02 февраля 2012 | "Цирк "Олимп"+TV" №2 (35) | Просмотров: 3969 |

Рассказы "Кровь" и "Мерц"

Николай Байтов

Подробнее об авторе

 

К Р О В Ь

Но бывают сны, в которых тайная взаимосвязь событий конструируется не нами – какие бы ментальности ни привлекать: сознание, подсознание, бессознание – всё равно понятно, что не нами – и всё тут!… Ну, «понятно» становится только задним числом, а сначала-то ни о чём не подозреваешь. Иллюзия «хозяина» своей судьбы и своего сна, - «что хочу, то и ворочу»…
Такие сны, когда «некто» ставит некий эксперимент с нашим участием или какой-нибудь заоблачный «Набоков» дёргает нас за ниточки, как своих персонажей, - такие сны очень редки и драгоценны. Вот в них-то надо быть готовым ко всему!… А как быть готовым, когда заранее не опознаёшь их? – Они тем и драгоценны, что ошарашивают…

     - Алёша, не пишется  у меня релиз на Соловьёва, хоть ты тресни! Сижу – чего-то высасываю из пальца в час по фразе, а чего – сам не знаю!
- Сколько написал?
- Два небольших абзаца.
- Ну, ещё один, я тебя умоляю! Чтоб было хоть на страничку крупным шрифтом… Постарайся для Игорька. Неужели у тебя никаких нет мыслей по поводу его творчества?
- А зачем они нужны, эти мысли? Нет – и слава Богу! Есть вполне определённое чувство – этого достаточно. Зачем ещё его вербализовать?
- А кстати, зачем он писал надписи на своих работах – ты не думал?
- Это совсем другой вопрос…
- Он тебя очень уважал… Помнишь, как он обрадовался, когда мы заехали к нему летом на пленэр?… Как будто чувствовал…
- Чувствовал, - это было видно. На нём лежала тень смерти.
- Это тебе сейчас видно… Кстати, «Понарошкина могилка» – помнишь?… Его последняя работа на выставке «Детские страхи»…
- Н-да…
- В общем, Байтов, я на тебя надеюсь. Успеешь до вечера? Успей, а? – и отошлёшь Стасу. А то у нас ко вторнику не будет буклета…
- Не знаю…
- Я вон сколько тебе идей подбросил.
- Я собираюсь на «Погребение».
- Куда?
- Сюда, в Покровский храм.
- Кстати, - Алёша нырнул в кабинет и появился с бутылкой кагора. – С наступающим тебя! Это тебе на разговенье!
- Спасибо… Ты уезжаешь? на службу не пойдёшь?
- Не успею. Я еду в Захарово, жену-детей везу. Они уже ждут…
- Ну ладно, тогда с наступающим тебя тоже. Перцову передавай мой привет и поздравления.
- Обязательно!
Он уехал.
Я просидел ещё час, так ничего и не сочинив, потом запер офис, вышел из парка и побрёл по Нижнекрасносельской к храму. Тяжёлая сумка, наполненная неразберихой книг, тетрадок и папок с непонятными бумажками, оттягивала плечо. Я решил, что в офис не вернусь. Вечером придёт Анжела –  оставил для неё свои наброски релиза на «рабочем столе».

