16 июня 2013 | "Цирк "Олимп"+TV №8 (41), 2013 | Просмотров: 4862 |
Догоняя Гандлевского. О книге «Бездумное былое»
Татьяна Риздвенко
В этой прекрасной, желанной, жаль, не слишком толстой книге не слишком удачно только название. Оно смущает своей каламбурностью, которая представляется признаком неуверенности. Вообще, но не в этом случае. Вспомним: у Гандлевского первый его поэтический сборник звался, сбивая с толку, «Рассказ».
…Почему такая чистая радость – читать эти мемуары? Мемуарная литература, любые жанры ЖЗЛ, в общем, по определению любопытны и интересненьки. Хотя бы потому, что всегда есть эгоистический интерес посравнивать жизненные матрицы и фактуры – их и свою.
Это да. Но что-то есть в прозе Гандлевского такое, что заставляет не раз и не два перечитывать его книжки. Что именно? Хороший вопрос, дать ответ на который не слишком-то и легко…
Может, дело в языке?
Особая лексика Гандлевского, местами слегка старосветская, нередко маскирующая (на самом деле маркирующая) прорывы чувства – наново, благоглупости, душемутительный - радостно узнается во всех его книгах. Этими его собственными (кажется) словечками отмечены пульсирующие места текста.
Критики высказывали мнение, что мемуары Гандлевского отличаются «намеренностью и обдуманностью». Тот же Лев Данилкин полагает, что написаны они «с целью создания идеальной прозы». «Слова, словно выточенные три века назад из слоновой кости; слова, излучающие достоинство; фразы, представляющие собой идеальные композиции, так аккуратно закольцовывающиеся, будто все они начертаны при помощи циркуля” (Лев Данилкин. “Проза поэта”). Закольцованность каждого сюжета этой книжки отмечает и Варвара Бабицкая в своем прекрасном очерке.
В мастерстве и, знамо дело, известной виртуозности, Гандлевскому, конечно, не откажешь. Однако эта книга вовсе не кажется таким уж стилецентрическим продуктом современной письменности, образчиком чеканки. А вот точность смыслопередачи, действительно, ошеломляет - при том, что автор в этой книжке выступает скуповато и сдержанно, отчего и сама книжка будто слишком быстро заканчивается. После нее, как после правильного обеда, остается легкое чувство голода. Может, потому и тянет перечитывать?...
Обтесывая все лишнее, Гандлевский достигает почти голографической выпуклости и эмоциональности повествования. Вот описание семейного банкета по случаю сдачи диплома: "…и все тискали меня и мяли, и ближе к вечеру перебравший на радостях отец перебивал и перебивал галдеж застолья горделивым восклицанием «За порочную методологию. А мама светилась». Двадцать страниц спустя - «…умерла моя прекрасная мать», и это прекрасная с такою силой передает объем утраты, что в горле читателя ворочается ком.
Может, дело в интонации?
Дорога у Гандлевского особого рода честность – трудноватая, словно бы осуществляющаяся в процессе повествования. Не имеющая ничего общего с исповедальностью, это - открытость закрытого, в общем, человека. Показателен в этом смысле 20-летний эпизод близкой дружбы с Вайлем и история их расхождения. Кошкой, пробежавшей между друзьями, стал пушкинский чижик - роковые четыре строчки, в трактовке которых друзья разошлись – почитай, навсегда. Обдумывая данный случай, можно сказать, что героя «муха укусила» - клюнул чижик, таким маловесным кажется это чисто литературоведческого свойства семечко раздора в масштабах мужской дружбы. Увлекаемый азартом саморазоблачения, автор не ленится разобрать чижика на косточки. «Все как всегда, хочется виниться, вообще и в частности».
Вообще, книга оставляет ощущение старательно объективной, честной, взрослой подачи себя: читая Гандлевского, питаешься плодами той самой зрелости, до которой многие не поспевают никогда.
Интересно, что автор, подтверждая эту гипотезу, уже рассуждал на схожие темы. В другой книжке ("Эссе, статьи, рецензии") в тексте (Памяти Лосева) пишет о Лосеве следующее: "Он оставлял впечатление человека совершенно взрослого; если вдуматься, это немалая редкость, особенно в артистической среде..."
