05 февраля 2012 | "Цирк "Олимп"+TV" №2 (35) | Просмотров: 7973 |

УТØПIЯ мужского желания. О новом романе Виктора Пелевина

Ирина Саморукова

Ирина Тартаковская

Когда-нибудь, когда не станет нас,
Точнее – после нас, на нашем месте
Возникнет тоже что-нибудь такое,
Чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много

И.Бродский «Остановка в пустыне»

Виктор Пелевин не впервые создает роман «к дате». Вспомним написанный к столетию ухода Л.Толстого из Ясной Поляны «t». Мир  романа «S.N.U.F.F.», увидевшего свет  в преддверии 2012 года, установился после прихода Маниту-Антихриста, то есть после конца  современной цивилизации. Между прочим, это первый роман Виктора Пелевина, где действие происходит в будущем.

Очередной роман Пелевина продолжает традицию литературы «социального воображения» (Б.Дубин), и среди его близких  предшественников можно назвать Р.Бредбери, С.Лема (в особенности его «Футурологический конгресс»), бр. Стругацких и, разумеется  У.Гибсона, родоначальника литературы киберпанка. 

Станислав Лем  в  «Философии случая» сформулировал «правила игры» в подобного рода литературе, которую он назвал «современной фантастикой». Для этого Лем предложил несколько, как он их назвал,  «пар»: диагноз // прогноз; ирония / серьезность; аллегория / поэзия и т.п. «Пары» представляют собой не жесткие дилеммы (либо одно, либо другое), а некие  предельные «значения», на которые ориентируется мир конкретного текста. Для современной фантастики  типична неопределенность  внутри альтернативы « прогноз / диагноз». Эта неопределенность затрудняет  выяснение того, дан ли в данном произведении, как пишет Лем, «простодушный проект некоторого будущего», как это было в science fiction (например, в романе А.и Б. Стругацких «Полдень ХХII век»), или под маской будущего «нарисована карикатура на настоящее». Внутри других «пар» также устанавливается неопределенность, и именно она придает социальной фантастике особую актуальность в глазах читателя.  Мир фантастического произведения всегда «странный».  Если странность с «положительным знаком», то тут, считает С.Лем,  возможны два случая. Хорошо всем – утопия. Если мир благоприятствует в «индивидуальном плане» – сказка.  Если странный мир с «отрицательным знаком», в котором все несчастны – это антиутопия. Индивидуального ада, по мнению Лема, в фантастической литературе не бывает, но чисто теоретически это «антисказка», в которой злым живется хорошо, а добрые страдают.

Как и во всех романах, начиная с «Generation П», Пелевин  - это сатира, гротеск, карикатура, реализм действительной жизни, кому как нравится, но явно про наши дни.   К  миру, в котором действуют персонажи Пелевина, нельзя относиться   серьезно, да никто и не относится. В этом, между прочим, отличие Пелевина от другого мастера социально-философской  фантастики   Владимира Сорокина. Ни в «Ледяной трилогии», ни в «Метели», ни даже в «Дне опричника» и «Сахарном кремле», где немало памфлетных мест,  мы не обнаружим тотального стеба. Это серьезные утопические миры, вызванные к жизни желанием их агентов сделать как лучше. Авторская ирония Сорокина близка к романтической. Это трансцендентная позиция художника, констатирующая вечное несовершенство мира. У Пелевина источником иронии является вовсе не автор, но повествователь, то есть тот, кто говорит, описывает, рассказывает. Это циник, который знает, что все вокруг полное фуфло, мнимость, симуляция, где добро невозможно отличить от зла.  Религиозность и цинизм у Пелевина давно перестали быть оппозицией.

