22 ноября 2011 | "Цирк "Олимп"+TV" №1 (34) | Просмотров: 4828 |

Стихи

Хизер Хартли (Heather Hartley)

Перевод Галины Ермошиной

Подробнее об авторе

 

Декупаж и темный эксперимент

Нет никого, кто чувствовал бы предмет. Предмет
не осознает себя, пока не станет сумасшедшим или гением.
Мари Кардинал. «Слова, чтобы сказать»

 

Весь день мы играем роли – я устала от этого. Что мы делаем весь день? Что? Почему роли? Почему?
Дорогой, я есть я, Пабло есть Пабло, а ты есть ты. Весь день вот так. Нет, не так.

Зубочистки в яблочной сердцевине. Опилки разбрызганы по тротуару.
Кофейная гуща – курганом на полу в ванной. Разрежь и склей.
Декупаж всей жизни в одном полдне.

Я должна носить этот шарф на голове, он защищает меня от них. Таким образом, моя живопись – это не моя живопись. Я беременна. Мне нужен кокаин. Как дела? Как дела? Отлично, отлично. Я иду, чтобы не подпускать голоса. Ты видишь того ангела? Он весь день припадал к земле с подолом вокруг коленей, показывая промежность пчелам. Что существует во всех видеокамерах? Зачем? Что они пытаются увидеть? Зачем ты щелкаешь меня? Я думала, что часы были камерой! Как ты? Отлично. Мне нужно обойти вокруг. Я беременна. Иначе они придут. Это моя живопись, да. Может быть. Как дела? Отлично, отлично. Я не хочу в больницу. Я не хочу туда. Не хочу. Мне нужен кокаин. Может быть, я смогу идти. Идти. Куда мы идем? Зачем? Куда ты идешь?

Это не амнезия. Это не травка. И точно не безумие. Фата-моргана.
Еще, возможно, иногда – мимолетный психоз.
Какой-то темный эксперимент.
Шизофрения? Я не говорила этого – это что-то еще.

 

* * *

Вот я сижу в голубой комнате с ее разочарованием,
упражняюсь в итальянском и складываю белье в стирку. 22.30.
Per favore. Dov’e la stazione ferroviaria[1]. И так далее.
Наверху звонит телефон. Пыхтение собаки.
Двери открываются и закрываются. Кто-то всхлипывает. A destra[2]. Правый. Правый.

Наверху она одна, сидит твердая, как камень,
обхватив себя в забывчивости.
Она раскручивается в бормотание,
один глагол в толпе существительных,
слова, которые-кольцом-вокруг-цветущего
пробиваются сквозь предложение, которое резко обрывается, внезапно,
Слова, дразнящие край
безрассудной девичьей поэзии.
И теперь слишком поздно разговаривать с ее отцом –
для нее это – стихийное бедствие –
слишком поздно обращаться к врачам,
слишком поздно прятать ее брата,
слишком поздно для сверхъестественного.
Позади нее улыбка, неподвижная капля и долгое падение,
пустой белый холст, Икар подлетел слишком близко к солнцу,
бесстрастное лицо располосовано насквозь ножом, капля в бездну,
прямо вниз – в обманчивый источник ее иллюзорного счастья.
Телефон звонит для рассерженных призраков и девочки без имени.
У нее даже нет лица.

 

Полная луна из кожзаменителя

Худощавый индиец в детском синем костюме с завернутым пластиковым сиденьем унитаза на коленях рассматривает карту сабвея. Темные суставы рук, овальные коричневые ногти с каемкой грязи. Лунки ногтей его больших пальцев - белые в сравнении с тусклым кремовым туалетным аксессуаром. Это - новая марка. Чувствующий неловкостьхудощавейший кусочек, человек пристально смотрит перед собой. Карандашно-тонкие усы, потрескавшиеся коричневые губы свисают до слабовольного подбородка. Сиденье унитаза упаковано в вакуумную оболочку. Подхватывая его, он поймал мой взгляд, будто я думаю о нем и о том, куда он мог бы идти с этим сиденьем. Внезапно мне захотелось пописать. Сильно. Он поднимает на меня озадаченный взгляд и прижимает сиденье ближе к груди. Поезд замедляет ход, он отворачивается, вагон останавливается, он встает, сжимая переносное очко, как только двери открываются, затем худой индиец, покраснев, забирает свою полную луну из кожзаменителя на следующую остановку.

 

Обнаженные в сарае Новой Англии

В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.
(Т.С. Элиот "Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока»,
пер. А.Сергеева)

Внезапно сарай заполняется обнаженными. Они вливаются через двойную деревянную дверь, падают с сеновала, карабкаются через окна - розовые фигуры импасто, прекрасная фреска тонкие ноги, чертова дюжина грудей, булочки бледно-зеленой плоти или кожа, изученная как натянутый холст, грубый и белый на ощупь. Натурщицы оседают как копоть, повсюду, куда ни глянь.

