и мне дай. Бутылку потом с собой заберешь. Не ссы, любимая, я пошутил. Даже штаны научился застегивать.
- Покажешь?
   Он поцеловал меня в ухо.
- На этот раз ты приехала для другого дела. Так мы с тобой еще не пробовали. Если ты, конечно,  не перестала быть сукой.
  Он встал, довольно ловко, без опоры на руки.
 – Больно. Мог бы прогнать насчет фантомных болей, да приколачивать не сподручно. Остался только бабл гам. Фигня, между нами, пробивает на ха-ха, для дискотечных обормотов.
   Он держался весело, наверное, был под кайфом. Лерик побродил по комнате, повертелся перед расколотой дверцей зеркального шкафа.
   Он меня еще и одевал. – Я сам. – Сам так сам. - Даже тогда, когда схватки начались. Отпустило на часок, и Лерик притащил валенки. – К сарафану лучше всего подойдут. – Они были высокими, неудобными, и тогда он их обрезал, прямо на мне. Он был пьян, но не поцарапал, не задел ногу ни единого разу. - С такими пальчиками тебе бы в карманники. – Не мое, любимая, я домушник.
    Лерик сел на матрас. Я хотела рядом, но он затряс головой – нет, оставайся, где сидишь. Он не изменит себе, не примет меня. Я уже это поняла. Но я не отстану, живым от  меня больше  не свалит. Нет, в этот раз точно нет. Я еще не перестала быть сукой, а суки кормят щенков,  заботятся о них.
- Мы поставим тебе современные протезы. Будешь как терминатор. Или как тот писатель, помнишь, в школе проходили, ну тот, которому руки в шахте оторвало, а он потом написал книгу зубами.
- На хрена мне протезы, - он говорил спокойно, скучным голосом. - Я наркоман, Дина. Зависимость с ломками. Это первое.
   Мальчик- отличник, ты все раскладываешь по полочкам. Но только на этих полочках с самого начала – полный бардак, как на бабушкиной даче.
- У меня цирроз. Это второе.
  Он перечислял болезни, словно заслуги. У Лерика было странное представление о здоровье: он минимизировал вред, не экономил на пороках. И был пунктик насчет кожи, ее чистоты. Но почему все-таки цирроз? Алкоголь? Да Костя порол в десять раз больше, чем он, Майк, пожалуй, тоже. Он пил как Шурик, а Шурик у нас спортсмен.
  Он попросил еще одну папиросу и выпить. Мне придется приблизиться, иначе никак. Лерик стиснул мои ноги коленями,  лбом уперся в живот.
- Есть еще кое-что.
   Я должна ему поверить и сделать то, что он попросит. Ради нашей любви и, главное, ради нашей дочери. Лерик всегда смеялся над такими сценами в кино, деланно хохотал. Не удержался, ухмыльнулся и на этот раз. Он просил меня выслушать его, не перебивать. Хотя бы раз в жизни, мать твою.
  Он разрешил сесть к нему на колени, но не обнял, спрятал руки, засунул их под плед. Он по-собачьи положил голову мне на плечо и говорил тихо,  на ухо:
- У меня дурная наследственность, Дина. Я предупреждал тебя. Ты мне не верила. Я отчасти понимаю тебя, я прикалывался, утрировал. Думал, что утрировал, гнал про Степана Парамоновича. Может, и накликал. Я убийца, любимая. Да, не фыркай, ты. В данном случае, пурга вполне реальная. Я замочил Степана Парамоновича, своего родного деда слэш отца. Вот теми самыми пальчиками и завалил. Это его дом. Нет, теперь, конечно, мой. Этот индюк, оказывается, переписал его на мое имя. Все законно, гербовая печать, личная подпись нотариуса. Маше дом достанется без завещания, по метрике. Только ты не торопись, не пыли раньше времени, сдай его по-тихому, чтобы никто не узнал, особенно ребята. Классический мотив – убийство ради наследства. Как тебе, а? Сиди смирно, ты обещала. Мы ж с тобой никогда не играли по правилам. Сначала я думал, что  исполнил волю богов, уничтожил гадину, подпольного кровосмесителя, инфернального агента. А потом. Потом я просек. В этой цепочке не должно оставаться мужиков. Особенно, если имеются дочки.
   Он дернул скулой и нелепо захихикал, заерзал. Это длилось недолго, несколько секунд.  Лерик стряхнул  странный невроз, шумно задышал носом и попросил глотнуть. Он показывал мне, поднимая  подбородок: лей, лей еще.
   Он облизал губы и поцеловал мне руку.
- Ты намучаешься со мной, Дина. Я буду выхаркивать свою печень кусками. Пожалей.
   Конечно, я заткнула ему рот.
 - На дворе двадцать первый век.  Мы отправим тебя в Германию.  Как там твоя мамочка?
 – Мамочка ненавидит умирающих.
– Вот как? Обойдемся без нее. Найдем хорошую клинику. Ты молодой, Лерик.
 – Это не лечится.
   Он встал и сразу засунул руки в карманы. Волосы упали на лицо. Он пробовал сдуть их, но дергалась скула, мелко, упорно. Все это походило на конвульсии. Я подошла и откинула волосы назад, приложила свою ладонь к его щеке.
-  Спасибо.
   Лерик произнес это с отстраненной вежливостью, так он, наверное, говорил санитаркам в больнице, в первые дни после ампутации, когда не мог…
- Ты стала бы жить? – спросил он, глядя под ноги.
-  А ты посоветовал бы мне подохнуть в такой ситуации?
  Он посмотрел на меня и нагло ответил:
- Конечно.
- И это говорит человек, который пять лет ухаживал за беспомощной старухой. Ты все время врешь, Лерик, всю жизнь.
- Ложь во спасение. Помнишь Горького. Это ж школьная программа, пьеса «На дне». Умирает баба. А лжец, проходимец, для которого каждая блоха не плоха, говорит ей: нормально, там хорошо будет, без страданий. Без того, Дина, что ты пьешь, чтобы легче блевать, и то, что называлось пальцами, у тебя дрожит.  Подскакивает температура, плюс начинается ломка.  Но в шприц набрать ты не способен.  
- Существуют таблетки.
- Они не держатся, Дина, не всасываются. Степан Парамонович  присадил меня на спецсредство. Это не героин, девочка, не морфий. В больнице проводили тесты – ничего не выявили. Секретное оружие времен холодной войны, тайная формула. Когда ломает – я становлюсь им. Мне под восемьдесят, иногда и больше, и являются паскудные глюки. Рассказать?
  Я поняла, о чем он. Лерик видел Машу живьем только один раз, тогда у Майка. Фотки, конечно, я ему подбрасывала, грузила на рабочий стол его компа. Он рассматривал, втайне от меня, я знаю. Но против метрики не возражал, даже сдал анализ на ДНК, чтобы через суд установить отцовство. Все прошло нормально, но судья попросила переписать экспертизу, более грамотно, как она выразилась: ДНК  ребенка не может совпасть с отцовской на 99 процентов. И еще добавила, усмехнувшись: «Вы ее что, клонировали?»
- Спецсредства осталось две ампулы, - он кивнул в сторону стола. -  Я не знаю, какова смертельная доза. Возможно, ее вообще нет, но обычно он всаживал половину флакона.
   Он вновь положил голову мне на плечо. Он продолжил быстро, скороговоркой.
- Шансов нет, любимая. Степана Парамоновича следует добить, а Рекса, если ты его любила, пощадить. Я мог бы попросить Шуру. Само собой, я не буду  всего объяснять, скажу - обезболивающее. Но Шура гуманист, мать его. Он знает, что я врун и в курсе моих суицидальных намерений.  Думаешь,  как он поступит?
   Я   знала Шуру. Он сделает вид, что хочет вколоть себе. А Лерик скажет – нет, и Шура выбросит ампулы на хрен.
- Умница, ты всегда была умной женщиной, единственной в моей жизни.
 – Врешь, Лерик.
– Вру, еще бабушка.
   Он долго говорил, объяснял детали операции. А я его обнимала его. Засунула руки под свитер, а там оказались одни кости: ребра, выступающий позвоночник, ключицы. Он, наверное, не может есть. Я ощупывала его в перчатках, они были как презервативы.
- Ты только наберешь. А вколю я сам, я уже пробовал. Мучиться я не буду – эта дрянь действует мгновенно, просто отключусь. Ну, что нужно ответить папочке?
   Сам так сам, я знала. Он велел мне забрать с собою документы на дом, бутылку, на которой могла остаться моя слюна.
 – Исследовать вряд ли станут, причины смерти – налицо, но лучше не светиться.
– А джип? Его могли видеть?
 – У Шуры похожий, он заезжал три часа назад.
  Он все продумал. А я сделала, что он просил, я заправила шприц и ушла. Лерик проводил меня, подождал пока машина отъедет и быстро скрылся за воротами. На прощание мы не целовались.
   Я поехала в Новокуйбышевск к дочери. Я не знаю, как и когда он умер. Через два месяца Шура передал мне свидетельство. Там стояло  28 апреля 2008 года…