А вот сама фабула, на которую критики и рецензенты обычно не обращают особого внимания, у него выстраивается по модели волшебной сказки. У Проппа «волшебная сказка»  характеризуется не наличием собственно волшебства, а определенной сюжетной схемой. Есть герой, который в ходе развития сюжета ликвидирует беду или недостачу (например, в виде суженого) путем перемещений между мирами и при помощи чудесных помощников, которые даются ему за «правильное», с житейской точки зрения, часто нерациональное поведение. Например, отправляясь на сказочный поиск, Иван Царевич, выбирает дорогу, где и «сам пропадешь и коня потеряешь» и, разумеется, теряет, но взамен получает помощника в виде серого волка. Волшебная сказка решает проблемы индивидуальной судьбы. По своей направленности сказка серьезна. Мир Пелевина беспросветен, но индивидуальный выход из него есть  почти всегда. Все знают, что этот выход связан, условно говоря, с «буддизмом», с бегством из «дурдома», «оф-шара» и других разновидностей тридевятого царства, куда оказывается заброшен герой.

Если воспользоваться простой классификацией мудрого и немного лукавого Лема, то «S.N.U.F.F.» - это антиутопия (и все рецензенты романа единодушны в этом определении), но в то же время и сказка, если вспомнить о спасшейся паре влюбленных – суре Кае и орке Грыме.

Так  почему же   в заглавии  очередного романа присутствует слово «утопия», написанное, судя по графике, на «верхнесреднесибирском». Определение жанра принадлежит не Пелевину, а автору  « повествования о любви и мести» Демьяну-Ландульфу Дамиоле Карпову, «боевому летчику CINEWS INC – корпорации, которая снимает новости и снафы».  Он же, надо думать, предпосылает своим запискам эпиграф  из Сержа Гинзбура о мертвых возлюбленных, которые день за днем не перестают умирать.

Думается, что определение УТØПIЯ здесь относится не столько к социальному устройству будущего-настоящего романа, сколько к личному проекту его героя-повествователя. Мир, каков он есть, не слишком волнует боевого  летчика CINEWS INC, он давно смирился с ним как  с  необходимым злом (да и злом ли – моральные темы совсем не волнуют современного воина). Все его помыслы и желания связаны с сурой Каей, эротическим протезом эпохи высоких технологий и в то же время с архетипом Евы.

Утопия в романе Пелевина разворачивается в сфере  гендерных отношений и интимности. В оф-шаре Бизантиума  в этом плане «хорошо всем»: «Любой знает, какую роль в свободном обществе играют неформальные объединения людей. А в свободном гедонистическом обществе – в особенности. В Биг Бизе люди нетрадиционной ориентации объединены в движение, называющееся «GULAG». Зловещая когда-то аббревиатура  получает новую расшифровку:   Gay Lesbian  Animalist Unspecified Gloomy. Наслаждение  позволено всем: «веселым» и «грустным» – gays and gloomies  (Пелевин в очередной раз использует любимую им омонимию),  легализованы любые причуды интимности (unspecified), а также сняты  запреты на порнографию. Напротив, порно с участием медиазвезд  стало неотъемлемой части официальной политики репрезентации, снимается на «храмовый целлулоид» и входит в блоки «новостей и снафов».
Порнография и убийства в «прямом эфире»  - бесконечные темы моральной паники современного мира –  в пелевинском Бизантиуме освящены религиозно и взяты под строгий   медийно-корпоративный контроль, выражающийся в жестких требованиях к возрасту согласия порноактеров и проработанности сценариев кровопролития. Импровизации и непредсказуемости в снафах быть не должно. И секс, и смерть  - это строго конвенциональная сфера, так сказать, форматное искусство. Порнография как  официальное искусство будущего, пропитанное всеми свойственными для такого продукта ограничениями, уже изображалась в утопии/антиутопии Л.Горалик и С.Кузнецова «Нет». В этом романе конвенциональным гламурным порнофильмам  (ванили) противопоставлен жесткий порно-артхаус (чили), содержащий кровавые сцены насилия. У Пелевина все это объединяется в одном продукте, у которого в медиамире альтернатив нет.

