27 января 2013 | "Цирк "Олимп"+TV" №6 (39) | Просмотров: 3983 |

Паттерны маскулинности в современной поэзии

Ирина Саморукова

Подробнее об авторе

Доклад Ирины Саморуковой "Паттерны маскулинности в современной поэзии" прозвучал в рамках совместного проекта "Антропология поэтического опыта", организованного порталом "Цирк Олимп+TV и Самарским литературным музеем при поддержке фонда Потанина (дом усадьба А.Толстого, 25 ноября 2012). В дискуссии после доклада принимают участие Илья Кукулин, Илья Саморуков, Ирина Саморукова. Куратор семинара - Виталий Лехциер.

 

 

Под «паттерном» в этих заметках понимается модель культурного поведения,  достаточно устойчивая, чтобы восприниматься в качестве «естественной». Паттерн маскулинности как модель гендерной идентичности встроен в систему властных отношений, что запечатлено даже в языковых соответствиях - паттерн / патриархат,  особенно в том значении слова «патриархат», которое присутствует в феминистских дискурсах.

Гендерные паттерны реализуется как некие маски индивидуальности, персональности, как  их формы, в том смысле, в каком употребляют это слово кулинары. В этом плане паттерны принадлежат пространству означающего,  языку. Они обращены   к Другому,  демонстративны, перформативны.

Древнейшие паттерны маскулинности, которые так хорошо и подробно описал Игорь Кон, - это «воин» и «жрец». Это, так сказать, глубинные структуры самого разнообразного мужского поведения, они же функциональные роли, проявляющиеся в большей или меньшей степени. В новое время оформляется еще один паттерн маскулинности – «поэт». Он возникает как своеобразный результат переформатирования, трансформации древних ролей «жреца» и «воина» и с самого начала выступает как  экспериментальная площадка маскулинности. В современном обществе этот паттерн действует на равных с древними ролями и даже обладает некоторым преимуществом в ресурсном плане: поэтом быть свободнее, безопаснее, как бы даже и дешевле, чем нести бремя понтов воина или массмедийный шутовской колпак жреца. При этом в образе «поэта» периодически вплывают  элементы  древнейших поведенческих структур. Это характерно, например, для  стихов акциониста Александра Бренера.  Его провокативная и одновременно наивная манера презентации художественного высказывания выводит эти следы на поверхность:


Сладка поэту
Кровь из лопнувшей губы,
Потому что счастья нету
Жить без буйства и борьбы.

От «воина» здесь - мотивы «буйства и борьбы», и полученные в боях почетные раны. Тема кровавой жертвы, в особенности окровавленного рта, отсылает также к роли «жреца».

Следует подчеркнуть,  что «поэт» – это прежде всего маскулинный паттерн. Быть мужчиной «в меняющемся мире» (И.Кон) - во многом значит быть «поэтом». В современной поп-культуре «поэт» («романтик») входит в маскулинный имажинарий. Этот  вполне стереотипный и клишированный образ довольно давно стал объектом  рефлексии в  концептуальной и иронической поэзии поэзии (И.Холин, Д.А. Пригов, И.Иртеньев, В.Степанцов).
Но в целом, поэт-мужчина нечасто задумывается о своей гендерной идентичности, в то время как женщине в роли субъекта поэтического высказывания все еще приходится оговаривать свою идентичность «поэта», при том что слово «поэтесса» до сих пор сохраняет коннотации вторичности, несамостоятельности.
Итак, паттерн «поэт» как самостоятельная модель появляется в Новое время. Показательно,  что формирование такой субъектной формы поэзии как «лирический герой», под которым понимается поэтическое «я», обладающее биографическим, психологическим и социальным измерениями, своеобразное «я-в истории», тоже приходится на новое время. Разумеется, субъект поэзии именовал себя «поэтом» и  прежде, но этот «поэт» не был фигурой автономной, не был вполне самостоятельной ролью. Здесь скорее можно говорить о разновидности «жреца», говорящего с богами. Даже у Пушкина («Пока не требует Поэта к священной жертве Аполлон») особое предназначение стихотворца актуализируется лишь в момент вдохновения, вне этой ситуации, он выбирает себе какие угодно роли.  Разновидностью такого «жреца» мог быть и лукавый «шут», трикстер, связанный с сакральной ролью жреца отношениями комплиментарности. Роль поэта могла соотноситься с его  принадлежностью к определенному сословию, что можно наблюдать, например, у Ф.Вийона.  
«Поэт» как маскулинная идентичность, определяющая культурное поведения ее носителя в целом, как форма целостности, обязана своим  возникновением наступлению капитализма. Формирование этого паттерна связано с тем, что именно в эпоху капитализма происходит  1) открытие  «Другого»; 2) формируется отчуждение, в связи с чем  возникает сама проблема идентичности, поиска себя в пространстве разнообразных социокультурных ролей и функций. «Поэт» - это попытка поиска идентичности среди Других.  Следует заметить,  что в  эпоху капитализма происходит и рождение (культурное конструирование) мужчины как субъекта желания и сексуальности, что нам демонстрирует «История сексуальности» М.Фуко.