     Я видел, как культура начинает принимать в себя мёртвого художника. – Самые первые её движения, ещё не отчётливые, пробные, вопросительные, но уже определённые в своём намерении.
Две женщины-искусствоведки пришли и сели в галерее, тихо переговариваясь. Одна весьма пожилая, другая в самом расцвете. Я подумал, что они похожи на жён-мироносиц: они принесли драгоценные пелены и ароматы, сейчас они будут обряжать и умащать Игоря, его «художественное тело», - чтобы подготовить его к погребению – читай: к воскресению, - ибо они знают, что так происходит, для этого они и пришли, это их деятельность. (Может быть, не знают, а только чувствуют, что тело «необряженное», «неумащённое», пожалуй, вдруг не сможет и воскреснуть, приложиться к благовонному нетлению культуры?…)
(Молодая, между прочим, сказала старой: «Я ведь раньше так никогда и не видела работ Игоря всерьёз – то есть полностью… Видела, конечно, отдельные полотна, но это не создавало такого впечатления, как здесь, во всей совокупности…» – Старая покивала: «Да, это понятно…».)
Молодая вынесла из-за шпалеры ещё несколько картин, которые не поместились в экспозиции, расставила на полу, прислонив к стенам, они стали на них смотреть.
- Вот это очень сильная работа, - говорит старуха вполголоса. – Почему ты её не повесила?
- Как же! Я её, конечно, повесила. Но Анжела потом сняла. Сказала, что она недописана. (Это последняя его работа.)  - Я не стала с ней спорить. Она была главным куратором этой выставки.
- Да? А кто такая эта Анжела?
- Она здесь раньше работала. Сейчас её попросили сделать выставку Игоря… Между прочим, она ученица Марины Перчихиной. Даже жила у неё какое-то время. Она – иногородняя…
- Вот как? Ну, если она воспитанница моей воспитанницы, то я не буду спорить, - великодушно решила старуха. – И всё-таки эта работа… Я даже знаю человека, которому она очень нужна… У неё гамма немного выпадает из общего тона – слишком яркий синий цвет по сравнению с другими. Здесь всё как бы подёрнуто слоем воска.
- Исключая «Раковины».
- Да! Исключая «Раковины». Конечно!
- Игорь – великолепный колорист.
- Да. Это видно…
Они некоторое время молча смотрят в торец галереи, где висит яркая красная «Раковина», олицетворяющая, по моему мнению, его болезнь – саркому.
- Нет, мне всё-таки непонятно, - тихо говорит старуха, вглядываясь в картины, висящие напротив неё на длинной стене, - откуда вот это приходит!
- Ну, кто это может сейчас объяснить? Игорь уже не может… Значит, мы должны.
- Значит, мы должны… Оля, но если мы будем делать выставку, то когда?
Летом вряд ли успеем…
- Осенью? Может быть, в ноябре? К его годовщине – сделаем?
- В ноябре? Пожалуй, сделаем. А что такое - ноябрь? Он умер в ноябре?
- Да. В конце ноября будет годовщина смерти.
- Хорошо, я договорюсь. Сделаем в «Мезонине»… Там очень расчленённое пространство. Такие выпирающие друг из друга закуточки. Там всё нужно будет развесить по-иному… И, пожалуй, другие работы… А графика у него есть?
- Потерялась большая папка. Не могли найти.
- Жаль… Что ж, будем надеяться, что к осени отыщется… Кстати, эти работы – зачем разбазаривать? Пусть вот эта экспозиция - цельная - пока побудет у меня. Я могу положить её на антресоль – там есть место.
- Ну, я поговорю с Настей, - с некоторым сомнением говорит молодая. (Настя – это вдова Игоря.)