Энгр, сбивая комки грязи с сапог, вводит двух вооруженных змеями женщин, близнецов. На них - ничего, кроме тюрбанов и бледной кожи. Застенчивая жена Рубенса невероятно извивается, загнанная в угол в меховой пелерине. Измученные женщины Делакруа сваливаются с высоких стульев с выгнутыми спинками на деревянный пол сарая. Хихиканье растет в комнате, в то время как кровожадный Бэкон отбрасывает несколько визжащих ошметков к двери. Четыре натурщицы Модильяни входят слева, соединенные руки, тихие, гордые, ушедшие в себя. Они несут свою плоскую красоту как на фризе.

В другой части сарая Джейн Аврил поправляет свои чулки. Там же - три щегольские грации Ла Гулю выбирают соломинки из волос. Парис сидит в уголке, оценивая. Зеленые шлюхи Тулуз-Лотрека кружатся, подбоченившись, соприкасаясь своими чудовищными волосами. Элизабет Сиддал принимает следующую порцию опия. Две австрийские девушки бормочут гортанные ругательства и проклятия отсутствующему Эгону Ш., любовнику и чрезвычайно развращенному извращенцу.

Взволнованный Джакометти ищет голову Диего среди навоза и влажного сена. Он опять потерял проклятую метафорическую вещь, и знает, что должен начать с нуля - дай бедному человеку еще одну сигарету. Роден ковыряется в бороде узловатыми, покрытыми гипсом руками, не зная, что делать дальше.

Бальтус наблюдает за всем из угла, в кимоно, девяностолетний, куря, в темных очках. Его матовые обнаженные брошены на полуденном свету, жар зеленых и красных тонов. Его девушки оставляют в комнате аромат яблок. Пикассо, уютно устроившись на сеновале, ласкает своих Авиньонских девиц – ему на все наплевать. Леди засыпают, смотрят свои испанские сны. Итальянские натурщицы, безымянные, усеивают комнату темными телами и громкими криками - ты можешь расшевелить их только палкой. Жанна Эбютерн, жена Модильяни, с дикими и мягкими серыми глазами, выбрасывается из окна, чтобы создать больше места в комнате.

Некоторые обнаженные запылились, некоторые греются под мягким светом, некоторые жаждут восторга ценителя. Временами они - не более чем натюрморт в списке хранителя музея. Кто-то сказал бы, что красота их масляных одежд достаточна. Кто-то сказал бы, что висеть в галерее - их награда, почет и воздаяние по заслугам.

Но есть нечто далекое от искусства и артефакта подписи внизу холста (мужские каракули, девять из десяти). Здесь аромат плоти подавляет любой запах краски, поскольку здесь женщина - позади ширмы, двери, а также позади холста, там есть одна, наблюдающая именно за тобой. Ведь это - крупнейшая ретроспектива, бывшая когда-либо - не художников, других. Итальянка, француженка, богиня, шлюха, Обнаженная, Натурщица, Маленькая Девочка. Смерть и Дева. Жена, принимающая ванну. Молодая девушка со скрещенными на груди руками. Великая Одалиска. Живописное, но не живопись.

Женщина, реальная, развязывает пояс, выходит из одежды и всходит на помост в студии. (Она - та, кто просит о тепле.) (Она – та, с болью, страданиями и вздохами; та, с усталыми глазами.) Она живет своей тихой жизнью все время, пока другие шумят. Ты можешь не знать ее имя, но ты бы мог захотеть приветствовать ее хотя бы. Она ждет.

И хотя она лишь пристально смотрит вне твоей досягаемости, ушедшая в себя, неподвижная и молчащая, она - присутствие здесь, присутствие, которое противостоит негативному пространству вокруг нее, возникая в сфумато, в светотени, из заднего плана.

 

Национальная библиотека

При входе в НБ сидит французская femme, fatale[3] --
a fonctionnaire[4] , угрюмая, с плохими волосами,
прирученная львица - самого низкого сорта,
мстительно жующая жвачку.
Она не отвечает на мои повторные стуки,
когда я жестикулирую ей из-за оргстекла.
Ее глаза рявкают, заставляя меня замолчать,
когда она цедит, не разжимая губ,
Non[5], встряхивая своей косматой головой
в направлении jamais[6]и никогда.

Лишь вдали, в читальном зале, все стихает,
только звери из книг свирепствуют не прирученные.
Читатели и исследователи
под прозрачным светом настольных ламп
окрашены в цвет зеленого абсента.
Их спины в темноте над темными страницами.
В их руках - маленькие кирпичики бога: книги.