Как справедливо заметил в свое время Мишель Лейрис, автор «Возраста мужчины»,  поэт универсализирует себя в качестве мужчины, в свою очередь, маскулинность универсализирует свои качества посредством паттерна «поэт». Этот, возможно, спорный вывод,  поможет нам прояснить некоторые приключения маскулинности в нововременной поэзии.

Паттерн «поэт» всегда реализуется как своеобразный перформанс маскулинности перед лицом Другого.  Этот Другой может быть представлен:

  1. социальным, классовым измерением. Роль «поэта» разыгрывается  в этом плане как  маргинальная по отношению к господствующим классам и ассоциируется с богемой. «Поэт» оппозиционен по отношению к так называемой «гегемонной маскулинности», он всегда в известном смысле чужак и чудак, фрик. 
  2. измерением гендерным, которое было инициировано усилением культурной роли женщин и поисками ими своего голоса. «Поэт» вступает в роковой поединок с автономизиующимся «женским началом». Когда, например, Ахматова «научила женщин говорить», то она тем самым заставила мужчин их слушать. «Поэт»  может демонстрировать черты, приписываемые культурой женщинам, обсуждать соотношение мужских и женских психических и сексуальных качеств в себе, конструировать воображаемые гендерные идентичности, которые ранее в поэзию не проникали.
  3. этнографическим, колониальным и постколониальным измерением. Здесь «поэт» выступает как этнограф, антрополог, наблюдатель за другими экзотическими, инокультурными способами быть мужчиной.

Разумеется, Другой может обладать несколькими измерениями, возможно, не все здесь учтены. Работа в поле других идентичностей ярко представлена уже у романтиков, им же мы обязаны набором тех качеств «поэта по жизни», которые сегодня стали стереотипами поп-культуры.
Открытие «Другого» вынужденный или добровольный диалог с Другим /Другими привносит в паттерн «поэт» объектность, он (это, кстати, и характеристика лирического героя) теперь не только субъект высказывания, но и объект взгляда Другого, объект изображения:


Вино – «Рейнвейн», вино – «Кагор»,
Закуска – винегрет,
Напьюсь и лягу под забор.
Вот я каков – Поэт! ( И.Холин).


Закрепленный благодаря романтикам паттерн маскулинности «поэт» в целом сохраняет свои структурные особенности и в наши дни, правда, вызовы в виде различного рода революций (социальных, гендерных, сексуальных, технологических) усиливают значение Другого, его  давление. Другой становится агрессивнее, пространство контакта с ним все время расширяется. Так оформляется ситуация мужчины перед судом Другого, причем этот другой обретает властные функции, прежде ему не свойственные. Он их как бы апроприирует, что вызывает удивление мужчины, еще помнящего о своих традиционных силовых ролях. Какого черта я должен оправдываться, зачем меня ввергают в ситуацию вины, как ребенка или женщину, - такова эта новая, по сути своей невротичная ситуация, в которой оказывается сегодня мужчина-поэт. Напомню, что «дискурс вины» в западной культуре М.Фуко атрибутирует как «женский». Так маскулинная идентичность «поэт»  обнаруживает точки пересечения с теми, чьи властные позиции по крайней мере проблематичны. Словно специально сочиненный для иллюстрации этого тезиса пример - стихотворение Виктора Коваля «Риторика»:


