04 ноября 2012 | "Цирк "Олимп"+TV" №5 (38) | Просмотров: 2755 |

Время побежденное (от Тредьяковского до наших дней)

Александр Самарцев

Рецензия на антологию «Поэзия – дело седых»/ Арт Хаус медиа. 2011. Составление Ларисы Фарберовой при участии Елены Рязановой

Антология «Поэзия – дело седых» только замаскирована под антологию, но вызов, явленный названием, никакой не парадокс. Он уязвим, как всякий вызов, уязвимо любое режиссирование замысла: связать поэтической перекличкой 70 имен («паситесь, мирные поэты!») – поэты будут противиться невольно или жестоковыйно, кто как. Еще более уязвимы рамки взятых в оборот: переход «рубикона» 60-и лет и отсутствие среди живых. Андрей Вознесенский и Белла Ахмадулина ушли, вероятно, в самый разгар сдачи книги в печать, хотя не факт, что их поздние творения расширили бы корпус «дела седых» - ведь в нем нет ни Д.Пригова. ни Вс. Некрасова с Холиным (при наличии соратника Сапгира), ни Глазкова, ни Вегина, даже «серьезные» Винокуров, Поженян и Ник. Панченко, (ничем не слабее Левитанского), ушедшие до 2008-го (лишь Некрасов – в 2009-м), «как-то проскочили». Я специально заостряюсь на длящейся эпохе, она ведь не просто еще «кусается», она собирает в тугой клубок все посеянное на заре предзолотого века, здесь каждое состоявшееся имя драгоценно – или зияет прочерк. Но то была бы «другая драма». О чем же представленная?

О правде и о парадоксах того, что для простоты мы помечаем ярлыком «время». Авторы самим провидением ощутимо делятся на три возрастных потока: самыми «седыми» оказываются приближенные к нам Ахматова, Шаламов, Елена Шварц и Пастернак, самыми юными – Державин, Тредиаковский, Вяземский, Капнист, Иван Дмитриев. Средний, «золотой» поток – Тютчев, Фет, вплоть до Случевского - куда ближе к «отрокам», чем к «награжденному вечным детством отказнику от Нобелевской премии. Пусть не обманывают ламентации XVIII и XIX веков – первые (особенно это заметно по «Жизни Званской») гениально резвятся в садах чувств, освоенным по книгам и в целом по общемировому «банку данных» - сегодня, после обэриутов и Хлебникова, это смотрится свежайшим наивом; постпушкинская зрелая ветвь сгущает предчувствия и реализует «сгорание» первой любви, она, эта ветвь, еще предоставлена самой себе, ее мучения – исключительно личные, «порядок творенья» устойчив и если «ночь страшна» - это атавизм юных страхов. Деды юнее внуков, между отцовским «благородным собранием» и вроде бы невесть откуда свалившимся, поднятым по тревоге поколением сынов этих сыновей (смею утверждать: от Демьяна Бедного до Айги поколение ОДНО, советский срок – нечто замкнутое, стоячее, ОНО ОСТАНОВИЛОСЬ – что же? солнце Иисуса Навина? «Старые часы» Паулса и Резника? Страшный Суд?) пролегла незримая «следополоса», ее не пересекли Бунин, Георгий Иванов, Тэффи, оставшиеся в эмигрантском «чистилище», всякое же существование внутри нашего лепрозория (детсад – его другая ипостась) уподоблено «священной жертве», мере дарования в итоге отведена вторичная роль. Возможно, здесь решающая причина отбора: почему хрестоматийно-советские Алигер, Кирсанов, Сельвинский и Тихонов лучик высветил, отказавшись от хрестоматийно же советских Асеева, С. Городецкого и Друниной – первые на склоне дней явили некое внутреннее прозрение, раскольцевали тайники души, оказались уязвимей, теплее, пусть и на малом пространстве, в столах вторых ничего такого, скорей всего, и близко не нашлось.

Акцентируя опять же век завершающий, учтем: в «Деле седых» нет поэтов без репутации, она бросает мощный свет на сцепление подборок, Ахматова «Молюсь оконному лучу…» и Ахматова Комаровских набросков, Окуджава «Арбата» и предсмертный Окуджава «Я обнимаю всех живых…» не соревнуются внутри самих себя, они видны в сферической или конусообразной полноте, книга презентует их новым контекстом, в котором пусть ничего неожиданного, зато явственнее аналогия храма, служения, соборности, дающих посильно, по мере вмещения – свободы на пороге инобытия. Недаром завершающей нотой 700 с лишним страниц звучит «Мы перелетные птицы с этого света на тот…» Е. Шварц, отнюдь не линейно аукающейся с первой строкой путеводного в данном океане отрывка из «Тилемахиды» («Древня размера стихом пою отцелюбого сына…») – слова раскрываются в символы, как лепестки лотоса под пастернаковский гудящий фон («…и каждый был неповторим/и повторялся вновь без счета»).

Так «дело» - поэзия, или спасение перелета? Зачем отжимать ее временным каноном, если все равно «жить надо долго»? Был ли «седым» Пушкин с оливковой ветвью в клюве «…я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…»? Или еще кощунственней: нет ли в гибели его карт-бланша «вольному упорству» ответов тотального мыслестрадания и перелету через него же «могучей евангельской старости»? Может, оставим цифрам хоронить свои цифры?