Любя героев этой книги и щедро воздавая должное их человеческим талантам (исключение – жена и дети, о которых Гандлевский говорит с суеверной сдержанностью), о себе автор пишет не то чтобы скупыми красками. Гандлевский нигде, ни капли, с каким-то упрямым кокетством не говоря о себе «теплого слова», с удовольствием акцентирует промахи, провалы, анекдоты, «идиллии со скверным секретом внутри». На всем протяжении недлинной книжки автор словно отказывает самому себе в праве касаться обаяния собственной личности, достигая сложного эффекта недооткрытости, - получите жизнеописание, но не автопортрет.
А вот, возможно, и причина этого самозатушевывания. В третьей трети беглых мемуаров Гандлевский пишет:«моя сознательная жизнь прошла, в большей мере, среди оригиналов – «ярких дарований» со смещенным центром тяжести. Я привык чувствовать себя уравновешенней, объективней и обыкновенней многих из этих недюжинных людей».
Впрочем, из последних глав узнаем, что автор уступает места пожилым… своим ровесникам. Немногие сохраняют такой мальчуковый пыл в солидные лета, - однако и этот штришок, скорей, самоиронического свойства.
(«А все-таки много жизни мне досталось. Молодец, люблю!» («Трепанация черепа») Единственное, чем писатель хвалится: красочными поездками юности. Набрасывая их крупными мазками, Гандлевский даже подпускает пейзажа. Путешествия юных лет - ахиллесова (всем известная) пята автора; когда он говорит о своих одиссеях, голос его теплеет и размягчается. «Готов засвидетельствовать, что строка «И солнце жгло их желтые вершины» применительно к Дагестану – не выдумка», - пишет автор с неожиданной горячностью. Кто бы сомневался… Особое место в иллиаде занимают также и экзотические места трудоустройства, от бутафорского цеха театра до геологических партий.
Может, дело в фактуре?
Быстросменяемым фоном этих мемуаров проходит радикальная смена эпох, декораций, веяний; вешками – важные для автора встречи, люди. В начале повествования это – близкая и подальше родня, в середине – любимая, педагог, начиная с середины нетолстой книжки – друзья.
Интересно было узнать, что приход Гандлевского в литературу - его детский проект, романтического мотива решение ученика средней школы. Собственно желание писать подоспело позже.
Привет из раннего детства: в летнем детском саду нянечки и воспитательницы прозывают мальчика Сережу Гандлевского словцом из домашнего лексикона – Нездоровица.
Нездоровица, а куда лопатку потерял?
А вот повзрослевший Сережа пугает младшего брата, притворяясь мертвым, и наслаждается его горем.
Из семейных хроник, конспекты которых выучены нами по его более ранним книгам, в книге автор «выкладывает» новые детали. Диалог на поминках матери: Проклятая какая-то семья… – Все семьи проклятые!
Прекрасна история писания дипломной работы – выбор темы, вдохновение, читальный зал Бахрушинки, гремящие тетрадные страницы (помним такое), мечты-мечты академического свойства, в финале защита, снижение (несильное) балла за порочную методологию.
Замечательна и самой жизнью закольцована история встречи с Юлием Даниэлем: вот какого покровителя нашла мне моя мать.
Памятная, не надоедающая (для тех, кто застал) фактура конца-начала: внедисциплинарные заработки, добыча продуктов и моющих средств, очереди за водкой и всем остальным, переводы с немецкого религиозных гимнов – и ознаменовавший начало эпохи стабильности переход автора из никуда на ставку редактора в журнале «Иностранная литература». К лету уволюсь, но как бы не так.
Череда уже взрослых путешествий «за границу», открытая памятными всей тогдашней Москве гастролями «Московского времени» в Лондон, «чес» по Штатам, поездки с Вайлем по Италиям и другие. Болезненно точное и брезгливо-краткое описание воцарившегося нового строя жизни и новых нравов, блестящая метафора - сравнение России с завязавшим было экс-алкашом…
…А хорошо все-таки, что Линор Горалик подвигла автора на создание этих записок, вылившихся в нетолстый кирпичик с фотографией колоритного бородача на обложке. Сам-то Гандлевский вряд ли бы сподобился на написание именно мемуаров, даже и беглых.
А вдруг по прошествии времени беглые мемуары развернутся в повествование более фундаментальное? Детство, Юность и так далее? Всем, кто читает Гандлевского, «следит» за ним, видно, что данная конкретная биография имеет счастливое свойство выигрывать при наезде камеры, обретая деталировку, расцветая нюансами, прирастая смыслами...