С короткой стрижкой полненькая завуч
В моем лице мою ругала дочь
За то, что я, бесстыдница и неуч,
Вместо ответа голову морочу,
Трещу, с утра не закрывая рта,
А книжки
Ну почему в обложки до сих пор
Не обернула я? Какой позор!
Какая бестолочь в короткой стрижке!
Как в армии. Ответь, зачем подковки
Я не прибил к осмотру. Почему
Я извертелась вся,
                             издергалась в столовке,
Наклон не удержала по письму?
Зачем нам мимо не пройти такого факта,
Что кто-то грязь на рисовании развел,
На ритмике не отбивает такта,
На математике же скачет как козел?
Зачем нетрезвым я явился на поверку,
И не явился тоже почему?

О, этот голос, падающий сверху:

Зачем носок я при подходе не тяну?
Зачем я Шпака на риторике толкала?
В толк не возьмет она,
                                     по лбу себе стучит,
Зачем мне в возрасте, нет, не майора,
                                                               генерала
Сие выслушивать? Риторика молчит.
Меня тут нет. Я отслужил – и хватит!
Мне зав. учебной частью – не жена.
Так что ж она гундит, как старшина?
Зачем безличный воздух виноватит?


В этом тексте смешаны не только традиционные мужские и женские роли и сферы, но и голоса, а лирический субъект никак не может определиться со своей идентичностью. Кто же он - отец, рядовой в армии, девочка, женщина. Здесь же предложена тактика сопротивления давлению Другого, которая в современной поэзии очень распространена. Речь идет об иронии, позволяющей поэту-мужчине дистанцироваться от навязываемого ему калейдоскопа социальных амплуа.

Традиционные паттерны маскулинности  «воин» и «жрец», в трансформированном виде вошедшие в модель «поэта»,  сегодня в высшей мере проблематичны. Они  стали полем разного рода манипуляций: политических, идеологических, коммерческих. В современной культурной ситуации такая же участь грозит и роли «поэта». В современной поэзии роль «поэта-мужчины» и «мужчины-поэта» становится объектом рефлексии, как на уровне лирического героя, самого поэтического «я»,  так и на уровне «мужского мира», то есть образов, ассоциаций, символов.
Далее я остановлюсь на способах проблематизации  паттерна маскулинности «поэт» с учетом вызовов со стороны Другого, опираясь на более мне знакомый материал русской (написанной на русском языке) поэзии. Общий тренд рефлексии мужских ролей можно обозначить как празднование поражения:


Переулок упирается в болото
в этом кайф и нирвана
в скорую помощь загружают кого-то
в маечке дольче габана

коряга сирени, вишневых три дерева
и в том есть высокий полет
не гляди туда, парень, дольче потеряно
а габана сама нас найдет (А.Родионов).


Маскулинность – в проигрыше. Мужество (ох, уж эти тавтологические ловушки, не дающие нам забыть, об «исконном субъекте» позитивных  волевых качеств) мужчины-поэта теперь во многом заключается в том, чтобы принять свою слабость, потерю силы, смерть. Обветшалость традиционных мужских паттернов, включая уже и «поэта», предстает в поэзии как «невозможность прямого высказывания», смерть лирического субъекта, невозможность искренности при наличии ее потребности. Роль мужчины (Воина, Жреца, Поэта), если говорить со всей прямотой, превратилась в некое амплуа. Отсюда бесконечная травестия ролевых масок, как, например, у Д.А. Пригова.