Несимпатичные образы «престарелых феминисток», продавивших закон о все увеличивающемся «возрасте согласия» в Бизантиуме,  связаны у Пелевина не с критикой  идей гендерного равноправия (к этим идеям Пелевин во всех романах очень чувствителен, к тому же реальные феминистки нигде в мире особо не озабочены  темами педофилии и возрастом согласия, которые скорее волнуют консервативно настроенную часть общества), а с неприятием  лицемерия, возведенного в ранг правил игры: « Don’t look - don’t see».

Мечта мужского наслаждения в эпоху потребительского гедонизма нашла свое воплощение  в высокотехнологичных сурах  (surrogate wife). Сура – «дочь рисоварки» и инновационный вариант «резиновой женщины», внешние и внутренние параметры которой можно устанавливать по желанию заказчика, позволяет осуществить  эффективную ортопедию мужского желания: она не ест, не стареет, никогда не отказывает в сексе. На рынке Бизантиума есть разные версии таких сур, включая самые дорогие, не отличимые от живого аналога симуляторы, которые стоят целое состояние. Но, приобретая их в кредит, ты получаешь гарантированное наслаждение сразу, без  продолжительных и не всегда эффективных эмоциональных инвестиций.

Сура у Пелевина -   это своеобразная метафора мужской инструментальной сексуальности  и  сексизма.  Гедонистический субъект не может выносить общения с реальным независимым человеком, хотя тупое совокупление без «допаминового резонанса», без, как сегодня говорят, «адреналина», ему, безусловно, неинтересно. Поэтому у качественных и дорогих сур есть две плохо совместимые опции:  «духовность» и «сучество». Иметь дело с женщиной без «сучества» (некоторой непредсказуемости эмоциональных реакций) неинтересно, поэтому  режим «облако нежности» быстро начинает вызывать сытую отрыжку. Идеальная любовница должна порождать сложные эмоции, бросать вызовы, быть умеренно недоступной – иначе неинтересно и несексуально, но одновременно  оставаться полностью подконтрольной: ей можно включить пространственную блокировку, чтобы не сбежала, ее можно поставить на паузу,  в конце концов, отрегулировать настойки. Такова сура Кая – никогда не стареющая, умная, ироничная, независимая, но  полностью подконтрольная своему хозяину Дамилоле.

«Симуляционный принцип»  функционирования суры,  который подробно растолковывает боевому летчику специалист-суролог, в сущности, так и остается в романе загадкой. На вопрос, чем отличается общение с сурой от  общения с живым человеком, он отвечает так: «Разница чисто гигиеническая. Контактируя с человеком, вы роетесь в ментальном перегное, кишащем ядовитыми червями, а сура как бы берет вас в музей… Ее багаж рафинированнее и полнее – если хотите, это вечная женщина, Ева, архетип…».  Цифровая программа работает так же, как химия и биология, и только социальные конвенции, манифестируемые технологической демагогией, записывают сур в «дочери рисоварки».

О том, что утопия в романе Пелевина связана именно с мужским желанием, говорят эротические практики мужских персонажей,  которые в том или ином виде воплощают древние архетипы мужского поведения «воина» и «жреца». Вульгарные урки-орки удовлетворяют это свое желание при помощи примитивных устройств, вроде резиновой куклы, о которую можно тушить сигареты, как мужланы- правители, или  мешка картошки, как  пупарас Трыг,  мифологизированный  медиа-жрецами оф-шара. У просвещенных обитателей Биг Биза есть суры, как у воина Дамилолы, или тайная коллекция полированных женских черепов, как у рафинированного жреца дискурсмонгера Бернара-Анри, которого заводят только мертвые оркские девушки. Какую бы причудливую форму ни обретало  это желание, оно  устремлено к власти и контролю, но не к равноправным отношениям. Жрица оф-шарных медиа Алена-Либертина при этом предпочитает живых оркских девушек, вроде Хлои, хотя использует для их рекрутирования те же механизмы, что и мужчины: власть и контроль.  