     Страстная пятница – день задумчивый, медленный. Облачно и тепло. Полное безветрие. Время от времени начинает брызгать дождик – и так же внезапно обрывается через минуту… Как-то там Пастернак писал: «…крестный ход / выходит с Плащаницей / и две берёзы у ворот / должны посторониться»…
Я уже второй раз сегодня в храме. В два часа ходил на «Вынос», сейчас – в шесть – «Погребение». Плащаница стоит посередине, вся в цветах. Выходят священники и диакон, становятся перед нею. На два голоса начинают читать стихи погребального канона, чередуя их со стихами 118-го псалма. Диакон кадит Плащаницу: после каждой пары стихов три медленных бряцающих взмаха. Это бряцание добавляет какой-то необходимый музыкальный и ритмический компонент к чтению. «Да исправится молитва моя, яко кадило, пред Тобою: воздеяние руку моею жертва вечерняя»…- есть такой прокимен, который поют на литургии Преждеосвященных Даров. Так вот, слово «воздеяние» фонетически довольно точно передаёт этот звук – металлический шорох цепочек взлетающего кадила…
Что такое Плащаница? – Как когда-то выразил мой брат, склонный к строгим формулировкам, - «Плащаница – это горизонтальная икона, изображающая мёртвого Христа». На самом деле, это далеко не всё. Плащаница – синтетический образ, удерживающий множество референций. Здесь и представление об учениках – явных, - которые все разбежались в испуге, и об учениках тайных – Иосифе Аримафейском и Никодиме, - которые в этот момент явились и мужественно приступили к своей деятельности: сняли с креста мёртвое Тело, чтобы предать погребению. Здесь и представление о женщинах-ученицах, которые тоже не убежали, а, напротив, собрались, принеся драгоценные пелены и ароматы…
В юности мне однажды явилась идея – на Пасху пройти одному – ночью, со свечкой – вокруг какого-нибудь закрытого храма и громко петь – то, что поёт крестный ход. То были брежневские времена – закрытых храмов кругом множество… Ну и что было бы? – Меня бы повязали и отправили в психушку? – Вряд ли. Возможно, меня бы вообще никто не заметил, потому что вся милиция и дружинники дежурили в это время у открытых церквей. А так – была бы приличная отмазка от армии. Но она мне была не нужна: я уже учился в МИЭМе…Из института, конечно, выгнали бы в два счёта…
Священники удаляются, выходят чтецы. Канон утрени Великой субботы… И вот наконец: «Слава Тебе, показавшему нам свет!». Хор начинает Великое Славословие: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение»… Священники опять вышли. Сейчас на «Святый Боже» они поднимут Плащаницу и с крестным ходом понесут её вокруг храма. Я уже поднял на плечо свою сумку, стоящую рядом со мной на каменном полу. Все зажигают свечи, передают друг другу огонь. Сейчас пойдут…
«Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас». – Все падают на колени – земной поклон. Я снова ставлю сумку на пол и опускаюсь с зажжённой свечкой. Один поклон, другой, третий. Держу свечку подальше, чтобы не вспыхнули волосы… Трое священников подняли плащаницу себе на головы и, продолжая петь «Святый Боже», двинулись к выходу. Народ неспешно вытекает за ними на церковный двор…
Это казалось, что ветра нет. – Какие-то потоки воздуха – моментально свечи начинают у всех мигать и гаснуть. Идём, поём «Святый Боже». Не хочется суетится… Но всё-таки надо зажечь. Оборачиваюсь к женщине, идущей чуть позади меня. У неё свеча в колпачке, вырезанном из пластиковой бутылки… Но она вдруг смотрит под ноги: «Что это? У вас кровь?… Откуда у вас кровь? Вы поранились?» Я тоже смотрю вниз. – След из красных пятен тянется за мной по плитам  от самого крыльца. И капли падают и падают – теперь они заливают мне брюки… Из сумки они падают – вот откуда!
Реальность взорвалась… Взорвалась и замерла… Взорвалась и повисла в этом бесконечном мгновенье… Я уже почти понял, но нарастающий гул в ушах не даёт сориентироваться. И всё, что я могу, это – выскочить из крестного хода в сторону и бежать в ужасе, не оборачиваясь, - дальше, за церковный двор, как можно дальше, чтоб меня не видели. (А все, наверное, остановились, и смотрят в таком же ужасе мне вслед…)
Пробежав несколько десятков метров по улице, я свернул в садик между двумя домами. На лавке расстегнул сумку. – Действительно: бутылка кагора, лежавшая на дне, раскололась – наверное, когда я ставил сумку на пол при земном поклоне на «Святый Боже» - и теперь все книги, тетради и папки с непонятными бумажками плавают в красной луже.

 

 

 

М Е Р Ц

Поезд замедлил ход… Потом совсем остановился. Мерц сидел в туалете. Он вдруг ощутил полную тишину кругом. Было два часа ночи. Он прислушался… Нет, не станция…
Постепенно тишина стала не такой полной. – За окном шелестел ветер. В вагоне кто-то ходил. Щёлкнула дверь купе поблизости. Кто-то бросил мусор в ящик – хрустнула пластиковая бутылка… Но человек не стал дёргать ручку туалета, хотя продолжал там стоять – у ящика, напротив двери, - наверное высунул голову в окно, стараясь разглядеть огонь светофора… Вдруг Мерц услышал, как тот - довольно отчётливо - декламирует стихи. Голос, однако, был глухой, местами сползал в бормотанье, - человек явно говорил себе самому, никого не было рядом с ним. Мерц напрягся, разбирая слова. –

Когда <прогромыхал> московский скорый
<мимо> <…> кладбищенских столпов,
никто не слышал, как ещё нескоро
<утихнул> гул в пустотах черепов.
Лишь <…> в <холодной грязной> жиже
<почувствовал> запойный гитарист,
что ветер взвыл на четверть тона ниже
и <…><дрогнул> нотный лист.
И понял он, что всё не так-то просто,
и надо как-то денег наскрести,
чтоб переехать дальше от погоста
и, может быть, собаку завести.*