Итак, попробуем выделить способы проблематизации культурной роли поэта-мужчины:

  1. Наиболее прямой, жесткий и в этом смысле самый «мужской» способ - это  конструирование в поэзии сугубо мужского герметичного мира, своеобразная мужская эзотерика. В этом мире женщины решительно отлучены от роли любовного объекта. Формульно такой мир можно описать как гомоэротика + война. Экстремальное проявление «мужской эзотерики» можно обнаружить в «гомофашизме» Ярослава Могутина. В поэтическом мире Могутина на первое место выдвигаются традиционные, «эссенциальные», качества маскулинности: гомосоциальность, то есть полное и принципиальное игнорирование позиции Другого, агрессия, культ силы, инструментальная сексуальность.  Сам Могутин называет это «художественным терроризмом». Устремленность к самоуничтожению, «воля к смерти» здесь доминируют, мужское тело представлено объектно, оно буквально разъято на части, подвергнуто беспощадной вивисекции. Можно сказать, что душа мужчины в этой поэзии опосредована его телом, при этом само тело претерпевает травматические изменения под воздействием эзотерической мужской социальности:

Зигфрид и Рой

Вот Зигфрид и Рой говорят:

Пойдем дикий мальчик поиграем в твою пиписку
Пойдем разыграем твою сорочку
Пойдем выгрызаем твою простату
Пойдем изрыгаем твою уретру

Пойдем с нами забудь про книжки
С твоим ртом и с твоим клювом
ты можешь встать и насрать кругом
Учи немецкий следи за стрижкой
Пойдем с нами пиздатый мальчишка

Работай языком пацан
не забывай про губы
пока  тебе дают последние отгулы
работай с языком
не забывай про руки
колени щиколотки локти
не распускай свои обгрызенные ногти

В этом тексте как бы реконструируется воображаемая общность, телесная сопричастность всех мужчин, основанная на жесткой иерархии. Здесь постулируется особое гендерно-герметичное «мы», в котором возрождаются черты древнего паттерна «воин».  Но в то же время могутинские строки буквально пропитаны инфантильностью, на что, например, указывают отсюда «детские» слова, употребляемые для обозначения социально-табуированных реалий.

Подобную инфантильность можно обнаружить у многих авторов. «Поэт» как паттерн маскулинности – это всегда в той или иной мере infant terrible. Так, у Т.Кибирова лирический герой в свое время просил «родную» показать ему «глупости». А.Бренер, как дитя, какает и мочится, плюется и скандалит, у Кирилла Медведева лирический субъект с  детской боязливостью заглядывает в очко уличного туалета. Эти образы материально-телесного низа (утробы, жопы, могилы), с одной стороны, говорят о близости смерти, а с другой, о желании мужчины спрятаться в эти протоматеринские складки, о стремлении к рождению обратно. Мужчина в такой поэзии часто предстает как сынок в поисках матери, так и не повзрослевший мальчик, уставший от  вечного  поединка с отцом, в образе которого практически всегда присутствуют черты гегемонной маскулинности:

Необходимость объединения мальчуганов
 Против сволочи и интриганов (А.Бренер).

Токсикоманы девяностых
Собой заполнили погосты
Ребят незлобных и простых
Сменили парни нулевых (Р Осминкин).


От позиции «проклятых поэтов» такая «инфантильная» маскулинность отличается тем, что для ее манифестации используется примитивистская манера письма, своеобразный «детский лепет», пришедший на смену  изощренному  стилю, в чем также можно усмотреть ревизию паттерна «поэт».