 

 

 Приквел.
Маша, Дина.

 

mcrex - dbitch    28.04.2014.
mcrex: Сколько тебе писать, мама? Я не хочу учиться в Москве, и в Питер меня тоже не тянет.
dbitch: Ты вообще по ходу не хочешь учиться.
mcrex:  Не хочу, да. Вы достали меня, все достали: ты, бабуля, твои мужья, эти гады  особенно, пускай своих детей учат.
dbitch: Не хами. Что ты хочешь?
mcrex: Не включай дурака, мама. Ты знаешь.   Дедуля Ахмет смотрел, обещал помочь. Он сказал, что папина недвижимость стоит дорого, очень дорого. Он согласен купить ее у меня.  Хочет  там что-то построить, офис или гостиницу.
dbitch: Тебе только 17.
mcrex: Спасибо напомнила. Уж не хочешь ли ты намекнуть, что претендуешь на мои деньги?
dbitch: А что?
mcrex: Ты сучечка, мамочка. Папу кинула, меня к бабуле в концлагерь определила, теперь нагреть собираешься?
dbitch:  Немедленно извинись.
mcrex: Прости, вырвалось, заглажу, вымою пол.
dbitch:  Папочка, собственной персоной. Ладно, проехали. Что будешь делать с деньгами?
mcrex: Свалю отсюда, чтобы не перекинуться, как папа.
dbitch:  Куда?
mcrex: Да хотя бы в Прагу, осмотрюсь, а там решу.
dbitch:  Ты всерьез решила заняться кино?
mcrex: Как получится. Попробую. Может, буду писать сценарии, может, музыку. Я сама разберусь.
dbitch:  Ну сама так сама.
                          
                                                28 апреля 2014 года. Самара.