     Последняя строфа прозвучала на подъёме, более уверенно. Мерц поспешил спустить воду и, мимоходом глянув в зеркало, открыл дверь. Вышел.
- Извините, - сказал он в спину стоявшего у окна. Тот не прореагировал, но потом, когда Мерц его тронул за плечо, вздрогнул и обернулся, - как показалось, со страхом.
- Простите меня, - сказал Мерц, стараясь улыбнуться приветливо и обезоруживающе. – Я сейчас был в туалете и невольно подслушал стихотворение, которое вы прочитали… Вы знаете, я был просто… э-э… потрясён… Вы знаете… э-э… если б вы не возражали, я бы хотел… ну, что ли… познакомиться с вами, а?
- Познакомиться? – отозвался тот вяло, (страх его мелькнул – и пропал). – Ну так что ж. Игорь, - он протянул ладонь.
- Да? Совпадение: я тоже Игорь, - Мерц пожал. – Хотя мои друзья предпочитают звать меня «Мерц». Кличка такая. (А некоторые, кто меня не знают, зовут – Игорь Мерц, - то есть это уже превращается в фамилию…)  Но дело не в этом… Вы знаете, может быть, мы просто пойдём ко мне в купе, выпьем коньяка, а? И я, может быть, попрошу вас ещё раз прочесть это стихотворение, - потому что я не всё расслышал, а мне очень хочется… Мне хочется даже выучить его наизусть…
Несколько секунд человек смотрел на Мерца молча и, казалось, рассеянно, - и Мерц вдруг поразился своей суетливости. Она была ему вовсе не свойственна. Что за тон он взял и почему? – какое-то мелкое мельтешение. Мерц устыдился… Человек этот, Игорь, был примерно одного с ним возраста и одной комплекции: плотный, невысокий здоровяк, - лицо немного одутловатое, на голове короткий ёжик, в левом ухе маленькая серьга.
- К вам в купе? – протянул он с сомнением. – Там, наверное, люди спят, мы помешаем…
- Там только один - мой сослуживец, точней, даже подчинённый. Коммерческий директор. Я взял целое купе на двоих… Он не пьёт со мной, потому что стесняется, держит себя официально. Да я и не предлагаю, - знаете, чтобы не создавать для него неловкости… Нет, я думаю, мы не очень его потревожим…
- Ну, тогда можно, - Игорь улыбнулся. – Других предложений всё равно нет: у меня полное купе, и все спят.
Через минуту они сидели за столиком, и Мерц разливал дагестанский коньяк в пластмассовые стаканчики.
- Терпеть не могу ездить в поездах. Маюсь, не сплю, не нахожу места… И эта теснота, люди кругом… Потому и на отдельное купе раскошелился, а всё равно…
- В Питер едете? – поинтересовался Игорь, выпив.
- Да, в Питер. По делам. – Перочинным ножом Мерц отрезал ломтик лимона, протянул ему.
- А что это за имя такое… как вы сказали? – Мерц? Это откуда?
- Давай на «ты», ладно? Мне так проще.
- Давай… Это похоже на «мертвец». Сокращение от «мертвеца»? – предположил Игорь.
- Мертвец? Опаньки! – если б Мерц выпивал один и ему самому пришло бы это в голову, он бы перекрестился. Но тут он почему-то постеснялся. А надо было…
- Нет, - сказал он серьёзно. – Эта кликуха есть корень слова «ком-мерция».- «Merchant», «коммерсант», «меркантильный» - вот что это означает… Если знаешь, - есть латинское имя Марк. Так это в переводе – просто «купец». «Маркет» – отсюда. «Ярмарка»… А может быть и – Меркурий, бог торговли, а? – вдруг осенило Мерца.
- Может быть. Но у тебя это слабо проглядывает. У тебя какое-то мерцание. По тебе не скажешь, что ты – коммерсант.
- Ну спасибо!… Нет, без шуток. Я просто счастлив, что произвожу такое впечатление. Даже не ожидал… А ты… э-э… чем занимаешься? И куда, так сказать, путь держишь?
- Еду с друзьями. В Питер, на фестиваль.
- Ты музыкант?
- Почему? – удивился Игорь.
- Ну, ты читал стихотворение про гитариста. Я подумал – ты себя имел в виду.
- Да нет как бы. Я – художник.
- Художник? – И это стихотворенье ты не сам сочинил?
- Нет.
- А кто?
- Не помню. Читал. Или слышал на вечере… Хороший поэт… Вроде, он из Самары…
- Фамилию забыл, а текст помнишь?
Игорь пожал плечами:
- Так получилось. Избирательная память.
- Прочти ещё раз, - попросил Мерц, наливая ещё коньяку.
- Давай… Так ты, может, сразу запишешь, если действительно понравилось?
- Правильно. Запишу. – Мерц полез в саквояж за блокнотом. Игорь смотрел на него, медленно думая и – непонятно о чём.