Я хочу читать в их тени в этом salle obscure[7],
в тени теней и в тени книг,
вплывать в эту комнату,
к усталым спинам, склоненным над столами
и стройным спинкам в кожаных чехлах,
к мраморным краям бумаг,
к той главе, к финалу,
к toutParis[8] под моим большим пальцем.

 

Библиотека Львов

Львы сохраняют библиотеку Делакруа в живых.
В этой комнате львы - свирепы и немы как
книги. Его черноглазые кошки выжили,
остались позади. Они красиво нападают
и дают сигнал тревоги. Здесь нет ни привязей,
ни засовов, ни прожорливых взглядов,
ни места для посаженной в клетку пантеры Рильке
из Jardin des Plantes[9] .

Шагая между окном и комодом
появляются парами львы всех видов.
Мягкая осторожность набитой ватой львицы
за оконным стеклом,
набросок льва, рвущего добычу в стороне —
окровавленная грудь, оскаленные зубы, ошметки.
Жизнь настороже, обведенная чернилами.
Сила, так красиво оформленная, тревожит.
В книгах слова ровные на ощупь, как эскиз.
Они пробивают темноту страницы,
крадясь слева направо,
и оставляют позади
черные отметины —
отпечатки.

В этой живописной библиотеке,
книги художника давно ушедшего,
их пятна и запахи хорошо вычищены и стерты,
но книги все еще остаются в львиных глазах -
бестиарий Делакруа.

 

Эпилог в городском саду

Пожилая пара, согнувшиеся, леди с горбом и в легких кожаных туфлях, ее спутник с тросточкой, в маленькой шляпе, проходят наискосок передо мной, глубоко погруженные в свою жизнь. Я пытаюсь читать. Подняв глаза от книги, смотрю, как их шаркающие ноги расчерчивают белую почву и поднимают курсив с полей книги, где я появилась на своей оливковой металлической скамейке. Зубцы на моей спине и руках. Их узкие тела как римские цифры.
Сколько глав они прожили вместе? Достаточно, чтобы ее спина сгорбилась в виде «n», а он склонился над своей тростью, упирающейся в землю, которая упирается в ответ, буквой «R». Опускаю глаза снова в книгу, еще один абзац, и старуха спотыкается о маленький белый камень, запятая, тогда старик поддерживает ее сморщенной рукой, кривой и округленной от такого множества сигарет и грудей, изогнутая любовью и жизнью, рука изгибается буквой «c» вокруг ее хрупкой талии. Цветы разворачиваются веером за ними, изысканное кружение, сворачиваясь в световых пятнах, к гибкому небу печатных страниц.

 

Любовь, моя любовь - Неаполь, Италия

I.
Моя западная любовь-макаронник, я приезжаю к тебе, оборванная и длинноногая,
из крутого пригорода Восточного побережья Америки,
кожа да кости, чтобы встретиться с тобой в темных нахальных
переулках твоей родной улицы - ниш, герцогств, vicolo[10].

II.
Увези меня на своей кляче-Опеле
в королевство Неаполь, Forcella[11],
к Вилке Дьявола, где с балкона на балкон
женщины тараторят, помешивая бесконечные горшки с соусом.

III.
Здесь наши дуэли горизонтальны, грандиозны
в закоулках, где уже не ступит нога закона -
мы боксируем в темноте на цветочных покрывалах
с долгими сладкими перестрелками в два и в три, и в четыре.

IV.
Как твой кореш - каких сейчас мало -
мы накрываем города один за другим - Лауро, Нола, Авеллино -
имена, звучащие как кружево на рукавах -
но ни одно не звучит так грубо и хрупко, как Неаполь.

V.
Слишком поздно возвращаться из этого хвастающего заката,
который вливается в acqua pazza[12] нашей жажды -
или, по крайней мере, разливается по заливу -
и что бы это ни было, оно не названо между нами.

VI.
Завоюй мой Дикий Запад и так завоюешь часть меня,
отчаянно, затерянную теперь где-то в глубинах
твоей южной Италии. Когда ты кладешь свою руку
на мою, это - обладание.


[1] Пожалуйста. Где железнодорожная станция? (ит.)

[2] Справа (ит.)

[3] Роковая женщина (франц.).

[4] Чиновница (франц.)

[5] Нет (франц.).

[6] Ни за что (франц.).

[7] Кинозале (франц.).

[8] Весь Париж (франц.).

[9] Зоологический сад, Ботанический сад в Париже

[10] Улица (итал.)

[11] Форчелла, квартал Неаполя, а также "вилка" на итальянском.

[12] Вода, подкрашенная вином (итал.)