27 января 2013 | "Цирк "Олимп"+TV" №6 (39) | Просмотров: 3572 |

КОН(ТР)ТЕКСТЫ: памяти Виктора Кривулина

Александр Ожиганов

Это эссе возникло из моего "выступления" на вечере памяти Виктора Кривулина в клубе "Проект ОГИ", организованном совместно с НЛО. Вечер почтила своим присутствием "сама" Ирина Прохорова... Наряду с другими я тоже передал свои записи в журнал, но они не были опубликованы… С тех пор прошло 11 лет, но что изменилось?

"Впервые" я встретил Виктора трижды, и, значит, последовательнось первых встреч существует лишь на бумаге. Ибо любая из них - первая по определению. Впервые я встретил Кривулина в "академичке". Потягивал пиво с Иксом, которого расспрашивал о Викторе, Лене Шварц и других питерцах, а Икс отнекивался, хмурился, мямлил, а потом высказался без обиняков: "Все это - бесовщина, все они там – бесы, а Кривулин - главный бес, и лучше тебе с ними не связываться: пропадешь!" В зале полутемно, за окнами - ветер, сырость и блеск: весна! Я пробормотал: "Ну, может, не так страшен черт...", но мой собеседник отрезал: "С этим не шутят!" И тут, переваливаясь между столиками, к нам вдруг приблизился сам "главный бес" и сразу предложил: "Хотите послушать стишок? Вчера написал". Икс хмуро кивнул, и "бес", присев за наш столик, прочел:

покупаю отныне корову с большим животом,
поселяюсь отныне у ней в оттопыренном ухе,
чтобы слышать, как дышит земля, как шевелятся реки с трудом,
как в пустынном эфире шурша образуются мухи...

Надо ли говорить, что я тут же с потрохами продался этому черту?

Через много лет в одном из номеров "Волги" я прочел эссе Шварц, в котором она доказывает, что все мы - бесы, изгнанные на землю в обличии людей. Так что икс говорил сущую правду, правда - не всю.

Впервые я встретил Кривулина промозглым вечером в компании шести-семи других поэтов, все куда-то откуда-то шли, беседуя о поэзии, и Кривулин через каждые десять-пятнадцать шагов навзничь падал в жижу на тротуаре, разбрасывая костыли. Вся компания останавливалась и - вежливо так! - ждала, когда упавший поднимется, подобрав свои костыли, и лишь после этого двигалась дальше, продолжая прерванный разговор...

После трех или четырех подобных "заминок" я решил, что должен уйти или предложить свою помощь. Я предложил свою помощь... Нет, я ушел. Не помню. Но во всех будущих передвижениях с моим участием, что, к сожаленью, случалось не так уж часто, Виктор смело мог опереться на меня в самом простом и прямом смысле. Оказалось, что это действительно очень просто.

Впервые я встретил Кривулина при моем, вместе с Иксом, поступлении в Лито Глеба Семенова. Сначала мы с Иксом по очереди читали свои стихи, а потом Семенов с двумя старостами большинством голосов должны были решить нашу участь. Икса приняли без проволочек, его стихи уже знали. Я же прочел что-то длинное, леопардистое (ни до, ни после я ничего подобного не писал), и Ширали сразу отверг мою кандидатуру. Кривулин тоже не был в восторге от моих, так сказать, элегий, но на каких-то, уж не помню, каких, условиях почему-то (м.б., в пику Ширали) согласился меня принять. И Семенов после короткого собеседования тоже дал добро. Так, благодаря Кривулину и центральному Лито при Доме литераторов, я каким-то боком как-то прилепился к питерскому андеРграунду (именно так тогда в Питере говорили и писали: андерграунд, в отличие от московского андеграунда).

К этому стоит добавить, что "Волга" - это еще и тот самый журнал, один из редакторов которого, наехав в Питер за "материалом", получил от Кривулина две мои машинописные книжечки с его же, Виктора, очень лестной заметкой о моем "творчестве", и опубликовал это все в своем журнале, где затем в течение десяти лет два раза в год регулярно появлялись целые мои книжечки и поэмы.
Спасибо, Виктор!

Точки обозначают купюры, увы! - не наличные, а наоборот
(плохой каламбур иногда тоже хорошь).