Юный орк Грым – не жрец и не воин (и та и другая роль – не его, о чем свидетельствует как восприятие битвы, так и гадание по магической книге «Дао Песдын»).   Грым –  это любимый Пелевиным образ простодушного, через восприятие которого остраняются многие очевидные для других персонажей правила.  Главное в Грыме – отсутствие цинизма и   способность принимать человека как личность, не делая из него сексуальную игрушку. Именно по этой банальной причине Кая,  взбунтовавшаяся против своей сугубо инструментальной роли, и выбирает оркского юношу.  Именно поэтому она так жестоко кидает тоже по-своему наивного Дамилололу.

Если вернуться к сказке, образующей в пелевинских романах основу фабулы,  то Дамилола  походит на Кащея, удерживающего умницу-красавицу Василису Прекрасную, которая, кстати сказать, тоже не вполне человек, если вспомнить ее  магические навыки.  И по-сказочному все выходит правильно и справедливо. Василиса и Иван-царевич  обманом и хитростью убегают из чертога Кащея, а погоня за ними оборачивается для последнего полным фиаско и  гибелью вместе со своим царством.

«Снаф» - это сказка, но только рассказана она от лица Кащея, боль и страдания которого по поводу рухнувшей утопии напоминают  исповедь набоковского Гумберта Гумберта,  еще наполненное неподдельной фрустрацией повествование  Мишеля Уэльбека в «Элементарных частицах» и «Возможности острова».  Герой Уэльбека также  ищет вечного  эротического наслаждения,  «допаминового резонанса». Он видит в этом свое единственное убежище в мире девальвированных ценностей.  Его идеал -  беззаботное общение вечно юных, не подверженных неврозам, болезням и старости тел, приносящее ощущение полета (не поэтому ли герой Пелевина летчик, даром что совершает свои вылеты, не отходя от монитора). Но в реальном мире поиск наслаждения всегда заканчивается фрустрацией, разочарованием,  депрессией. И тогда Уэльбек предлагает свою утопию, кстати, также связанную с современными технологиями. Нужно уничтожить  само наслаждение, ликвидировать половое, а впоследствии и гендерное различие. Бесполая утопия, где  избранные будут бесконечно клонироваться вместе с  любимыми собаками и общаться с себе подобными только в сети. Правда, в самом финале  романа «Возможность острова» герой покидает свой безопасный рай, потому что и здесь его настигает скука. Он отправляется в  смертельно опасное путешествие по диким окраинам утопической островной цивилизации. Совсем как Грым.

«Повествование о любви и мести» Дамилолы Карпова вызывает  сопереживание. Утопия, показанная изнутри, часто выглядит как трагедия.
Эта трагедия  - авторская цена счастья  Каи и Грыма в финале романа. Влюбленные уходят в настоящий (сказочный) лес, место подлинных, а не симуляционных испытаний.  Это именно живой лес, а не искусственный садик возле жилища дискурсмонгера Бернара-Анри,  с одной и той же перспективой проекционных красот, которому так радуется  жаждущая качественного потребления оркская девушка. С другой стороны, лес  в этом романе выполняет ту же функцию, что и другие мистические потусторонние ( ведь лес находится не только за пределами оф-шара, но и Уркаины) пространства, куда уходят все герои Пелевина, которым удается сохранить себя – и Петр Пустота, и Т., и лиса  А Хули. Условное царство свободы и бесконечной   безадресной любви. «Буддизм».

История влюбленных начиналась с рассказа о свидании Грыма и девушки Хлои, само имя которой наводило читателя на мысль о древней идиллической истории Дафниса и Хлои,  преодолевших все козни и препятствия на пути к воссоединению. Но и в финале на месте Хлои оказывается хитроумная Кая, нашедшая выход из «дурдома» и для себя, и для своего избранника.  Спастись Кае помогла  способность к самоперепрограммированию. В технократическом мире, созданном Виктором Пелевиным,  диалектика свободы и необходимости, выглядит именно так…