2

Когда прогрохотал московский скорый
вдоль матовых кладбищенских столпов,
никто не слышал, как ещё нескоро
улёгся гул в пустотах черепов.
Лишь, тихо охнув в луже мерзкой жижи,
почувствовал запойный гитарист,
что ветер взвыл на четверть тона ниже
и незаметно дрогнул нотный лист.
И понял он, что всё не так-то просто,
и надо как-то денег наскрести
и переехать дальше от погоста.
И, может быть, собаку завести.

3

     Потом Мерц долго рассказывал. Поезд мчался и стучал. Мерц рассказывал  свою жизнь. Игорь слушал, изредка крякая или вздыхая. Стороннему слушателю (например, коммерческому директору, который лежал на верхней полке и из деликатности притворялся спящим) могло представиться полной загадкой, каким образом эти доверительные откровения были инициированы казалось бы вовсе посторонним стихотворением – про московский поезд, кладбище и гитариста. Однако ни самому Мерцу, ни сочувствующему Игорю (они уже допили коньяк, и Мерц достал из саквояжа четвертинку водки) эта связь стихотворения с жизнью не казалась странной. Напротив, она была совершенно естественной.
Уже Мерц приступил к тому, как он, собственно, и стал коммерсантом. – Начало 90-х. – Он едет автостопом через Казахстан. (Перед этим он успел объездить Индию, Тибет и даже часть Китая (запад, где уйгуры))...
Нет, ладно, не будем пересказывать его повести: она мало интересна и в ряде деталей весьма сомнительна. А главное, она никак не связана со смыслом данного рассказа...…
- Ты спишь, Игорь?
- Нет. Говори, говори. Я захвачен, я потрясён.
- Иронизируешь? Чем же ты потрясён?
- Я не знаю. Вроде всё как надо. Как обычно. Но – потрясён… Наверное, ты талантливый рассказчик, Мерц… - мерцающий…
- Но на самом деле ты спишь.
- Да нет… Но я, пожалуй, пойду… Два часа осталось…
- Иди, что ж. Какое твоё купэ?
- Восьмое.
- Утром я загляну… А может быть, встретимся в Питере? – Запиши номер моего мобильника.
Игорь записал.

4

Мерц лёг, не раздеваясь, на нижнюю полку и прислушался к звукам, которые обнаружили себя в наступившем безмолвии. Поезд мчался очень быстро, почти без стука и раскачиванья. «Там было слово «прогрохотал». Это слово – неправильное», - подумал Мерц, покосившись на столик, где он оставил блокнот рядом с пустыми бутылками. Про поезд можно было сказать, что он стремительно скользит, и Мерцу казалось – он слышит шорох воздушной струи за двойным стеклом окна. «Но может быть, снаружи слышно совсем другое…»
Он стал задрёмывать, потом очнулся посреди каких-то бессвязных мыслей, попытался что-то сообразить – и, похоже, всё-таки уснул… Но ненадолго, всего будто бы минут на десять-пятнадцать, - уже шёл по вагону проводник и стучал в двери купе. Мерц продолжал лежать. В коридоре начались хождения и голоса. Коммерческий директор зашевелился, зевнул, поднялся – «ну что, подъезжаем?» – пошёл в туалет. Мерц смущённо глянул на столик: бутылки стоят – «надо было убрать хоть под стол… а, да ладно…», - встал наконец и отправился искать Игоря. Заглянул к нам:
- Э-э… простите… доброе утро… а Игорь где?
- Игорь? – не поняли мы.
- Это восьмое купе?
- Да, восьмое.
- Ну, с вами едет человек, художник… Он сказал, что едет на фестиваль какой-то… Вы на фестиваль едете?
- Да, - мы переглянулись. – Мы едем. Вот – нас трое. А разве кто-нибудь ещё туда едет?
Мерц удивлённо оглядел купе.
- А на четвёртом месте кто?
- Никого. Четвёртое место так и было пустое с самой Москвы. Может, вы напутали? Он сказал, что здесь едет?
- Да. В восьмом купе.
- Странно, - сказал я. – Кто же это мог быть?… И он нас знает?
- Ну да, вроде…
- Очень интересно! А как он выглядит?
Мерц описал.
Света посмотрела на меня.
- Похоже на Соловьёва… - сказала она тихо.
- А кто этот Соловьёв? – спросил Мерц, почуяв неладное.
- Художник, да, - вздохнул я. – Наш друг. Только его здесь быть не могло никак. Он умер год назад.


* В рассказе звучит стихотворение Игоря Алексеева.