Принято считать, что термин "вторая литературная действительность" введен Кривулиным. Может быть. Главное, что он всем сразу понравился. Все почему-то с радостью согласились быть вторыми. Я этого не понимал. Действительность ведь была одна, вот эта, названная почему-то "второй". ("Все действительное - разумно", как я читал тогда на филфаке). Да и та была эфемерной,хотя бы уже потому,что я находился,так сказать, в андерграунде к самому андерграунду,а не к "советской литературе". Которая для меня, в общем-то, не существовала. Прав был Кушнер, повторяющий, что попытка создания каких-то особенных - "советских"- писателей заведомо была обречена на неудачу. Как, впрочем, и попытка создания "советских людей" вообще. И когда мне в шутку или в сердцах бросали: "Ты что, не советский?" - я искренно отвечал: "Нет." Реплика Гамлета "Он человеком был", при всем своем гуманистическом пафосе, неубедительна: король не может быть человеком. Как, впрочем, и все его подданные. Это одна из причин, почему люди - нЕлюди. Отвоеванное место и место, куда тебя затолкали, никогда не будет ТВОИМ.

...
Представителей андеграунда часто именовали "поколением дворников и кочегаров". "Котельны юноши", как съязвил Бобышев... Но больше так, для красного словца. Может быть, кто-то и впрямь махнул раз-другой метлой или лопатой, запечатлеваемый одновременно на пленку.
Кривулин и того не мог, а подрабатывал время от времени репетиторством, а в "новое время" даже преподавал в одной из гимназий. Я побывал на одном уроке... Нам бы в пятидесятых таких учителей, и не пришлось бы, наверно, путаться во всех этих "действительностях".

...
Как-то при обсуждении книги Вл.Кулакова "Поэзия как факт" Олег Дарк бросил: "Андеграунд - в настоящее время - не существует. Все - проехали!" Я рад за Дарка, раз у него есть основания так считать. У меня их нет. Дом литераторов и клуб ОГИ - все же на разных уровнях (даже в прямом смысле). Кривулина кто-то на вечере его памяти назвал великим и призвал почтить его память вставанием. Все встали, но было неловко... Великая - пустыня Гоби. И Тихий океан - еще и Великий. Великая Китайская стена... Поэту же хотя бы потому неловко быть великим,что при этом ему пришлось бы стать на четвереньки, чтобы быть услышанным.

Кривулин писал стихи. И печатал других поэтов в своем журнале. Одна из ранних книг Всеволода Некрасова так и называется: "Стихи из журнала". Разве этого не достаточно?. Если поэты читают стихи друг друга, это, по-моему, высшая форма почитания. "Все лучшее в нас - чужое", - читаю я в раннем эссе Виктора. Там же - и о величии: "...В России нет великих поэтов, нет поэтов-эталонов величия, и принимаемая русским поэтом поза величавости... значит лишь в конфессионально-оборонительном смысле, в остальном же - карикатурна. Но в целом русская поэзия - поэт великий".

При получении самой первой премии Белого Гройс, оглядев собравшихся,заговорил о том, что вот,мол, до чего станно: поэты, в круг сойдясь,говорят о чем угодно, но только не о поэзии. И все такое... Не знаю. Мне, к сожалению,редко приходилось разговаривать с поэтами. Вообще - разговаривать...
Что происходило на "религиозно-философских семинарах Гройса - Кривулина - Горичевой,не имею понятия, не хаживал. И что говорили о стихах Кривулина все эти годы,не знаю. То,что о них написано,особой радости не вызывает. Ну, "метареализм" (Эпштейн), ну,"хождение вокруг да около (истины)" (Берг)... Кононов помещает Кривулина где-то между Приговым и Кибировым... Вот, пожалуй, и все, в основном. Так что разговор о стихах Виктора - еще впереди.

Первая книга Кривулина в России "Обращение" вышла в 90-м году, а уже в 91-м новорожденная постсоветская словесность приняла крещение в купели нового "изма", "что позволило задним числом осознать раннее созданные произведения как возвещающие его возникновение" (Михаил Эпштейн. "Постмодернизм в России, Литература и теория. М. Издание Р. Элинина, 2000).

“Задним числом" был осознан, разумеется, и Виктор Кривулин. И, как теперь ясно, передним числом - тоже. Ведь уже в аннотации к "Обращению" В.Шалыт поспешил довести до нашего сведения, "что человеческая и поэтическая позиция В. Кривулина... может быть обозначена как стремление выявить истоки двоемыслия через доведенный до абсурдности язык". Правда, в 90-м году Шалыт еще мог сомневаться, что такая позиция "и есть именно то откровение, какого мы ждем сейчас от поэзии". Через год в этом никто сомневаться уже не мог.