  1.  Другой способ рефлексии мужских ролей заключается в гипертрофированном подчеркивании лирическим субъектом своей брутальности. Такая «брутализация» может быть интерпретирована как некий вызов  «женскому» космосу, где все «окультурено», доместифицировано, т.е.приручено, одомашнено. Хаотичный, брутальный, неправильный мужчина-поэт удерживает маскулинные позиции буквально у последней черты, последнего края. Это отчаянный «воин» в последней войне – войне полов. Роль такого «воина» вполне осознается лирическим субъектом как архаичная и довольно нелепая в современном мире. Отсюда – ирония, с которой она изображается. Любовная война больше не походит на «поединок роковой», как это было  в романтизме. После отгремевших сексуальных революций она выглядит скорее как  порноборьба, которую можно обнаружить в стихах Э.Лимонова, или, что особенно любопытно, у Светы Литвак, в сборнике «Безнравственные коллизии и аморальные пассажи». Порноборьба у Литвак осложняется инверсией сексуальных ролей. Субъектом «грязных мечтаний» становится женщина, она же выступает в роли инициатора эротической схватки, причем довольно часто в качестве сексуального агрессора, а главное - субъекта наслаждения, которому достаются все любовные трофеи.

Ироническое воспевание брутальности может выражаться в поэтическом разыгрывании соответствующих социальных ролей: маргинал, неудачник, наблюдающий и фиксирующих жизнь таких же проигравших.  Проигрывают, как правило, «мужчинские мужчины», квазивоины и квазижрецы. Ну и  «поэт» вместе с ними, так сказать, до кучи. Группа молодых самарских поэтов «ЕБИНИЗРЫ» придерживается как раз подобной стратегии рефлексии мужских ролей. Некоторые участники этой группы выбрали себе псевдонимы, недвусмысленно указывающие на социальное лузерство: Кузьма Курвич, Виктор Блядь. Семантика псевдонимов отсылает к «нечистым женщинам» патриархатной культуры, что усиливает мотивы проигрыша и поражения, при этом  агрессия у «Ебинизеров», часто прибегающих в своих текстах к обсценной лексике, чисто демонстративная, она локализуется в словах и ими исчерпывается

  1. Апроприация качеств и свойств, которые культура приписывает женщинам, также является способом рефлексии маскулинных паттернов. Поэт-мужчина открывает для себя свое индивидуальное, не социальное, не родовое, а единственное свое, тело, которое изменяется со временем: стареет, болеет, умирает. Тело это уподобляется растению, цветку. Напомню, что такая метафорическая стратегия более характерна для изображения женского тела.  Объективизация собственного тела и рефлексия по поводу его непреодолимого несовершенства (Э.Лимонов, Д.Воденников, Ю.Гуголев) формирует особый  нарциссизм и аутоэротизм такой поэзии.  К апроприации женских ролей можно отнести и  напряженное внимание к  частному: семье, жене, подруге, детям, родителям, мотивы заботы и поиска котексиса (эмоционального удовлетворения) в отношениях с близкими.
  2. Неудовлетворенность наличными маскулинными идентичностями приводит в попыткам создать новые, так сказать, альтернативные паттерны мужского поведения. Одна из таких новых ролей в современной поэзии может быть обозначена как революционер. Здесь мы имеет дело со своеобразным возвращением мужчине-поэту роли «жреца», но не перед лицом Бога, а перед лицом современных медиа, их объективирующего, буквально раздевающего взгляда. «Поэт-революционер-бунтарь» не столько создает и транслирует  смыслы и идеи, сколько соблазняет аудиторию, поэтому он обязан быть «красавцем», потому как поэзия сегодня - это во многом «соблазн (мужского) отчаяния» (С.Лейбград), где  доминируют не образы завоевания и обладания, плаща и шпаги, а «женские» образы  обольщения, предстающие как сеть, паутина. Отсюда словесные игры, вся эта «постмодернистская» паронимия, омонимия и пр.

Поэзия как исповедь мужского субъекта (а в философском смысле субъектом культуры исторически был именно мужской субъект - отсюда феминистская борьба с субъектом, она же борьба с логоцентризмом, с фалологоцентризмом) перестала быть гомосоциальной, то есть рассчитанной на мир других мужчин, в котором женщина и все прочие Другие должны принять в качестве нормативных ценности мужчины. В этом смысле поэзия все более становится критической, превращаясь в  «око других»,  и  поэт-мужчина  ищет свою идентичность в этом пространстве.