Говорить о стихах Кривулина на постмодернистской фене, должно быть, забавно... Беда в том, что критика (и литературоведение), едва избавившись от одного "изма", столь же скоропалительно и беспрекословно приняла "на вооружение" другой. Времени, чтобы взглянуть на стихи и на саму себя,у критики не было. Да ей и не хотелось этого делать. И вот парадокс: критика некритична, некритична к себе самой. И поэтому так безоружна и беспомощна перед агрессией очередного "изма"...

Последняя книга Кривулина вроде бы развязывает руки "деконстуктивистам" разного рода,которые,в общем-то, мало чем отличаются друг от друга. Но все-таки тут-то их ждет подвох. Кривулин всегда был охоч до разного рода розыгрышей и провокаций, но раньше это редко проявлялось в стихах. Но вот, например, стихотворение "Столичный дискурс" из цикла "Стихи после стихов":

боюсь я: барт и дерида
не понаделали б вреда
они совсем не в то играют
что мне диктует мой background

но михалков-маршак-барто --
вот наше подлинное то
откуда лезут руки-ноги
киногерои недобоги

что ж получается в итоге

что весь новомосковский стеб
не гвоздь в иноязычный гроб

не ключик найденный в дороге
а мальчик тронутый убогий
от папы-адмирала в лоб

за слово "скважина" когда-то схлопотавший
и ставший старше.

...

Давным-давно одна из секретарш Кузьминского, встретив меня у Кривулина, недоумевала: зачем, мол, вы это делаете? Поэты, мол, не должны общаться. Каждый должен засесть в своем логове, штабе, опорном пункте и переманивать к себе читателей.

Очень американский взгляд, очень меня удививший, который давно уж не удивляет. Нам ведь уже разъяснили, что "постмодернистская эпоха отказывается от всех утопий, признавая единственной властью власть рынка" (Михаил Берг. "Литературократия". М., 2000). И хотя,по Эпштейну,постмодернизм уже исчез так же мгновенно, как и появился, но "эпоха постмодерна", по обещанию того же Эпштейна, растянется на века. Так, может быть,прав один из выступавших на вечере памяти Виктора, заявивший: "Хорошо, что автор наконец-то умер и можно теперь спокойно заняться его стихами!" Но если Берг открывает, что Елена Шварц "истерично захватывает и перераспределяет властные прерогативы самого Бога путем поэтической деконструкции", в подтвержденье своего открытия цитируя И.Смирнова: "Для Шварц тело обладает способностью напрямую связываться с Богом", то это все же не означает, что все мы действительно черти и прав был Икс. Нет, пусть себе "деконструктивисты" малюют, но кто боится Елены Шварц?

Михаил Берг написал ностальгически-футурологическую книгу о власти, рынке, энергии и капитале ("Литературократия"), читая  которую я словно бы опять оказался в аудиториях ЛГУ: "...текст (и лежащий в его основе алфавит) представляет собой зону зафиксированных властных отношений, функций господства и подчинения... Зонами власти становятся имена, названия..., поговорки и ходячие выражения, в которых закреплялись (и впоследствии воспроизводились) этапы, цели и ставки конкурентной борьбы..."

Борьба, борьбою, о борьбе... Старая сказка о том, как "боролись" электрон с позитроном или анод с катодом, в результате чего возникал ток и перераспределялись функции власти, энергии и т.д.: истмат, диамат и научный - прости господи! – коммунизм (капитализм?)...

Как-то меня пригласили в одну питерскую квартиру почитать свои вирши, пришел и Кривулин, приведя с собой почему-то американца (не Проффера), который молча просидел весь вечер под самым потолком, наблюдая за нами. Как Зевс с Олимпа или вертухай с вышки. И в самый разгар чтения некий вьюноша бледный вдруг стал сталкивать меня со стула, вопя: "Это я должен здесь сидеть! Почему это делает он? Я, я хочу здесь сидеть и читать стихи!" Вьюношу как-то угомонили, он, правда, был под мухой, но мне все равно стало тошно, поэтому я и читаю сегодня Берга как Маркса и поэтому я и сижу по сегодня на таком "стуле", с которого никому не придет в голову меня спихивать.

...

"Суть в том,- написал Виктор в уже упоминаемом мной эссе,-- что все мы, русские поэты, влюблены друг в друга, вернее в литературные образы друг друга, и хотя любовь эта мелочна, сварлива, ревнительна и т. д. - она есть единственное живое чувство, на какое мы способны".

Правда, Кривулин признавался в любви к ДРУГИМ. "Эта любовь, - уточнял он, - не распространяется на поэтов-современников, хотя думая о некоторых из них, я чувствую реальную возможность того, что смерть свяжет нас особыми узами". (В. Кривулин. "Полдня длиною в 11 строк”)

4 мая, 2001. Москва.